Д-р Мартин Гумперт (Германия — США)

Мартин Гумперт

Ганеман: авантюрная карьера мятежного врача

Нью-Йорк, 1945


Перевод Зои Дымент (Минск)

Глава XIV
МЕЛАНИ

Ганеману было восемьдесят лет. Он уже не выходил из дома. Его дочь Луизхен (чей муж доктор Моссдорф покинул ее самым постыдным образом) имела мягкую душу, она неутомимо приносила ему тапочки и умела бесшумно затворять за собой дверь. Старик писал своему другу Штапфу1:

Я не могу проехать и одну милю. Если я хочу прожить еще один короткий год, то должен соблюдать свой образ жизни с абсолютной точностью, не отступая от него ни на волосок. Поэтому путешествие стало невозможным для меня, я не могу навестить и своих замужних дочерей. Я не могу даже добраться до Лейпцига.

Он стоял у окна своего углового дома, всегда видя одну и ту же серую размытую бездушную улицу. Он сидел молча в сумерках, закрывая глаза, медленно погружаясь в темноту, как будто сам превращался в тень.

Однако в газете от 13 июля 1835 года появилось объявление: "Г-н советник д-р С. Ганеман 14 июня отправился в Париж".

Что случилось?

В промозглый осенний день, а точнее 8 октября 1834 года, почтовая карета прогрохотала по грубым булыжникам унылого сонного города. Немногочисленные уличные фонари Кётена только что зажглись. Вывеска гостиницы едва различалась в тумане. Два швейцара топтались у дверей. Молодой человек выскочил из кареты и ясным энергичным голосом приказал им взять два тяжелых сундука заграничной работы и отнести их в комнату. Хозяин сделал столько глубоких поклонов, сколько требовали изысканные манеры поведения иностранца, прибывшего в этот маленький герцогский город в такое необычное время года.

Добравшись до своей комнаты, молодой джентльмен бросился на кровать, глубоко вдохнул и, почти задыхаясь, снял пальто и начал разбирать вещи. Светлые волосы падали на его необыкновенно высокий лоб и спускались беспорядочными локонами по нежному бледному лицу.

Под пальто была белая льняная рубашка с кружевным узором. Плотно облегающий лиф удерживал две бьющиеся груди. Любой, кто заглянул бы в комнату, заметил бы мимолетный румянец, проступивший на шее и горле, и почувствовал призыв к помощи от красоты, слабости и смущения.

Когда парикмахер, приглашенный наутро побрить французского джентльмена, осторожно постучал в дверь, ее отворила, к его удивлению и недоумению, очаровательная молодая леди, которая дала ему точные указания о завивке ее волос.

К полудню лишь отдельные замкнутые и незначительные жители Кётена не слышали о невероятной трансформации новоприбывшего путешественника. Когда молодая леди, завернувшаяся в темный объемный громко шелестящий плащ, уверенно и беззаботно спустилась по ступенькам, подошла к двери, ведущей на улицу, и попросила хозяина рассказать ей, где находится Вальштрассе, многие головы повернулись в ее сторону; когда она проходила по улице, шагая упруго и надменно, многие шеи вытянулись за шторами, а лавочники стояли у своих дверей и разглядывали ее, пока она не исчезла в тумане, все еще стоявшим над городом.

Она подошла к дому на углу и энергично дернула дверной звонок. Луизхен взволнованно подошла к двери, поскольку в этот полуденный послеобеденный час ее отец отдыхал и никого не принимал. Вечно бдительная дочь посмотрела через заслонку, затем осторожно отодвинула задвижку и начала отворять дверь. Леди отворила дверь до конца, почти оттолкнула Луизхен в сторону, словно та была мелкой служанкой, а затем так уверенно, словно она была постоянным жильцом, знавшим каждый уголок дома, направилась прямо к кабинету Ганемана и исчезла в нем до того как Луизхен, все еще задыхаясь, пыталась понять, что происходит.

В обычно тихой комнате тикало много часов. Ганеман, едва заметный из дверного проема, спал в своем кресле. Его лысая голова выделялась как полная луна на фоне больших черных книг, выстроившихся вдоль стены. Тишина, ощущение беспокойного присутствия в комнате задремавших на недолгое время учения и труда, внушило нежданной гостье благоговение: она стояла неподвижно, робкая и застенчивая.

Ганеман открыл глаза как ребенок, который продолжает видеть сон в момент пробуждения. Светловолосый синеглазый ангел стоял над ним со смешанным выражением беспомощности и решимости на лице. Стройные мальчишеские пальцы, кажущиеся то нежными, то крепкими, дотянулись до него и коснулись его морщинистой руки, почти боязливо. Как будто дыхание свежести и сладости, божественно хорошее, проникло в затхлый кабинет. Кровь бросилась в усталые уши старика так сильно, что он больше не слышал, как тикают его нравоучительные часы. Пытаясь подняться, он схватился за протянутую руку. Он обхватил эту руку, которую никогда больше не отпускал.

Молодая леди из Парижа наклонилась и начала говорить спокойным, хотя и хрипловатым голосом. Сама музыка мягкого французского акцента, казалось, принесла приятное и утешительное послание...

Мелани д’Эрвильи2 приехала в это отдаленное место почтовой каретой прямо из французской столицы, совершив путешествие длиной в десять дней. Как было рекомендовано в романах, с которыми она была знакома, она надела нарядное мужское одеяние, чтобы избежать неприятного любопытства, которое могла вызвать как женщина, путешествующая одна. Всего за несколько недель до этого она прочитала "Органон" во французском переводе. Ее всегда живо интересовала наука о медицине, и она всегда ненавидела врачей. Великая работа Ганемана была для нее Книгой Откровения. Она была одинока. Ей захотелось посетить этого мастера. Она знала, что он очень стар, и была готова быть с ним любезной.

Что она сказала ему, перевести невозможно. Ганеман никогда не слышал такого. Все это могло прийти из Южных морей, из какого-то недоступного рая, отмеченного на картах, которые он любил в детстве. Лицо старика покраснело, как пятьдесят лет назад, и его охватила смутная юношеская тоска по земле, из которой пришел этот голос. Это молодое, сияющее, самодостаточное существо, которое внезапно оказалось в его доме, не относилось к нему как к деду или школьному учителю, даже не как к мудрому отшельнику. Она протянула ему руку сквозь пыль и обломки старости и разочарования, и он должен был отреагировать на ее призыв.

Перемещения Мелани вызывали все больше сплетен в маленьком городке. Казалось, она определенно хотела держать маленький Кётен в возбужденном волнении. Вскоре после приезда она выехала из гостиницы и сняла жилье у друзей Ганемана. Горожане видели ее скачущую верхом с хлыстом в тонкой руке. Они видели, как она ходит в лес с ружьем. Она ходила на охоту с лесником. Пожилой учитель фехтования, который сидел совершенно без дела в течение многих лет, был поднят на ноги, и вскоре она загоняла его. Десятки слухов, которые не могли быть ни опровергнуты, ни подтверждены, начали циркулировать по всему Kётену. Самый худший из них был о том, что ее видели плавающей в реке посреди бела дня.

И никто не мог сказать, что удерживало в этих краях светскую молодую парижанку, что связывало ее с этим немецким городком.

Однако каждый вечер, когда Ганеман оставался в своем заветном одиночестве, он беспокойно глядел на часы. Он сбрасывал свои турецкие тапки, перекладывал с места на место вещи и сидел с пером в руке, ожидая звука дверного звонка, который предвещал приход Мелани. Свеженапудренная и завитая, с легким оттенком румян на щеках, она всегда появлялась на вечернюю встречу одетой так, словно ей предстоял ужин с известным аристократом в Париже.

Корыстолюбие, тщеславие и жадность, уверенность и слабость, экстравагантность и нищета, отчаяние и смирение, самая безрассудная глупость и самая непоколебимая мудрость — все это вместе можно найти в мире любящих людей.

8 октября 1834 года изумленные люди в Кётене стали свидетелями прибытия Мелани. Чуть более трех месяцев спустя, в январе 1835 года, она вышла замуж за Ганемана. Она была почти на пятьдесят лет моложе его. Француженка и католичка. Но не было никаких препятствий для брака. Дети Ганемана, которые жили в других местах, услышали об этом событии значительно позже и "случайно", как они подчеркнули в письме с поздравлением "своему уважаемому родителю". Только Луиза-Луизхен сделала одно последнее усилие в жалком и страстном для нее протесте, чтобы вернуть отца, который был для нее всем, прежде чем он исчез в тумане беспрецедентного и опасного приключения. 10 ноября 1834 года, через пять недель после прибытия Мелани в Кётен, Луиза написала:

Мой пылко любимый отец, послушай меня!

Когда я вспоминаю мою благословенную мать и ее несравненные черты характера, мое сердце разрывается.

…Почти сорок восемь лет она была привязана к тебе с неизменной преданностью; с тобой она вырастила десять детей в самых трудных условиях; с тобой она скиталась по миру, преследуемая самыми ужасными гонениями, в любых бедствиях, в нищете и тревоге. Она всегда охотно жертвовала последним грошом своего состояния, самыми своими ценными украшениями, бельем и постельными принадлежностями и другими вещами, чтобы избавить тебя и детей от нужды и отогнать голод и тревоги… Мы вечно обязаны ей, и я еще раз громко заявляю об этом! Вечная благодарность ей!

Она была выше фантастических и романтических представлений. Она жила только в мире реальности, до тех пор, пока… в слезах не посмотрела на тебя перед смертью в последний раз.

Когда этот странный брак состоялся и о нем достаточно посудачили, поток клеветы и оскорблений обрушился ливнем. Даже сегодня, когда мы читаем историков гомеопатии, то находим, что иногда авторы рассуждают о Генриетте или Мелани как о главных злодейках.

Ни разу в жизни Ганеман не жертвовал себя целиком человеку или делу. Он страдал от многих бед и был сильно измучен, но в критические моменты он всегда делал то, что никто не мог предвидеть, делал семимильные шаги, пробираясь сквозь заросли скорби на прогалину, где мог дышать свободно, и отрывался от окружающих недоброжелателей. В безрадостных сумерках своего возраста он чувствовал приближение смерти по грубым мостовым Кётена, но хотел перед ее приходом получить больше от жизни. Он захотел вновь продолжить свою жизнь с той точки, в которой он отпустил ее много лет назад. Он захотел обмануть смерть. И так как никто не знал уловок смерти лучше его, то никто не знал лучше его, что стремление к жизни — это оружие, с которым приходится сражаться смерти. Ему было суждено оказать яростное сопротивление, прежде чем уступить врагу! В возрасте восьмидесяти лет он начал новую жизнь, которая была драматической пьесой, исполненной перед открытой могилой.

Он устроил все правильно, точно, с достоинством, с которым всегда осуществлял невозможное.

Была ли Мелани, как пытаются представить ее многие, просто соблазнительницей, которая с холодным расчетом, по-деловому и с психологическим мастерством оценивала свои прелести? Что мы можем выяснить в ответ на этот вопрос из ее собственных слов, сказанных охотно или нет?

Она описывала своего отца как "знающего, одаренного человека". Как она пишет, его "мягкость и доброта" были "бесконечными". Но она ненавидела мать. О состоянии эмоционального конфликта между ними она пишет:

Я обожала свою мать. Я всегда старалась быть ей приятной, но она всегда меня отвергала. Вскоре я заметила, что вызываю у нее ревность… Все мои усилия умиротворить ее были напрасны. Она отвела меня на игру в шары против моей воли… и на следующее утро наказала меня за мой успех… Она так возбуждалась против меня, что почти сходила с ума.

В конце концов дело дошло до того, что отец девочки отправил ее к художнику Летьеру. "Гийом Летьер, который написал 'Сыны Брута', — писал она, — научил меня основам живописи"3. Она продолжала:

Моя мать ранила все мои чувства… Я почувствовал в себе сильный импульс стать кем-то. Я стала художником… У меня был большой успех. В Салоне4 я получала медали, которые король Карл X вручал мне собственноручно… Знаменитые друзья окружили и защитили меня.

Она называла множество своих друзей: Лафайет5, аббат Грегуар6, архитектор Лемерсье7 и адвокат Гойе8, которому она дала титул "последнего президента Французской Республики", хотя на самом деле он просто возглавлял Директорию за несколько недель до того, как Бонапарт стал Первым консулом. "В завещании, — писала Мелани, — он завещал мне свое имя, прося, чтобы я добавила его к своему собственному".

Но она чувствовала, что ее призвание — медицинская профессия, как у Валдаона, главного хирурга Людовика XVI, который начал свою карьеру в качестве сапожника:

Когда мне было восемь лет, я вскрывала маленьких птиц, чтобы увидеть, что у них внутри… В восемнадцать лет я изучала анатомию как художник… Потом я изучала всю анатомию так, как ее изучали врачи. Я делала это так, как делаю все остальное, то есть настолько тщательно, насколько это было возможно.

Воспоминания ее продолжаются:

Я оставалась с мсье и мадам Летьер шестнадцать лет… Они умерли… Я поженила и поддерживала двоих их внуков… Мой интерес к медицине сохранялся… Везде я обнаруживала сомнения и ошибки. Я слышала, как все говорили, что врачи были ослами… Везде я искала помощи, но тщетно… "Органон" учения Ганемана внезапно открыл мне глаза… В тот же день я решила поехать и найти Ганемана. Я поделилась решением со своими родителями и друзьями, но они подумали, что я сошла с ума. Я прибыла в Кётен 8 октября… Ганеман захотел жениться на мне… Я должна была восхищаться человеком, которого люблю. Ганеман впервые был счастлив. Я ухаживала за ним, как обычно ухаживают за новорожденным ребенком: я была его парикмахером, его камердинером, его секретарем, я так любила его и так восхищалась им, что готова была прислуживать ему на коленях. Никогда взаимная привязанность не была сильнее, никогда союз не был крепче.

Мелани была такой, как она сама себя здесь описывает: для своих врагов — амбициозным и своекрыстным интеллектуалом, менадой9 искусства и науки; для человека, который любил ее, — нежным зачарованным созданием с широко раскрытыми глазами.

Она была современницей Жорж Санд10.

Скандал бежал за Ганеманом как хорошо обученная собака. Сплетни в городе росли в гигантской пропорции. "Дорфцайтунг фон Заксен-Майниген" опубликовала невообразимо глупые комментарии к его второму браку, и недалекие читатели с удовольствием проглотили их. Его семья, включая зятьев и внуков, присоединилась к атаке: они беспокоились о своей доле в имуществе Ганемана и были встревожены этой подозрительной и экстравагантной заграничной угрозой своей респектабельности представителей среднего класса. Кроме нескольких преданных людей, ученики доктора и его последователи считали его дело законченным. Они не хотели видеть свои и без того противоречивые доктрины скомпрометированными исключительно агрессивной разновидностью старческой глупости. Они были рады избавиться от критикана и вечного учителя, который всегда и для всего придумывал причину. Имя Ганемана больше не упоминалось. Была проведена демаркационная линия. Его историческая фигура осталась, его жизнь в Кётене была забыта.

Но старый борец получил теперь в лице Meлани умного союзника.

Одним из последних высказываний в его жизни было следующее: "Я долго искал человека и наконец нашел его в своей жене". Она была комбинацией романтического и практического: настоящая француженка.

Мелани убедила Ганемана разделить все его состояние между восьмью детьми, каждый из которых получил по шесть тысяч талеров.

Не ее вина, что деньги были инвестированы в герцогские облигации Ангальт-Кётена, а крошечное государство обанкротилось вскоре после этого. Она отказалась от доли наследства, на которую могла законно претендовать, и по собственной воле гарантировала мужу проценты со своего состояния. Она отказалась от всех свадебных подарков, кроме тонкого золотого кольца на палец. Все ценности, которыми обладал Ганеман, вплоть до мельчайших предметов мебели, а также все белье, были распределены между его детьми.

После беспрецедентного самопожертвования, избавившего его от всего состояния, Ганеман остался беден и гол как монах-францисканец. Самое большое беспокойство в старости — тревога за каждую копейку: для тех, кто видит, как слабеют их жизненные силы, страх нищеты становится манией. Но Ганеман чувствовал себя намного моложе, когда выбрасывал порцию балласта. Он не желал путешествовать в вечность с сундуками и кофрами, сумками и тюками, и не считал, что должен являть собой жалкую картину пожилого гражданина, упадок которого отягощается списком нажитого имущества.

Он купил для дочерей дом рядом со своим. Таким образом, они остались неподалеку, а Мелани стала хозяйкой его дома. За дележом наследства и оформлением подарков время прошло быстро. Поверенное лицо Ганемана, настоятель Изензее, опубликовал в "Анцайгере" "Публичное заявление о правде", которое заканчивалось словами: "Позор тем, кто собирается беспокоить клеветой эту счастливую пару".

Предусмотрены были даже обеспечение детей, рожденных во втором брака, и их возможные претензии на наследство, а некоторые замечания Мелани, однажды ею высказанные, о счастье ее совершенного брака, указывают, что для этого были основания.

На своем празднике безграничной щедрости Ганеман должен был чувствовать пружинный экстаз очищения: все вокруг него перешло в другие руки, ничего не удерживалось им.

Его великолепная золотая табакерка с буквой "F" в бриллиантах, подаренная ему незабвенным герцогом, была сохранена для его потерянного сына Фридриха.

Его любимые каминные часы, поэмы Шиллера, трубка с белой чашей, украшенной розами и серебряными зубчиками, книги, которые принадлежали бедному давно умершему Клокенбрингу11, два покрывала для кровати, вышитые зеленым и красным, серьги с голубыми незабудками, серебряные суповые ложки, кошелек с бисером, ложки из рогов, искусственная роза в цветочном горшке, зеленый козырек, мухоловка, две красные лакированные плевательницы, окаймленные золотыми листьями винограда, его портрет в воске, все силуэты родителей и детей, барометр, пять железных собачьих цепей, гармоника в футляре, стеклянный корпус, содержащий коллекцию раковин мидий, картина с жертвенником и жертвенным пламенем, сорок шесть старых календарей, три альбома со стихами, записанными в них, маленький магнитный стержень с проволокой — так и продолжалось, одно за другим, и казалось, конца этому не было, — умилительные пожитки достойного и просвещенного гражданина, сентиментальные предметы без претенциозности. Но новое пламя разгорелось из-за обломков старого дома Ганемана. Он сжег все мосты за собой. Он даже избавился от священных семейных портретов, после чего позволил Мелани нарисовать свой портрет маслом. Это было неплохое сходство, но не его лицо, она ничего не оставила в нем от него прежнего… И когда она ободрала и ограбила его так, что присвоила себе его всего, голого новорожденного ребенка, она унесла его в свой мир и свое убежище: она увезла его в Париж.


ПРИМЕЧАНИЯ АВТОРА САЙТА

1 См. прим. 14 в гл. 13.
2 Подробнее о Мелани Д'Эрвильи-Гойе-Ганеман (1800—1878) можно прочитать в статьях С. Ханта "Мелани Ганеман" British Homoeopathic Journal 1988; vol. 77, 3, 174–180, и М. Дж. Граймс "Воскресение Мелани Ганеман" American Homeopath 1997; (3):12–20.
3 Гийон-Летьер Гийом (1760—1832) — французский художник, профессор Национальной высшей школы изящных искусств в Париже. Мелани упоминает его известную картину "Брут приговаривает сыновей к смерти" (1788).
4 Парижский салон, или Салон — официальная регулярная выставка Национальной высшей школы изящных искусств в Париже, проводимая с 1667 г.
5 Лафайет Жильбер (1757—1834) — французский политический деятель.
6 Грегуар Анри (1750—1831) — французский католический священник, деятель Великой французской революции. Активный сторонник всеобщего избирательного права, запрета рабства и равноправия рас.
7 Здесь у автора путаница. Жак Лемерсье (1585—1654), первый королевский архитектор при дворе Людовика XIII, жил намного раньше описываемых событий. Имелся в виду Луи Жан Непомюсен Лемерсье (1771—1840) — французский поэт, драматург и теоретик искусства.
8 Гойе Луи (1746—1830) — французский политик времен Великой французской революции, министр юстиции в 1793—1794 годах.
9 Менада — спутница бога Диониса, здесь в значении служительницы.
10 Санд Жорж, настоящее имя  Амандина Аврора Люсиль Дюпен  (1804—1876) — французская писательница.
11 См. о нем гл. 6.

Глава XIII книги о Ганемане ГЛАВА XIII   Оглавление книги Гумперта ОГЛАВЛЕНИЕ   ГЛАВА XV Ганеман в Париже