Глава I
МОЛОДОЙ ВРАЧ. 1780

Словно во сне Ганеман спустился в темноте по скрипучей лестнице. Мерцающий фонарь, который нес перед собой мальчик, идущий впереди, выплясывал перед глазами Ганемана как блуждающий призрак. Ганеман сильным толчком распахнул дверь, и яростный порыв ветра хлестнул его по лицу. Было три часа ночи — то время между ночью и утром, которое так любит смерть. Отсвет приближающегося рассвета лежал на холмах, и маленькие домики Хетштедта¹ были окутаны ранним утренним туманом. Настроение молодого врача было мрачным.

Мальчик бежал впереди как маленькая робкая собака. Время от времени он останавливался и озирался вокруг. Его глаза искали этого человека в унылой шляпе и с черной сумкой в руках, чьи тяжелые шаги казались шагами судьбы.

Врач и его проводник направлялись к группе крошечных домов на окраине города, где жили шахтеры. На протяжении веков шахтеры работали среди залежей черной медной руды, которые тянулись вдоль берегов речушки, называвшейся Виппер, между Мансфельдом и Хетштедтом. Люди нападали на скалу с кирками и молотками, а их легкие поглощали тяжелые частицы пыли.

Уже почти рассвело, но лампа все еще горела в одной маленькой хижине. Тяжело дыша, мальчик прислонился к двери, словно искал укрытия на коленях матери. Доктор добрался до места, куда его позвали.

Все вокруг пропахло бедностью. Беспорядок бессонной ночи в единственной комнате домика был почти физически ощутим. Все было пронизано страданиями пациента. В этом доме давно прижилась болезнь. Жена больного стояла у изножия кровати в углу, где лежал ее муж. Доктор бросил мимолетный взгляд на лицо больного. Все это бедное семейство было настолько поглощено и переполнено страданиями своего кормильца, что, казалось, вскоре наступит крах всему.

Прошло всего несколько месяцев с тех пор, как доктор Ганеман поселился в этом маленьком городке, недавно ставшем частью Саксонии. Его привлек милый пейзаж; ветер, который дул между холмами и рекой, был тем же самым ветром, который дул над его родным городом Мейсеном, а саксонцы любят свою родину так же, как швейцарцы любят свои суровые Альпы. Но при переезде сюда он руководствовался и практическими соображениями: горнодобывающая промышленность в районе Мансфельда хорошо развивалась, а в Хетштедте не было своего врача — ближайший жил в деревне на некотором расстоянии от города. В то время карманы Ганемана были абсолютно пусты. Прошел почти год с тех пор, как он получил медицинскую степень в Эрлангене, и это был год тревог и нерешительности.

Ганеман, вы, двадцатичетырехлетний доктор, боитесь? Чего? Боитесь предсмертного хрипа, заполнившего эту несчастную комнату, широко раскрытых глаз, смотрящих с постели, агонии последней борьбы? Боитесь врага, на чьи разрушительные действия врач должен смотреть в бессилии? Это будет уже пятый шахтер в Хетштедте, умерший на его руках от таинственной болезни шахтеров. Ему было лет сорок, но он казался бескровным стариком с костями, торчащими из-под покрывающей их сморщенной желтой кожи. Cтол был уставлен множеством порошков, смесей, зелий. Доктор достал скальпель и открыл вену над локтем страдальца. Под хлынувшую кровь он подставил глиняный сосуд, который жена шахтера, хорошо знакомая с этой процедурой, безмолвно передала ему. Больной, почувствовав разрез, вздрогнул. Но Ганеман опустил глаза, не желая смотреть в лицо умирающего.

Он сделал только то, что делали все доктора. То, чему его учили. У полнокровного пациента должна быть открыта вена. У всех, кто обескровлен перед смертью, также следует пустить кровь. "Но я, Самуэль Ганеман, знаю, что это неправильно. Тем не менее я, помощник Смерти, открываю вену. Я, помощник и спаситель, приведенный из ночного отдыха к этой жалкой постели, посланный в срочном порядке для служения этой жизни, которая иссякает, — да, я должен признаться, что мои познания слишком скудны. Я ничего не знаю, я более слеп, чем все вы, слепые и бесчестные врачи… "

Мощная дрожь сотрясла тело больного. Жена, ребенок и доктор не могли ничего больше сделать и стояли, опустив руки. Холодный сильный утренний ветер из открытого окна коснулся их. Они стояли молча в не поддающейся описанию тишине, в бесконечном расставании, в нищете и в высокомерии смерти. Ганеман пожал руку женщины, которая не плакала, не говорила, лишь гладила волосы растерянного мальчика, сложил свои вещи, взял шляпу и покинул молчаливый дом.

Уже рассвело, и все выглядело по-другому. Это был прекрасный день для тех, кто отправится на верховую прогулку, то есть для таких людей как герр фон Брукенталь², из дома которого в Трансильвании молодой студент Ганеман (служивший одновременно семейным врачом и библиотекарем) впервые увидел большой мир. Сын Христиана Фридриха Ганемана, художника на фарфоровом заводе в Мейсене, так и не научился ездить на лошади. Он мог говорить на латыни и древнегреческом, классифицировать старые монеты, составлять каталоги книг. Он был привычен к голоду и упорной работе. Выпущенный в мир с двадцатью талерами, студентом он переводил ночами кроваво-мелодраматические истории на приличный немецкий. Когда он был обманут и не получил положенного гонорара, то переехал из Лейпцига в Вену, став своего рода нищенствующим монахом ордена медицины. В Вене он лечил своих первых пациентов в больнице Братьев милосердия, руководимый д-ром Квариным³. Теперь он достиг своей цели. Но эта цель сама по себе была бесконечной доро́гой, завораживающим и никогда не удовлетворяющим паломничеством к тайнам человеческого тела.

Однако время съедало флорины. Он уехал из Лейпцига со всего пятидесятью восемью флоринами и двенадцатью крейцерами, и с этим он должен был протянуть девять месяцев! Эти гроши закончились, но на помощь Ганеману пришла доброта Его Превосходительства губернатора Трансильвании, чье саксонское протестантское сердце было тронуто страданиями молодого студента. Библиотекарем кандидат на медицинскую степень расправил плечи и вдохнул воздух, целительный для его иссушенного духа и изголодавшегося тела. Но он был рожден, чтобы стать врачом: странное желание внимать лихорадочному дыханию, трансформации тела, уходу души, влекло его из застывшего мира книг и старых монет; кандидат на медицинскую степень искал в поисках ясности скрытое, он хотел быть волшебником, управляющим болью человека. Он не был джентльменом, который разъезжает на лошади. Его место и цель были другими. Он должен идти…

Теперь он был единственным врачом в Хетштедте, и еще один пациент только что умер.

Ганеман пригладил волосы, которые у него всегда растрепывались. Его высокий лоб выделялся так же ясно, как выделяется восходящая луна. Он положил мешочек со скальпелями и медицинскими банками в карман выцветшего бархатного сюртука и расслабил ворот. Он шел все быстрее, прочь от города, по нежной траве, мимо кустов с набухшими почками, вот-вот готовыми распуститься. Время от времени он оглядывался по сторонам как пугливый мальчишка ночью, но никто не следовал за ним. Когда он наконец добрался до дома, пыльный и голодный, пациенты ждали его. Это были в основном мужчины, и все они выглядели как братья умершего шахтера: у них была желтовато-зеленая кожа, безжизненный взгляд и сгорбленные спины. В этом милом маленьком городке Хетштедте было очень много горя. Пациенты смотрели на молодого врача почтительно, но все же с подозрением. Толпой они пошли за ним в комнату. Медленным размеренным жестом врач снял шляпу и надел черный шелковый колпак. Он снял курительную трубку со стены, где было ее место, и осторожно прикурил от единственной сальной свечи, которая стояла на его письменном столе. Затем он взял ручку и бумагу и начал свой рабочий день. Он испещрял белые листы бумаги скрупулами, гранами и драхмами сложных лекарств: настойка янтаря и перца кубеба, эликсир Галлера, сенна, алоэ и каломель, сироп безвременника и масло каяпутового дерева, трюмная вода и четыре печеночных растения: огуречная трава, воловик, роза и фиалка. Затем ванны с горчичной пастой и рвотный камень, двадцать кровососущих пиявок на голову и двенадцать банок на шею, открытая вена на ноге и клизма с уксусом, солью и горчицей или асафетидой, пластырь с кантаридином на крестец, горячее железо, прикладываемое к промежности, мешочки с овсом для успокоения излишнего возбуждения, порошок омелы от кровотечений, капли от судорог, бальзам из серы, кервельский бодрящий чай. Масло тмина, сарсапарилла и сульфат железа для больной кожи, корень морозника и опиум при ипохондрии и меланхолии. Комната наполнилась вздохами, стонами и дыханием болезни. Жена сапожника в переднике поверх юбки стояла рядом, готовая помочь; во время шума и разговоров она переставляла тигли, кастрюли, сковородки. Пиявки метались в большом стакане с пресной водой. Время от времени какой-нибудь ребенок начинал ныть или печально плакать. На столе возле чернильницы росла кучка медных монет вперемешку со случайным серебряным грошом.

Ганеман слышал свой тихий, но крепкий голос, который обвинял, утешал и грозил, задавал вопросы и отвечал. Многим пациентам он, похоже, помогал, многих других удовлетворить было не так просто. Но сердце доктора было далеко, очень далеко.

Последний пациент покинул комнату. Теперь в ней все было перевернуто кверху ногами. Ганеман распахнул окно. Проглотив скудную еду, он вышел и поспешно, делая большие шаги, пошел по единственной приличной улице этого маленького городка. Повсюду у своих дверей стояли люди. Они все разом отворачивались? Они избегали его? Был ли там хоть кто-то настроенный дружески, кто остановил бы его и заговорил?

А на окраине города женщина с детьми стояла у окна покойницкой, в которой свечи уже догорели, и следила за безутешным обрядом последнего прощания...

Кто был готов прислушаться к его страданиям? Кто мог утешить его во тьме, в которой он действовал наощупь, во тьме, в которой он терялся, слепо исправляя или разрушая судьбы своих собратьев? Он был неуклюжим работником, но собирал гонорары и обманывал людей. Он доходил до некоторых вещей, но в этом не было определенности, а его собственный инструментарий вызывал у него приступ удушья: лекарственные кашки и припарки, суеверные догмы… Один за другим пробивались огоньки зажигаемых светильников сквозь оконные стекла маленьких домишек. Жители Хетштедта, пациенты д-ра Ганемана, собравшись у себя дома вокруг столов, варили эликсиры и накладывали пластыри на раны. Но их врач оставался для них чужаком. И никому не было дела до его отчаяния.

Ганеман поспешил к себе домой. Он разложил на столе карту и уставился на скопление разноцветных пятен и ничего ему не говорящих названий, мало что понимая. Но постепенно он успокоился. Он не останется здесь… В этом городе невозможно раскрыться, в нем невозможно ни внутреннее, ни внешнее развитие. Он принял решение. И заснул долгим здоровым сном.

Молодой доктор Самуэль Ганеман переехал в герцогский город Дессау⁴.

В обучении врача facies dolorosa, искаженные болью лица перед смертью, учат лучше всего. Ни одна другая профессия не знает этого сурового возмездия и безжалостных доказательств неудачи. Задача учителя — следить за тем, чтобы это знакомство со смертью не вырождалось в фамильярность, которая парализует совесть. Забота об этих последних часах, эта печальная обязанность, наполненная торжественностью и достоинством, терзает сомневающееся сердце молодого врача.

В 1780 году не было учителей медицины, наделенных мудростью. Для студентов даже не имелось строгого хорошо упорядоченного мира больничных палат, где бы руководствовались высоким уважением к знаниям. Ганемана влек к больным неукротимый инстинкт. Он сбежал из магазина, куда его отправил отец, и дух его не успокоился, пока он не стал студентом-медиком. Но в лекционных аудиториях он был в страшном недоумении.

Структура науки была поколеблена до основания. В течение почти двух тысяч лет догматизация Галеном⁵ учения Гиппократа⁶ была священным, неприступным достоянием человечества. В Средневековье Гален приобрел статус отца Церкви… Но в шестнадцатом веке анатом Везалий⁷ и алхимик Парацельс⁸ начали разрушать доктрины Галена. Спустя столетие Уильям Гарвей⁹, открывший кровообращение, нанес им еще один удар. Эти люди подали сигнал к революции в медицине, эхо которой начало угасать лишь в наши дни.

Впервые со времени правления жреческой школы с острова Кос в Древней Греции, в целительном искусстве вновь появилась настоящая школа, которая началась с Бургаве¹⁰ в Лейдене и среди учеников которой числился великий Альбрехт фон Галлер¹¹, вкусивший от меланхолии, которую несут знания. Из алхимии развивалась химия, и в восемнадцатом веке была создана ее прочная основа. Поле, засеянное семенами естественных наук, проросло непостижимым феноменом, известным как психика, которая сначала была сорняком в философии, но позже почти пробилась на свое место в "системе", тогда только обретавшей свои черты. Из мистической концепции Парацельса об archaeus maximus (величайшем архее. — Прим. перев.) и spiritus rector (руководящем духе. — Прим. перев.), управляющими телом, появилась anima, или душа, как формирующий, мотивирующий и исцеляющий элемент организма. Это случилось слишком рано. Анимизм был изгнан с помощью скальпеля. Современник и соотечественник Гарвея Фрэнсис Глиссон¹² заменил anima на irritabilitas, или раздражимость, в то время как школа Монпелье нашла force vitale, или жизненную силу. Хотя пока еще непризнанные и неизвестные, физические и физиологические элементы жизни открылись взору.

Но зрение было поражено слепотой. Никакой ученый мозг не мог выдержать этого яркого света. Невозможно было распутать клубок гипотез и теорий, которые запутывали профессоров и ставили их всех в затруднительное положение.

Когда разум бессилен, слова произносят уста. Слова высокомерного и непонятного профессорского языка не давали ничего, но применение ошибочных выводов этих профессоров убило тысячи мужчин и женщин. Не проводились эксперименты, не велись кропотливые исследования, существовали только странные и эксцентричные системы, которые были провозглашены догмами без какой-либо возможности протестировать бессмысленные методы лечения. Поле битвы науки требовало больше жертв и крови, чем войны и революции того периода.

В эту пору беспорядочной и путаной академической деятельности с ней столкнулся молодой Ганеман со своими врожденными идеалами знания и ясности. Его отец и дед разрисовывали фарфор в Мейсене, и каждое неумелое движение кисти, каждый лишний штрих портили чистоту их работы. Самуэль Ганеман вырос среди стремления к безупречному ремеслу. Прислушиваясь теперь к разнузданной и безответственной болтовне в присутствии самой смерти, он быстро оказался охваченным ужасом и недоверием. Но когда он увидел, что теперь в его руках разрушенные судьбы больных, вверенных ему и преданных им, в нем зародился робкий план восстания против "искусства исцеления", практикуемого в то время. Сквозь окружающую его тьму он устремился по этому длинному пути, не сворачивая с него.

ПРИМЕЧАНИЯ АВТОРА САЙТА

¹ Хетштедт — город в Германии в земле Саксония-Ангальт, район Мансфельд. Население около 14,3 тыс. человек в 2017 г.
² Брукенталь Самуэль фон, барон (1721—1803) — губернатор Трансильвании между 1774 и 1787 годами, личный советник императрицы Марии-Терезы. Ныне в его дворце в Сибиу (Румыния) находится Национальный музей Брукенталя, выставляющий собранные Брукенталем коллекции произведений искусства. Ганеман был домашним врачом семейства Брукенталя, а также классифицировал коллекции монет и книг барона с осени 1777 г. по весну 1779 г.
³ Кварин Йозеф фон (1733—1814) — австрийский врач, с 1754 года профессор Венского университета, читал лекции по анатомии и фармакологии, шесть раз на непродолжительные сроки занимал пост ректора. С 1758 г. личный врач императрицы Марии-Терезы, с 1784 г. директор Общей больницы Вены, которую превратил в одну из лучших европейских больниц. Автор ряда медицинских трудов. В качестве ученика фон Кварина Ганеман провел в Вене около полугода, с весны по осень 1777 г.
⁴ Автор здесь практически цитирует самого Ганемана, написавшего в автобиографии: "Страстная любовь швейцарца к его суровым Альпам не может быть сильнее любви саксонца к своей Родине. Я вернулся к ней, чтобы начать свою карьеру в маленьком шахтерском городке Хетштедте в Мансфельде. Ни умственное, ни физическое развитие оказались в нем невозможными, и я, проведя там девять месяцев, весной 1781 года отправился в Дессау" (см. "Автобиография Самуэля Ганемана". Украïнський гомеопатичний щорiчник, 2006, т. IX, c. 40–42).
⁵ Гален (129 или 131 г. — около 200 или 217 г.) — древнеримский врач греческого происхождения, один из крупнейших врачей античности, систематизатор медицинских знаний, чьи труды изучались вплоть до XIX века. Автор около 400 работ, из которых до наших дней дошло около 100.
⁶ Гиппократ (ок. 460 — ок. 377 или 356 до н. э.) — древнегреческий врач, считающийся "отцом медицины", автор медицинских трактатов, заложивших основы научного метода в медицине.
⁷ Везалий Андреас (1514—1564) — средневековый врач и анатом, исправивший многочисленные анатомические ошибки Галена, автор знаменитой книги "О строении человеческого тела" (Базель, 1543), основоположник научной анатомии.
⁸ Парацельс (настоящие имя и фамилия — Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм, 1493—1541) — один из величайших врачей мировой истории, естествоиспытатель, основатель ятрохимии, реформатор идей античной медицины, оккультист, автор ряда медицинских трудов.
⁹ Гарвей Уильям (1578—1657) — английский врач, считающийся основоположником физиологии и эмбриологии, основоположник теории кровобращения как замкнутого цикла движения крови, изложенной в его книге "Анатомическое исследование о движении сердца и крови у животных" (Франкфурт, 1628).
¹⁰ Бургаве Герман (1668—1738) — известный голландский врач, ботаник и химик, профессор ботаники и медицины Лейденского университета, автор многочисленных сочинений по медицине.
¹¹ Галлер Альбрехт фон (1708—1777) — швейцарский анатом, физиолог, естествоиспытатель и поэт, профессор медицины и ботаники Геттингенского университета с 1736 г., автор многочисленных научных и литературных трудов. Выдвинул идею об испытании лекарств на здоровых людях, которую у него позаимствовал Ганеман.
¹² Глиссон Фрэнсис (1597—1677) — британский врач, анатом, профессор Кембриджского университета с 1636 г., один из крупнейших врачей первой половины XVII века. Первым описал рахит, ввел понятие раздражимости.

 ПРОЛОГ    ОГЛАВЛЕНИЕ   ГЛАВА ВТОРАЯ