Глава IX
НЕУДАЧИ. РАЗВИТИЕ ИДЕИ

Путешествие в 1799 году не могло быть комфортным. Это был год, когда Наполеон Бонапарт был назван Первым Консулом, и угроза его захватнических устремлений, казалось, маячила уже на каждом европейском горизонте. В Египте и Сирии он все еще пытался совладать с британской морской мощью, в то время как в Европе коалиция начала свою последнюю отчаянную атаку против угрозы для империи Габсбургов¹. Почтовая карета, на которой супруги Ганеманы и стая их детишек вновь отправились в странствие, была похожа на переполненную спасательную лодку, несущую их в беспокойное море. Какая неудачная идея отправила чужака из Саксонии в высокомерный и взбудораженный Гамбург! Карета прогрохотала по улицам, миновала чумные бараки и больницу с восьмиугольной церковью; в Харвестхуде глаза новых пришельцев могли полюбоваться садами и великолепными загородными домами, окружавшими широкие проспекты, но за ними теснились жалкие переулки, огороды и пастбища, лесопилки, белильни; там были грязные пруды и кладбища, там стояла виселица. Вдоль реки располагались нефтеперегонные установки и причалы.

Когда Ганеман с супругой услышали про цены на самое необходимое в Гамбурге, они не могли поверить своим ушам, и быстро двинулись в соседний город Альтону². Там жизнь также была недешева, но они нашли приемлемое жилье возле театра, которым гордились все местные жители. В то время в нем шла пьеса "Абельмо, великий бандит", в перерывах веселый клоун дополнительно развлекал посетителей. На рыночной площади недавно была установлена кабинка для большой лотереи, имевшей огромный успех. Ганеман с тяжелым сердцем осмотрел город: люди, с которыми он знакомился, выказывали мало дружелюбия и не были расположены как-либо ему помочь, разве что за наличные.

Гамбург и его окрестности в 1799 году были под властью дьявола. Беспорядки в Европе обогатили портовый город, который превратился в центр для спекулянтов и людей, наживающихся на войне, и приобрел славу, разжигавшую зависть и подозрение в сердцах его менее удачливых соседей. Это было прибежище для демагогов и всякого рода сомнительных революционеров. Простодушным гражданам было опасно здесь находиться, суда незаконно задерживались, займы получали посредством шантажа, проклинаемые публикой сделки некоторых крупных торговцев распространяли досаду и гнев по всему городу.

Сильная гроза из темных заграничных туч разразилась над Гамбургом как раз по приезду Ганеманов. К концу предыдущего года британский министр Крауфорд³ арестовал четырех ирландских мятежников, которых обвинили в сотрудничестве с американскими оружейниками, а один из мятежников, некий Наппер Тэнди⁴, имел чин во французской армии. Французский министр потребовал освободить этого человека и угрожал гневом и местью своей страны. Русский царь Павел I потребовал выслать арестованных в Англию и добился своего. Когда Бонапарт заявил, что это действие нарушает обычаи гостеприимства и международный закон, война поставила под угрозу рай дельцов. Последовали банкротства, в которых были вовлечены огромные суммы, разорившие самые уважаемые фирмы. Хаос еще продолжался, когда прибыл Ганеман и был потрясен высокими ценами в Гамбурге. Цены взлетели и продолжали расти. У нового доктора не было пациентов. Ганеман лицом к лицу столкнулся с бедностью и реальной нуждой. За ветхий домишко на Кляйне Фрайхайт торговец винами Ринк потребовал арендную плату в восемьсот марок, что для семьи Ганемана было нереально. Но как раз в это время Ганеман получил письмо от своего старого друга Беккера из Готы⁵, который спрашивал, не желает ли он полечить душевнобольного у себя дома. Ганеман согласился взяться за это за сумму в девять фридрихсдоров в месяц. Он взял дом в аренду, вскоре после этого из Зондерсхаузена прибыла карета, и из нее вышел поэт Иоганн Карл Вецель, бывший опорой Венского театра в период владычества кайзера Йозефа; последние четырнадцать лет он называл себя "Бог Вецель, бич человечества"⁶.

Богочеловек Вецель сидел мрачный и хмурый посреди восьми голодных детей, завистливо глядевших на еду, которую бросали лебедям богатые горожане, прогуливавшиеся по недавно удлиненной и расширенной Юнгфернштиг. В ожидании приезда этого пациента Ганеман вернулся из Альтоны в Гамбург, и он снял хороший дом на Альстервиде, 126. Но оказалось, что все цены выше, чем он рассчитывал, и ему пришлось повысить поэту цену за питание и проживание с девяти до десяти фридрихсдоров.

Вецель не принес удачи. Ганеман позволил ему оставаться в состоянии апатичного покоя в течение одиннадцати дней; когда после этого он попытался убедить поэта прогуляться, Вецель начал метаться. Он в ярости бил всех вокруг, кусал и царапал. Потребовались четыре сильных человека, которым как следует заплатили, чтобы его успокоить. Дети плакали и кричали. Соседи собрались и проклинали доктора. "Они говорили мне, что всех таких людей всегда отправляли в сумасшедший дом, в камеру для сумасшедших, и они думали, что неприлично брать на себя ответственность за сумасшедших, которых здесь никто не жалел. Ни они, ни кто-либо другой из их среды не хотел иметь дела с таким людьми". Несколько дней спустя Ганеман умолял советника Беккера забрать пациента: "Я не могу держать Вецеля. Он здесь не просто для того, чтобы его кормили, а чтобы вылечиться. Это невозможно в моей нынешней ситуации".

20 сентября 1800 года Беккер получил письмо из Мёльна⁷ в герцогстве Лауенберг:

Дорогой друг,

Несчастный Вецель провел со мной ровно месяц и три четверти к 1 сентября, когда карета из Зондерберга увезла его от моей двери — к счастью, перед закрытием городских ворот. Тогда я смог форсированным маршем покинуть Гамбург, столь губительный для всех, кроме важных коммерсантов, и освободился от необходимости оставаться в городе дорогого и изнурительного заточения моей жены, последствия чего затронули бы и меня скверной зимой. Благодарю Бога, что я здесь, где мне нужно для комфортной жизни в два раза меньше средств, чем в Гамбурге! Это маленькое место, здесь всего двести тридцать домов, жители которых скромные ремесленники всех мастей, оно расположено в прекрасной местности и снабжается всем, что мне необходимо. Здесь я еще раз возьмусь за руль моего маленького литературного кораблика и буду принимать только тех пациентов, которых Бог пошлет мне. Безжалостные волны великого Гамбурга, которые несут только могучие корабли и опрокидывают маленькие лодки, чуть не поглотили меня. Слава Богу, который выбросил меня на берег…

Только бы избежать войны, могилы для науки…

Но войны как раз и могут быть вызваны такими магическими заклинаниями. Весь этот район попал в жернова авантюры, известной как Северная конвенция. Англия была главным врагом. Пруссия, Швеция, Дания, Россия продолжали агрессивные действия в окрестностях Гамбурга. Люди там не видели разницы между другом и врагом.

Для Ганемана были тяжелым ударом судьбы зависть и непонимание, толкнувшие его в пустоту в тот самый момент, когда он впервые почувствовал, что прочно стоит на твердой почве учения, которое могло избавить его от медицинского нигилизма отчаяния. До сих пор он отсылал больных, приходивших к нему, потому что боялся своей совести. Теперь пациенты были необходимы ему как хлеб насущный, потому что он хотел проверить свое учение. Но они держались от него подальше, как будто он, смертельный враг шарлатанов, сам был худшим шарлатаном. Без инструментов, без достаточного количества химических препаратов, без какого-либо контакта с торговым рынком науки, бессильный работать добросовестно, теперь он был заключен в этом крошечном древнем городе Гольштейна между холмами и двумя озерами. Он пересчитал гроши в своем кошельке и с пикантным чувством братской печали посмотрел на надгробную плиту великого шутника Тиля Уленшпигеля в стене почтенной церкви святого Николая. Он потрогал кольчугу веселого авантюриста, меч и очки, которые хранились в церкви, и сказал себе, что кольчуга, меч и очки были хорошей заменой для книг, инструментов и пациентов. Осмотрев это оружие безумия, Самуэль Ганеман вновь нашел в себе мужество продолжать борьбу…

Пришла зима. Дров было мало, Генриетта выглядела больной и раздражалась малейшими нарушениями нормального существования. В доме часто ссорились. Дети спали по двое и по трое. Ганеман стоял у топки в своем длинном халате, теплых тапках и черной ермолке. В доме не пахло жареной говядиной, только химикатами. Он держал раствор буры над огнем; раствор был сделан из необработанной буры, которую гамбуржец Иоганн Фридрих Унтерман получил из Китая. Щелочная соль, образуя капли в отфильтрованной жидкости, осаждала жидкость, которая пахла как мука. Ганеман склонился над огнем, который заставлял его глаза слезиться. Осадок увеличивался, вздувался и переплавлялся в стекловидную массу. Разве все авторы учебников по аналитической химии не утверждали, что невозможно кристаллизовать чистую буру при смешивании с щелочной солью? Если такое происходит, значит, осажденная соль должна быть чем-то другим, чем-то новым, неким веществом с особыми свойствами…

Ганеман раскраснелся до ушей. Твердое вещество в его руках, полученное им в реторте, появилось в разгар его страданий как золотой метеор. В следующий момент он оказался у своего стола и принялся за важную статью, которая позже появится в "Анналах Креля"⁸ под заголовком "Пневматическая щелочная соль. Открытие д-ра Самуэля Ганемана", в которой он описал научному миру "новую огнестойкую щелочную соль, названную Alcali Pneum за ее свойства двадцатикратно увеличиваться в размере при температуре красного каления". Эти четыре листа бумаги, описывающие изобретение, которое, как он думал, принесет ему хороший заработок, принесли Ганеману больше вреда, чем пользы, которую он мог бы извлечь из десяти тысяч страниц добросовестного труда. В те дни химические открытия как бы летали в воздухе. Соли играли роль, которая принадлежит витаминам и гормонам сегодня. Не было патентов. Не было никакой защиты интеллектуальной собственности. Ганеман не мог наполнить свой желудок Alcali Pneum. Врач депонировал свое открытие у специального уполномоченного в Лейпциге, который имел право продавать его по цене одного фридрихсдора за пол-унции, что нельзя было назвать низкой ценой…

Вскоре после этого "Интеллигенцблатт дер йенер литературцайтунг" опубликовал заявление профессоров Клапрота, Карштейна и Гермбштедта: они закупили образцы новой щелочной соли, испытали ее по поручению Берлинского общества друзей естествознания, и не нашли в ней ничего, кроме самой обычной всем известной буры. Их вердикт был таков:

Мы надеемся, что д-р Ганеман оправдается, объяснив причину заблуждения, которое побудило его претендовать на присвоение нового названия недавно обнаруженному веществу, оказавшемуся широко известной бурой, и предлагать за фридрихсдор такое его количество, которое можно купить в любой аптеке за пару гривен.

В мгновение ока открытие новой щелочной соли привело к химическому скандалу, который грозил навсегда испортить научную репутацию Ганемана. Д-р Иоганн Б. Троммсдорф, владелец аптеки, все еще известной и в наши дни⁹, заклеймил (в "Райхсанцайгере") поведение Ганемана как "беспрецедентную наглость", в то время как Крель выразил сожаление по поводу "большой ошибки Ганемана". Ганеману не оставалось ничего, кроме возможности сразу же признать, что он совершил ошибку, и вернуть все деньги за покупку, что он немедленно и сделал. В "Журнале химии" А. Н. Шерера¹⁰ он уверял: "Я не способен на преднамеренный обман, но как и другие люди я могу непреднамеренно ошибиться". И ничего, что люди, которые обвиняли его, сами были авторами подобных ложных открытий... Так, Клапрот¹¹ "обнаружил" алмазный шпат, которого не существует, а знаменитый французский химик Жозеф Луи Пруст¹² заново открыл в моче уже известный фосфат натрия как "соль жемчуга", или "sal mirabile perlatum". Настал подходящий момент, когда своевольного и высокомерного д-ра Ганемана можно было изгнать навсегда из иерархического царства науки в качестве наказания за его опасную деятельность. Проф. Шерер писал: "Наши зарубежные коллеги найдут в этом случае новое подтверждение их мнения о том, что нигде ученые не ведут себя бесчеловечнее по отношению друг к другу, чем в Германии…"

Это были беспросветно мрачные времена. Ледяной ветер обрушился на дом в Мёльне. У детей посинели пальцы рук и ног. Сообщения о злобе профессоров и измышлениях, доходившие до одинокого Ганемана в его зимнем логове, казалось, были возможны только в злых сказках, и этот нереальный мир давил на него все сильнее. Он боролся не с людьми, а с гномами и демонами. В этой битве его боевой клич все еще был страстным обещанием, что его медицинские труды избавят человечество от мук и страданий. Он провозгласил и усовершенствовал учение, уже прочно укоренившееся в его уме. И по-человечески он надеялся, что однажды его успех создаст ему и его замерзшей, голодной, бездомной семье теплую, сытую, мирную домашнюю жизнь, честную и достойную…

"Открытие" буры стояло рядом с другим предметом общественного осуждения Ганемана, его предложением обеспечить мир безупречным лекарством от скарлатины.

Об этой смертельной эпидемической болезни не было известно ничего, кроме того, что она впервые появилась в Бреслау в 1625 году и была с тех пор ужасом для матерей и тяжким крестом для врачей. Ганеман объявил, что по подписке он опубликует "Маленькую книжку полезных секретов" о лечении и профилактике скарлатины при условии, что наберется достаточное число подписчиков. Но решились на это немногие! Не так уж много имеется людей, чье любопытство настолько велико, чтобы они стали тратить деньги на столь неопределенное предложение. С другой стороны, возникла буря возмущения в связи с идеей врача брать деньги заранее в такой форме и его отказом предоставить научному миру секрет лекарства, которое могло иметь в будущем большое значение. Злые голоса громко требовали, чтобы он раскрыл состав своего лекарства.

Ганеман думал, что сможет решить эту дилемму, сделав публичное заявление о своем предложении, и дал такое объявление в "Райхсанцайгере":

Слышны все более настойчивые требования ко мне как можно скорее сообщить о моем лекарстве от скарлатины. Эти люди торопятся обратиться к моей совести, потому что скарлатина бушует во многих местах и забирает с собой сотни детей.

Все же правильно мыслящий человек вряд ли отделит это желание части публики, оправданное само по себе, от удовлетворения моих собственных требований, или заставит удовлетворить требования публики, не принимая во внимание выполнение моих собственных требований. Появилось сорок подписчиков, но эта цифра отличается от той цифры, которую я ожидал — 300 подписчиков. Пусть никто не гневается, когда я заявляю, что пока я не могу позволить выпустить эту книгу, не вредя своему достоинству. Подписной лист остается открытым до тех пор, пока я не объявлю в "Райхсанцайгере", что он закрыт.

Между тем для страдающего сейчас человечества есть выход, который будет свидетельствовать о нежности моего чувства к ближним. Я передал свое средство в виде маленьких порошков в офис "Райхсанцайгера". Теперь каждый, кто внесет фридрихсдор за подписку на мою книгу о скарлатине, в дополнение к своему ваучеру на подписку получит бесплатно маленький порошок. Его должно быть достаточно для защиты нескольких тысяч людей от инфекции скарлатины.

Преступление Ганемана было огромным: оно заключалось в открытии им факта, что деньги были хорошим лекарством от голода, а также в его ошибочном предположении, что интеллектуальные услуги могут быть вознаграждены услугами материальными. Для людей нет большего оскорбления, чем кража или предательство вымыслов, с помощью которых они скрывают уникальную истину голода...

А в чем состояло "безошибочное" исцеление Ганеманом скарлатины? Вскоре он поддался давлению общественного мнения и сообщил об этом в небольшой книге "Лечение и предотвращение скарлатины", которую опубликовал Беккер. Это была сильно разведенная белладонна: разведение одной двадцатичетырехмиллионной доли грана. И этот факт только усилил презрение и подозрения критиков неудачливого врача.

Изобретение Ганемана пережило судьбу всех терапевтических открытий. В некоторых случаях лекарство действовало чудесно, в других случался полный провал, в некоторых оно причинило вред. Таким же твердым как вера Ганемана в эффективность своего лекарства оставался тот факт, что белладонна никогда не предотвращала и не излечивала скарлатину¹³. Его терапевтическое изобретение было ошибочным, но обвинения, выдвинутые против него, были еще глупее ошибок в доктринах, поскольку они были направлены против смешной малости доз.

Ганеман защищал себя в статье, которая появилась в "Журнале Гуфеланда", озаглавленной его автором "О силе малых доз лекарств в целом и белладонны в частности". Он использовал убедительные аргументы, чтобы поддержать бесполезную идею:

Вы настойчиво спрашиваете меня, какой эффект может оказать одна стотысячная доля грана белладонны. Твердая пилюля весом в гран имеет очень мало точек соприкосновения в здоровом теле; она скользит почти полностью нерастворенной по поверхности кишечного канала, пока быстро не удаляется естественным образом. Процесс очень отличается от такового, происходящего с раствором, особенно принятым внутрь. Пусть он будет настолько слабым, насколько это возможно. В своем прохождении через желудок он вступает в контакт со многими другими точками живого волокна и… вызывает более серьезные симптомы, чем компактная пилюля, которая содержит в миллион раз больше лекарства (остающегося неактивным).

Эти слова являются блестящим пророчеством коллоидной химии, но какое это имело значение в те дни? Ганеман был неправ: его лекарство не лечило.

Ошибочно названная щелочная соль и безуспешно применяемая белладонна стали тестами, по которым люди судили о нравственности Ганемана и искренности его учений. Даже сегодня его враги все еще размахивают своими знаменами ненависти, а его сторонники — знаменами слепой преданности.

В действительности проблема Ганемана была той, от которой страдает каждый настоящий доктор, способный испытывать боль и стыдиться: открытие непреодолимой пропасти между опытом и интеллектом, между реальностью и знаниями, между хлебом, продаваемым по твердой цене, и смертью. С кем можно торговаться? Страшный опыт у постели больного учил его тому, что истина часто смешивается с ложью, — в сущности, эта ложь часто становится источником истины и будущего процесса освобождения, тогда как, с другой стороны, истина может завести людей во тьму и сама исчезнуть. Мудрость и человечность направляют инструменты доктора, пока остается надежда, или останавливают его руки, когда Бог не оставляет ему никакой надежды.

Ганеман едва ли понимал смысл или благословение своей неудачи, другие понимали ситуацию еще меньше. Что касается самого доктора, он старался не говорить о своем позоре, он считал, что вина лежит на тех, кто неверно следовал его указаниям, и утверждал, что его средство использовали для лечения ангины и пурпуры, а не скарлатины. Но никто другой не поддержал это утверждение. Даже его самый верный и непоколебимый друг, советник Беккер, взбунтовался против него. Злосчастное лечение сумасшедшего поэта Вецеля, обнаружение, что пневматической щелочью была бура, и нападки на средство от скарлатины начали вызывать серьезные затруднения у "Райхсанцайгера", который в течение многих лет систематически поддерживал Ганемана.

Между тем зима прошла. Хотя для Ганемана не имело никакого разумного оправдания потратить семьсот талеров на дорожные расходы, он вернулся в родную Саксонию, где как обычно потратил остаток денег на покупку дома, на этот раз в деревушке Махерн в четырех часах езды от Лейпцига.

Ганеман продолжал вести свои войска против врага, и битва была в самом разгаре. 8 июня 1801 года он написал своему бывшему другу и защитнику Беккеру:

Гляньте-ка! Беккер, который до сих пор был настолько невозмутимо холодным в споре и таким теплым в дружбе, теперь относится с жаром в голове и холодом в сердце к одному из самых честных людей — ко мне! Мою и без того слабую веру в человечество почти разрушает то, что мой старый друг Беккер должен был писать мне об этом, и это огорчило меня намного больше, чем если бы вся гильдия этих ремесленников восстала против меня… Так называемая пневматическая щелочь была единственной страшной ошибкой, которая ускользнула от меня из-за моей человеческой слабости… Но носители гораздо более великих имен, чем мое, совершали подобные ошибки. Я публично расплатился за это, пять рейхсталеров, которые я успел получить, я отдал беднякам в Лейпциге, и я не должен больше ничего публике и даже не буду приносить извинения моим друзьям… Мое несчастье в том, что эта ошибка произошла тогда, когда презрение вылилось на мое лекарство от скарлатины… Хотя это должно обратить… толпу против меня… она не должна влиять на человека… подобного тебе. Говорят, что я разрушил всю свою научную репутацию этими двумя слабостями, но как это возможно? Кто может лишить меня моих заслуг, пусть очень малых?

В этом необычайно длинном письме Ганеман попытался опровергнуть обвинения своих противников, пункт за пунктом, но приводя свои аргументы, он резко и заносчиво напал на своего старого друга Беккера. Тем не менее в письме проглядывала основная нота — мольба, а также страх, что он мог на самом деле потерять последнюю оставшуюся дружбу, которая теперь была под угрозой. Вспышка уверенности завершала это письмо:

Если бы Вы знали, как далеко я продвинулся к определенности в познании медицины с тех пор, как я в последний раз расстался с Вами, Вы бы присоединились ко мне в высмеивании этих негодяев и сложили бы гору из их свиста, стука и топота.

Долгое путешествие от северного берега до сердца Саксонии истощило последние силы Ганемана. Теперь ему надо было тяжело трудиться, чтобы заработать денег. Через несколько месяцев они двинулись вновь, на этот раз из заброшенного Махерна в Айленбург, большой город, в котором были развиты разные ремесла¹⁴. Семья была сплочена, и в каждый свободный момент любой из ее членов, от мала до велика, приносил пользу, занимаясь тестированием лекарств и сбором самой точной информации о наблюдаемых эффектах. В то время как головы врачей как правило были заполнены туманом натурфилософии, д-р Ганеман и его странная семья со страстным рвением продолжали свой практичный, разумный, неподкупный труд.

Публикация работы Фридриха Шеллинга "Первый набросок системы натурфилософии" совпала по времени с работой Ганемана над записями, в которых он аккуратно и осмысленно отражал симптомы, вызванные у него и у его детей различными лекарствами. Вдохновленный своим принципом Similia similibus, он трудился, чтобы найти лекарства от болезней, от которых мучились люди, и здесь он прочитал, то и дело покачивая головой, "Жизнь бесконечна, болезнь — конечна, и исцеление должно рассматриваться как синтез обеих (третья сила)… Инфекция — это магнитный момент динамического процесса, превалирующего в организме… Рот пережевывает, желудок переваривает, оба используют растительную силу, разница в их явлениях — просто эхо их различных механизмов". В Берлине норвежец Хенрик Стеффенс¹⁵ учил: "Анимализация — овеществление того, что внутри. Раскрытие того, что внутри — это ощущение. Нет анимализации без ощущения. Ощущение под действием универсального — это чувство, ощущение под действием индивидуального — сознание".

Об авторах столь высокопарных пустых и хвастливых высказываний Ганеман в своей работе "Наблюдение за тремя современными методами лечения" прямо писал:

Все их высказывания о жизни в себе и о сущности человека были как и их поэзия настолько непостижимы и чревовещательны, что из них не получалось никакого ясного смысла… Мы должны обвинить натурфилософию за путаницу и смятение в головах большого числа молодых врачей… Как мы можем оправдать себя перед людским здравым смыслом в намерении сделать эти теоретические размышления главным пунктом искусства практического врача, видя, что те никогда не могут найти никакого конкретного применения?

Итак, в Германии врачи предавались самым дерзким и неясным философским спекуляциям, даже когда держали пальцы на пульсе умирающих пациентов. В Англии Джон Браун, все еще находящийся в зените своей славы¹⁶, утверждал, что "врач, прибывший к постели больного, должен выяснить только три вещи: во-первых, является ли заболевание общим или местным, во-вторых, если оно общее, является ли оно стеническим или астеническим, и в-третьих, какой степени возбуждения оно достигло". Это не мешало ученикам Брауна выписывать опиум фунтами. "Тысячи больных, и среди них подававшие самые большие надежды молодые люди, стали жертвами привычки к опиуму", — писал Гуфеланд. В Италии доминировала система contrastimolo (контрвозбуждение) Разори¹⁷: он лечил воспаление легких, ежедневно забирая фунт крови пациента и затем давая ему 220 гранов наперстянки, пока сопротивление природы не было наконец сломлено, и смерть не завершала лечение. Во Франции кровопускания свирепствовали в течение долгого времени, пока не достигли кульминации и триумфа в бойне, устроенной Бруссо¹⁸. На рынке пиявок заключались сделки на миллионы этих существ. В 1802 году врач описывал деятельность парикмахеров такими словами:

Почти каждую неделю приезжает презренный брадобрей, и от дома к дому летит весть, что сегодня будет хорошее кровопускание; пользуясь ложными верованиями, он избавляет бедняков от их грошей, а потом они позволяют ему лишать их самых жизненно важных возбуждений. Я знаю таких парней, которые сажают своих пациентов в ряд, открывают вены одному за другим, а затем, когда у всех вены открыты, начинают перевязывать первого, и последний в ряду сидит с открытой веной, пока не перевяжут всех до него. Даже те, кто падает в обморок, не могут повлиять на это ужасное чудовище, чтобы он отступил от своего жестокого порядка.

Мы должны принять во внимание этот страшный хаос, если хотим понять полностью значение работы Ганемана в то время, когда наука стояла на таком низком уровне. Его активность возрастала, в то время как склонность к абстракциям и теоретическим рассуждениям была алчной и безграничной. Разновидность романтического рационализма покорила научную мысль, и в таких системах не было места реальности. Гипотезы росли как грибы после дождя, а пациенты гибли. Более сорока лет прошло с тех пор, как Леопольд Ауэнбруггер сделал блестящее и революционное "открытие способа выявления скрытых заболеваний груди с помощью аускультации"¹⁹. Но об этом никто ничего не знал. Некоторые из известных ученых, обративших внимание на это великое достижение в области медицины, такие как Петер Франк²⁰, Рейль²¹, Ван Свитен²², презрительно пожимали плечами. Значительно позже Корвизар²³, личный врач Бонапарта, пролил свет на эту процедуру, которой должен сегодня овладеть каждый, занимающийся врачебной деятельностью.

Таким образом, блестящие достижения были проигнорированы, потому что лежали скрытыми во тьме того времени. С самого начала активный и драчливый Ганеман неизбежно должен был встретиться с ожесточенным сопротивлением, потому что его идеи не находили связи с существовавшими знаниями. Попробуем представить себе бремя, под которым оказался бы современный врач, если бы ему удалось так же порвать с теоремами медицины наших дней, как Ганеман порвал с теоремами медицины своего времени. Это на самом деле невообразимо. Сегодня врачи знают и уважают эти теоремы, считают доказуемыми, принципиально точными и в некотором смысле не подлежащими изменениям, подобно законам природы. Но не так ли же они сомнительны, как те, в которые верили ученые в дни Ганемана и которые кажутся нам теперь настолько абсурдными? Мы должны помнить, что эти же ученые люди создавали и поддерживали свою репутацию трудолюбивых, опытных и важных авторитетов и вошли как таковые в историю науки. Здесь мы имеем классический пример серьезной фальсификации истории: научные герои того времени уже давно разоблачены как эрудированные зелоты, совершавшие ошибки, но пересмотра приговора, вынесенного мятежному Ганеману, который был в главном прав в конфликте с ними, так и не произошло. Его время осудило его, потому что не могло понять его истин, но наш день также осуждает его, потому что не может простить ему ошибки, которые он не мог не совершать в свое время. Таким образом, солидарность профессоров, развернувшихся, чтобы забросать камнями через века, нацелена на то, чтобы он оставался чудаком и глупцом.

Мы надежно опираемся на гордые основы физической химии, физиологию диеты, знания о витаминах, учение о наследственности, радиологию, бактериологию, серологию. Славная, ослепительная цепь достижений украшает наш век. Но стали ли мы счастливыми целителями, не испытывающими никаких сомнений? Существует достаточно документальных свидетельств из тесного круга "школьной медицины" о картине ужасного скептицизма и беспорядка, по сравнению с которой ситуация времен Ганемана кажется лишь пустяком. Среди критиков науки сегодня мы находим ученых, похожих на тех, кто жил в конце XVIII и начале XIX столетий, от верного Гуфеланда²⁴ до саркастического Гиртаннера²⁵. Но как редко мы находим такую героическую ересь как у Ганемана, чья плечи согнулись под тяжестью скорби и приносимых жертв, когда он вынужден был терпеть нищету и презрение на своем мучительном пути к одинокой свободе проводить свои медицинские эксперименты…

Ему почти удалось выполнить свою сверхчеловеческую задачу. И все же он потерпел неудачу. В его невообразимом стремлении к одиночеству мы можем найти почетное объяснение всех слабостей и недостатков его учения, его негибкости и преувеличений, а также его неспособности вести любые дискуссии или идти на какие-либо компромиссы. Самый надежный биограф Ганемана, Рудольф Тишнер²⁶, дал нам следующее превосходное резюме его достижений:

Он все расставил по-новому, так сказать, или настолько все изменил, что появилось новое и доселе неизвестное учение. Он изменил теорию болезни; диагноз получил совершенно новую цель. Учение о медицине было построено заново с самого начала, а выбор лекарств был основан на абсолютно других принципах, совершенно независимых от его теории о дозах и использовании только одного вещества в дозе. Но это не были изолированные действия, ничем не сплоченные; все они были объединены блестящими методами их создателя, который собственными строгими методами превратил их в компактное учение, защищаемое крышей закона подобия.

Так шла жизнь Ганемана. Не удержавшись, он построил себе гнездо; в равной степени не удержавшись, он отказался от него. Он противостоял потоку болезней в Махерне, откуда его выжил городской врач, в Айленбурге, в Виттенберге, снова в Дессау²⁷. Генриетта родила девятого, десятого, одиннадцатого ребенка²⁸. Ганеману было пятьдесят лет, когда он переехал в 1806 году в Торгау²⁹, нагруженный опасным грузом начавшего стареть человека с большим количеством пожитков и малым имуществом, без должности или каких-либо перспектив на уверенность в будущем, лысый новичок, коренастый, с гипертонией и огромной семьей.

Он дал себе еще пять лет, чтобы написать главный труд своей жизни, "Органон рационального искусства исцеления". Мудрая безошибочно продиктованная расчетливость направляла его долгую и разностороннюю жизнь через нищету и изобилие, любовь и ненависть, в преследовании и успехе, шаг за шагом к чудесному предназначенному ему месту.

ПРИМЕЧАНИЯ АВТОРА САЙТА

¹ Вторая антифранцузская коалиция (1799—1802) включала в себя Великобританию, Россию, Османскую империю, Австрию, Неаполитанское королевство, несколько немецких княжеств и Швецию. Распалась после разгрома Австрии Рейнской армией Франции 3 декабря 1800 года и подписанием Австрией Люневильского мира.
² См. прим. 20 в гл. 9.
³ Крауфорд Роберт (1764—1812) — британский военный деятель. Он никогда не занимал пост министра, а во время восстания в Ирландии был генерал-адъютантом при командующем британскими войсками генерале Джерарде Лейке.
⁴ Тэнди Джеймс Наппер (1739—1803) — ирландский революционер. За попытку с помощью французов поднять в Ирландии восстание против Англии был приговорен к смертной казни, но благодаря личному вмешательству Наполеона освобожден и выслан во Францию.
⁵ См. прим. 1 в гл. 7.
⁶ Вецель Иоганн Карл (1747—1819) — немецкий поэт, писатель и философ эпохи Просвещения. Хотя автор называет Вецеля опорой Венского театра в период владычества кайзера Йозефа, постоянной работы при Венском театре Вецелю получить так и не удалось, в результате чего в 1793 году он вернулся в родной Зондерсхаузен, где и прожил до самой смерти.
⁷ Мёльн — окруженный озерами город в земле Шлезвиг-Гольштейн, известный как город Тиля Уленшпигеля, в котором тот, как утверждается, провел последний год своей жизни и скончался в 1350 году от чумы. Население около 19 тыс. жителей в 2016 году.
⁸ См. прим. 15 в гл. 9.
⁹ Троммсдорф Иоганн Бартоломеус (1770—1837) — немецкий химик и фармацевт, адъюнкт-профессор Эрфуртского университета, автор знаменитого восьмитомного "Систематизированного руководства по общей химии" (1805), с 1794 по 1834 годы издавал "Журнал фармации", бывший в то время ведущим периодическим изданием по вопросам фармации и фармацевтической химии.
¹⁰ Шерер Александр Николаус (1771—1824) — немецкий химик и фармаколог, профессор химии и фармации в Санкт-Петербургской медико-хирургической академии, член Санкт-Петербургской академии наук, автор первого учебника химии на русском языке ("Руководство к преподаванию химии", 1808) один из создателей и первый президент Фармацевтического общества Санкт-Петербурга. С 1798 по 1803 годы был редактором "Общего журнала химии".
¹¹ Клапрот Мартин Генрих (1743—1817) — немецкий химик, открывший уран, цирконий и церий и давший названия титану и теллуру, член Лондонского Королевского общества с 1795 года, профессор химии в Берлинском университете.
¹² Пруст Жозеф Луи (1754—1826) — французский химик, руководил кафедрами химии университетов Саламанки и Мадрида, первооткрыватель закона постоянства состава, член Парижской Академии наук.
¹³ Происхождение этого утверждения совершенно необъяснимо, поскольку белладонна и в момент написания М. Гумпертом настоящей книги, и по сей день гомеопатами считалась и считается надежным средством как профилактики, так и лечения скарлатины.
¹⁴ Айленбург — город в Северной Саксонии, расположен в 20 км к северо-востоку от Лейпцига. Население около 16 тыс. человек в 2016 году.
¹⁵ Стеффенс Хенрик (1773—1845) — родившийся в Норвегии датский философ, ученый и поэт, автор научных и философских сочинений.
¹⁶ См. прим. 10 в гл. 2. Ко времени описываемых событий Браун уже 13 лет как был в могиле.
¹⁷ Разори Джованни (1766—1837) — итальянский врач, ученый и переводчик.
¹⁸ Бруссо Франсуа-Жозеф-Виктор (1772—1838) — французский врач, создатель т. н. медицинской физиологии — модного в XIX в. во Франции учения, согласно которому определенные болезни являются следствием раздражения, возникающего из-за возбуждения или стимуляции.
¹⁹ Здесь у автора очередная путаница. Ауэнбруггер Леопольд (1722—1809) — австрийский врач, первым применивший перкуссию (выстукивание) как диагностический метод. Аускультация (выслушивание) была разработана изобретателем стетоскопа французским врачом Р. Лаеннеком (1781—1826).
²⁰ Франк Иоганн Петер (1755—1821) — австрийский врач немецкого происхождения, реформатор медицинского образования, основатель социальной гигиены, профессор Венского университета (1795—1804) и Санкт-Петербургской медико-хирургической академии (1805—1808).
²¹ Рейль Иоганн Христиан (1759—1813) — немецкий врач, физиолог, философ и педагог, придумавший термины "психиатрия" и "психиатрическая больница", профессор терапии Университета Галле.
²² См. прим. 7 гл. 9 настоящей книги.
²³ Корвизар Жан-Никола (1755–1821) — французский врач и преподаватель, личный врач Наполеона I, член Парижской Академии наук, барон.
²⁴ См. прим. 1 гл. 9 настоящей книги.
²⁵ Гиртаннер Кристофер (1760—1800) — швейцарский врач, химик, автор нескольких научных работ, член Королевского общества Эдинбурга.
²⁶ Тишнер Рудольф (1879—1961) — немецкий врач, офтальмолог и парапсихолог. Известен своими работами о гомеопатии ("Das Werden der Homöopathie: Geschichte der Homöopathie vom Altertum bis zur neuesten Zeit", 9 изданий в Германии между 1950 и 2001 годами, "Geschichte der Homöopathie", 16 изданий на трех языках между 1932 и 2013 годами) и Ганемане ("Samuel Hahnemann's Leben und Lehre", 1959, и "Die Bildwerke Hahnemanns und ihre Schöpfer", 1934).
²⁷ Виттенберг — город на р. Эльбе в федеральной земле Саксония-Анхальт в 100 км от Берлина и 70 км от Лейпцига, известен как место зарождения возглавляемого Мартином Лютером движения за Реформацию, население около 50 тыс. человек в 2016 году. Дессау — с 2007 года Дессау-Рослау, город в федеральной земле Саксония-Анхальт у слияния рек Мульде и Эльбы, родной город жены Ганемана (брак Самуэля Ганемана и Генриетты Кюхлер был заключен в Дессау в 1782 году), население около 73,5 тыс. человек в 2006 году. В Дессау Ганеман с семьей провел всего около двух месяцев в конце 1804 года.
²⁸ Девятый ребенок в семье Ганеманов — дочь Элеонора, дважды была замужем, в 1834 году опубликовала книгу "Гомеопатический советчик для дома", написанную на деле ее вторым мужем д-ром Вольфом. Книга была подвергнута резкой критике, в том числе и самим Ганеманом. Брак был расторгнут в 1835 году, а еще через несколько лет Элеонора стала жертвой убийства неподалеку от Кётена. Десятый ребенок — дочь Шарлотта, умерла незамужней в 1863 году. Одиннадцатый ребенок — дочь Луиза, в 16 лет вышла замуж за ассистента Ганемана д-ра Мосдорфа, брак с которым вскоре был расторгнут, и до конца жизни (умерла в 1878 году) жила сначала вместе с Шарлоттой, а после ее смерти одна, в завещанном им доме отца. Младшие дочери, Шарлотта и Луиза, родились в первые годы пребывания Ганеманов в Торгау (Haehl R. Samuel Hahnemann. His Life & Work. B. Jain Publishers, Reprint. ed., 1995, vol. I, p. 164–166).
²⁹ Торгау — город на р. Эльбе в северо-западной Саксонии, известен как место встречи армий стран-союзников, СССР и США, 25 апреля 1945 года. Население около 20 тыс. в 2016 году. В Торгау Ганеман переехал в самом конце 1804 или в начале 1805 года, и провел в нем 7 лет, впервые за свою карьеру начав успешную практику как врач.

 ГЛАВА VIII    ОГЛАВЛЕНИЕ   ГЛАВА Х