Глава III
ГОРОДСКОЙ ВРАЧ. СУМАСШЕДШИЙ ДОМ

Зачем был нужен врач в Гоммерне? Насколько можно проследить его историю, горожане входили в этот мир и покидали его, не прибегая к помощи науки. Пастор благословлял их, а Бог в своей мудрости делал все остальное. Действительно ли болезни отступали в страхе перед медициной? В больших городах бушевала лихорадка, и больницы были переполнены. В Гоммерне была единственная длинная улица, где люди умирали, потому что они были достаточно стары, чтобы умереть, но не потому, что они были больны. Впрочем, идея властей привлечь сюда молодого человека была разумна. По крайней мере он мог вскрывать вены мэру и секретарям!

До этого времени Ганеман был твердо уверен, что врачи, священники и судьи являются незаменимыми деятелями божественного порядка. Но Гоммерн был раем в духе фальшивого романтизма Жан-Жака Руссо: он открыл свои собственные законы природы и жил в соответствии с ними без каких-либо сомнений.

Когда Ганеман вскопал огород за маленьким домом, который смог купить на имеющиеся у него средства, и очистил его от сорняков, соседи следили за ним через забор. Они посоветовали ему выращивать травы, которые лечат зубную боль, и расхвалили достоинства поссета для облегчения простуды, но никому из них не приходило в голову обратиться к нему, когда боль мучила их самих. Они не понимали, для чего нужен врач. В Дессау пожилые судебные врачи были тиранами и диктаторами. Они регулировали и пищеварение, и сексуальные отношения всего города, и ипохондрия высасывала жизнь из каждого дома. Ганеман не мог не думать о том, что он сам как доктор был здесь своего рода удушающим щупальцем или одним из тех всадников апокалипсиса, чьи копыта разрушили землю. Несомненно, именно шарлатаны чаще всего были ответственны за смерть. Но разве он сам не был шарлатаном? Мог ли он сказать, где появятся новые язвы, когда его лекарство будет изгнано из больного тела? Он вспоминал о внезапных рецидивах, инсультах, судорогах и язвах, которые не соответствовали общей картине жалоб. Его охватывал ужас: неужели его рука была простым бездумным орудием смерти?

В Гоммерне был маленький, но просвещенный круг "высшего класса", представители которого чувствовали обязанность обращаться за советами относительно их здоровья к новому городскому врачу. Ганеману это доставляло много хлопот. Он обнаружил, что мэр страдает от затвердения артерий, нотариус — от опухшей печени, жена почтмейстера — от воды в колене, а дочь школьного учителя — от хлороза. До сих пор все они считали, что у них хорошее здоровье, но теперь начали хворать и страдать. Постепенно черное облако болезней собралось на невинном и веселом небосводе города, и когда выпал град и некоторые стали его жертвами, конечно, именно Ганеман был тем, кто накликал на них несчастья!

Он был почти благодарен за отказ Гоммерна от его услуг: это облегчало его совесть. Чтобы занять время, Ганеман начал усердно работать длинными вечерами. Он изложил опыт своей работы в Хетштедте и Дессау в научной статье "Введение в лечение старых травм и гнойных язв", из которой даже сегодня врачи могут получить много отличных советов относительно лечения нагноений и искусственных язв (фонтанелей) пастой из желтка яиц и перуанского бальзама. Кроме того, он перевел с французского работу Демаши "Искусство приготовления химических продуктов". Это был детальный труд в двух томах, к которому он сделал множество собственных добавлений.

Жители Гоммерна, вскоре заметив, что их врач был человеком мягким и безвредным, относились к нему почти дружелюбно. Немало времени он проводил в мастерских ремесленников, где упрашивал гончара, кожевника или пекаря посвятить его в свои секреты. Даже если эти люди казались настолько здоровыми, что не нуждались в докторе, в их работе было много ошибок и недостатков. В Гоммерне никто, кроме него, не знал, что наступает новый век, но Ганеман, намного опережавший этих простых людей, понимал, чтó может принести химия человечеству. Он ясно видел, что наука, ставшая плодом ума великого Лавуазье, проникнет в мастерские самой маленькой деревни. Наблюдательным взглядом врача он подмечал, насколько неправильным и утомительным было многое в труде простых людей, и он видел в нем "нездоровье". Он всегда с абсолютной уверенностью знал, что истинное нездоровье — это не что иное, как беспорядок и неясность, в то время как излечение подразумевало создание порядка и аккуратности.

В Гоммерне жил столяр и краснодеревщик, имевший такую превосходную репутацию, что заказы на стулья и шкафы в изобилии поступали к нему даже из соседнего Герцогства Магдебургского. У него были просторные помещения и три помощника, шесть детей и умелая жена. Однажды летним утром он пошел в свою мастерскую, взял молоток и искусными ударами начал уничтожать все, до чего мог дотянуться, при этом плача и ноя, словно беспомощный ребенок. Он не узнавал никого из своей семьи. Он сошел с ума.

В связи с его сумасшествием, семья послала за Ганеманом. Пока он спешил к мастерской, вокруг нее успела собраться половина Гоммерна. Уже издалека он услышал неистовые крики мужчины, треск древесины и шумную суету людей около дома.

"Спасите его, спасите его!" — продолжала рыдать жена столяра, а дети его стояли дрожа, с широко открытыми глазами. Удары, глухой стук и грохот раздались из мастерской, словно из глубины шахты. Происходило что-то ужасное.

Гоммернский кузнец, здоровенный человек и добрый друг краснодеревщика, присоединился к тощему Ганеману. Они вошли в здание так осторожно, словно это были опасные джунгли, наполненные тиграми и змеями. Обезумевший мужчина стоял возле своего строгального верстака и громко напевал непонятную песню. Увидев кузнеца, он бросился к нему, обнял и поцеловал, в то время как его растерянные безутешные глаза тщетно вопрошали, зачем он все это делает. Кузнец схватил друга за руки, и так он и Ганеман не слишком любезно вытянули и вытолкали его из дома на улицу. С испуганным любопытством толпа расступилась перед ними. Дети завыли, жена отвернулась, и странная процессия двинулась к сумасшедшему дому.

Он находился в часе ходьбы от города, мрачное одноэтажное здание, окруженное высокими стенами. Звонок нарушил зловещую тишину: собаки разразились яростным лаем, а потом мужчина с бритой головой палача открыл дверь. Краснодеревщика ожидало жалкое существование.

Ганеман шатался, и его лицо было пепельным, когда он вышел на улицу в этот солнечный летний день. Он выбрался из ада: ошеломленный, весь в поту, охваченный ужасом. Адом был длинный темный коридор с каменным полом. С одной стороны его была стена, покрытая грязью, с другой — вереница запертых камер с толстыми деревянными дверями, укрепленными прочными болтами. В каждой камере стояла платформа в форме ящика, покрытая соломой и снабженная выпускным отверстием, которое худо-бедно служило для естественных потребностей "пациента". На каждой платформе лежало вонючее подобие человека, одетое в грубую саржу, иногда с закрывающей лицо маской, съедаемое заживо паразитами, прикованное, извивающееся, проклинающее, воющее. Некоторых кормили из медных мисок на цепях. Повсюду стояло невообразимое зловоние мокрой гниющей соломы, экскрементов и гноя. Полоски воловьей шкуры свисали с пояса хранителя и его жены, в руках они держали железные прутья с крюками на конце, подобные тем, которыми пользуются укротители, выставляющие на ярмарках диких зверей. В середине коридора стояла высокая конструкция с петельками, колесами и лебедкой, а в центре ее был прикреплен прочными тросами стул с рукояткой, которая могла крутить его быстрым вращательным движением. Это была одна из новых вращающих машин, созданная по модели д-ра Кокса: в ней душевнобольной вращался вокруг собственной оси со скоростью шестьдесят оборотов в минуту; центробежная сила вгоняла кровь в мозг, следствием чего были головокружение, рвота и эвакуация из кишечника и почек, в то время как кровь сочилась из кожи вокруг глаз. Через несколько минут такого лечения самый опасный маньяк становился кротким как ягненок. "Если это не помогает, то не поможет больше ничего", — заявил смотритель.

Ганеман обходил камеру за камерой, пробираясь сквозь проемы и наблюдая чудовищные, немыслимые человеческие страдания как будто в каком-то дьявольском круговороте. Так вот как это выглядит! Это существовало на самом деле! Врачи дозволяли и терпели это!

"Вы, презренные чиновники! Вы, лицемерные профессора!" — произнес он вслух, и в слепой ярости сжал кулаками решетку, из-за которой на него бесстрастно смотрело лицо одной из женщин-мучениц этого сумасшедшего дома. Бритый приверженец пыток бросил на него испытующий подозрительный взгляд… И вдруг Ганемана охватил безумный страх: он распахнул дверь, бросился через голый двор и захлопнул за собой ворота. Звонок удивленно звякнул два или три раза. Ганеман оказался на открытом воздухе и едва мог прийти в себя…

Вскоре после этого его охватила лавина тоски по Генриетте. Год близился к концу: осенний ветер пронесся сквозь единственную длинную улицу Гоммерна, обнажив деревья. Когда жившая в соседнем домике девушка, которая занималась его хозяйством, уходила вечером домой, он сидел один в своем пустом домике и казался себе замерзшим, угрюмым и одиноким. Генриетта стала для него недостижимым сосредоточением тепла и счастья. Письма, которые он ей писал, вначале короткие, становились все длиннее. И хотя сама Генриетта нередко испытывала страх, потому что ей казалось, что она плохо знает этого далекого порывистого человека, она чувствовала к нему равную тягу.

Свадьба состоялась 1-го декабря. Маленькая компания гостей разместилась в гостиной над аптекой Мура. Генриетта держала в руке веер из слоновой кости, который старший Ганеман прислал из Мейсена в подарок невесте: он разрисовал обе стороны веера изысканными аллегорическими изображениями профессии врача. На одном рисунке был изображен молодой врач у постели больного, держащий бутылочку с лекарством и ложку, на другой стороне — благодарный выздоравливающий был изображен в кругу своей семьи. Пламя плясало в очаге. Благоухающий аромат жареного мяса и других блюд свадебного застолья почти перекрыл запах лекарств из магазина, расположенного ниже. Ганеман сжал руку своей Элизы; они были далеко, далеко отсюда, над крышами герцогского Дессау — две птицы, летящие в сумерках.

Теперь Гоммерн превратился в уютное гнездышко. Впервые в жизни Ганеман наслаждался невинными удовольствиями совместной жизни, засыпая и просыпаясь рядом с любимой, рано завтракая и обедая после полудня вместе с ней, уходя и возвращаясь домой.

Весна пришла к молодой чете Ганеманов: крокусы пробились сквозь черную почву сада; жизнь вернулась в мертвые кусты; нежное солнце освещало удлиняющиеся дни, внезапно сделав мир ярче и веселее. Однажды днем, когда доктор был у пациента, жившего далеко, Генриетта отправилась к пожилой акушерке Гоммерна, чей дом находился на другом конце длинной улицы; когда она вернулась, у нее был светлый и возвышенный вид юной святой; она прикасалась нежными кончиками пальцев к маленьким зеленым листьям, которые выглядывали из-за забора, и милостиво приветствовала всех вокруг, словно герцогиня, проезжающая через Дессау в своей государственной карете.

Голос Генриетты зазвучал полнее, походка становилась волочащейся, а тело отяжелело. Наступила ночь, когда Ганеман нежно положил ее на кровать, и они прильнули друг к другу в долгом молчаливом объятии, в последний раз одни — нет, не одни, потому что за ними уже наблюдала и охраняла их невидимая новая жизнь, за которой должны были наблюдать и которую должны были охранять они сами.

В середине ночи ребенок начал энергично двигаться. Генриетта прижалась головой к мужу, потому что боль была сильна, а она хотела перенести ее мужественно. Ганеман быстро разбудил экономку, которая отправилась за акушеркой. Та вскоре прибыла с большой корзиной таинственных предметов и установила в доме доктора суровый режим завоевателя. Ганеман чувствовал себя так, как будто выгнали из его собственного дома. Но первый крик, сорвавшийся с губ Генриетты, привел его в состояние крайней тревоги. Он вышагивал по комнате, в которой принимал пациентов, от стены к стене и обратно. Разве Генриетта не была его ребенком, его питомцем, предметом его заботы, его самым дорогим пациентом? И не стал ли теперь он, Ганеман, как всегда, причиной боли и страданий, связанных с опасностью и смертью, будучи обреченным просто наблюдать, бессильным для других и беспомощным для себя, в то время как Судьба решала кровавый конфликт? Над его головой послышались торопливые взволнованные шаги; он услышал перемещение мебели и много других звуков, для которых не находил объяснения. Снова и снова все это перекрывал долгий животный крик боли, сверхъестественной и нечеловеческой, идущий из самых темных глубин сердца. Ганеман рванул на себе пальто, а потом и рубашку. Обильный пот покрыл его лицо. Он был самым жалким из всех грешников на этой земле; он был добычей сумасшедшего страха смерти, которая бродила по этому дому, скользила мимо него по ступеням, заглядывала в комнаты; смерть, чья рука забиралась под простыню; смерть, строившая жуткие козни… В этот страшный момент, который казался вечностью, на узком перешейке между смертью и счастьем, сердце его стало смиренным, но сильным; как пылкий кающийся плетью и бичом, он изгонял из своего разума и духа "последние подозрительные признаки лжи и двуличности, фальшивой видимости и лживой речи".

В тишине и покорности он поднялся по лестнице, осторожно приотворил дверь, и успел увидеть, как голова ребенка настойчиво выбирается из тела матери в волнующем и бесстыдном хаосе крови, плоти и жидкости. Затем он увидел последнее искусное движение рук старой акушерки, которая высвободила крохотные ручки и ножки из их узкой тюрьмы. Словно демонстрируя трофей, она протянула ему крошечное тельце человечка, красно-синее, так как он висел головой вниз в ее огромных ласковых руках, но удивительно способное сразу же начать кричать. Вскоре маленькая Генриетта лежала, обернутая в чистую простыню, на руках большой Генриетты, а молодая мать от истощения погрузилась в смутную дрему, полную снов.

Ганеман стоял у окна, его глаза блестели от слез.

В Гоммерне в каждом часу было сто минут. Ганеман начал ненавидеть длинную улицу. Ему казалось, что к ногам его привязана тяжесть: они становились все тяжелее и тяжелее. Генриетта с тревогой отмечала, что он возвращался домой в мрачном и задумчивом настроении. Каждый день он проходил мимо дома краснодеревщика, который был заперт среди сумасшедших. Дети весело играли перед дверью; из мастерской можно было услышать смех жены и помощников, все было свежим, из воздуха исчез грязный запах болезни. Но для доктора врачебный труд становился все тяжелее. С тех пор как он почувствовал присутствие смерти в собственном доме, он стал чувствительнее, но сталкиваться с мрачной ответственностью он стал смелее. Тем не менее его тошнило от нечистой игры, в которую он был вовлечен. Все чаще он пожимал плечами, когда его вызывали исцелить перегруженное сердце или протекающую почку. "Молитесь Богу, дорогой друг, — говорил он. — Врач не может помочь вам, но Бог может".

Он совершил мрачное отречение. Но врач не солдат, который должен делать хоть что-то, пусть неправильное, но не бездействовать. Доктор — лидер и земной посредник Бога. Он должен отвечать за свои поступки, а если они вредны для других, то он бесчестный негодяй, утративший свою должность по указу собственной совести и силой Судного дня. Что-то Ганеман делал, но в целом ничего не получалось. Если кто-то умирал, была ли эта смерть преждевременной? Если кто-то страдал, были ли его страдания слишком сильными? Если кто-то выздоравливал, не излечивался ли он самостоятельно? Ганеман обнаружил, что эта неопределенность лишает его равновесия и безмятежности.

Когда сельский житель приезжал в Гоммерн проконсультироваться с доктором, он хотел получить сильное лекарство, которое могло бы усмирить желудок, а не растерянного врача, философствующего у постели больного или в своем кабинете. Злые люди ссорились с молодым врачом, а добродушные смеялись над новообращенным доктором, который постепенно забывал, что собирался превратить Гоммерн в оазис медицинского искусства.

Ганемана пригласили на консультацию к сыну сапожника, лицо и руки ребенка были обожжены кипящей смолой. Он увидел, что мальчик извивается от боли. Его мать смазала лицо горячим жиром. Ганеман посчитал это безумием или гибельным предрассудком, который, как он знал, был в ходу в этих местах. Он вымыл опухшие покрытые пузырями руки в тазике с холодной водой. Но когда он пришел на следующий день, руки выглядели скверно: они покрылись язвами и гнойниками, в то время как лицо, остававшееся покрытым жиром, было лишь слегка красноватым, а глаза — яркими и чистыми. Мальчику пришлось долгое время оставался в постели, волдыри на его руках начали сочиться, в то время как лицо полностью очистилось. Никто ни в чем не упрекнул доктора. Он пробормотал что-то про внутренний гной, который нашел выход через руки и кисти, но жена сапожника посмотрела на него недоверчиво. Ему самому свои слова показались ложью, он покраснел и поспешно отбыл.

Этот незначительный инцидент окончательно разрушил стойкость Ганемана. Он не был глупее других докторов, он просто не обладал такой способностью снимать с себя ответственность, которая позволяла им переносить провалы.

Маленькая Генриетта начала смеяться, вставать, ходить. "Ты не можешь оставаться здесь, — сказала однажды фрау Ганеман. — Ты себя убиваешь. Найди другое место, где мы сможем жить". Он почувствовал, что пробудился от ночного кошмара, и всем сердцем потянулся к Генриетте, которая принимала такие правильные решения. Он очень давно хотел поехать в Дрезден. Это был город его яркой детской мечты. Там они найдут библиотеки и больницы для него, садики и школы для ребенка, лавки и рынки для Генриетты. Там улицы и скверы, площади и музыка: люди, с которыми он мог бы говорить и спорить, стены, на которые он мог бы любоваться.

Генриетта с энтузиазмом отнеслась к его плану. Для молодой женщины из Дессау Гоммерн казался безрадостным сиротским приютом. Она была страшно подавлена длинной безжизненной улицей, постоянным одиночеством, невозможностью найти кого-либо, кому она могла рассказать о своих проблемах. Она была глубоко встревожена растущей меланхолией своего мужа и беспокоилась из-за его странного эксцентричного характера, который вынуждал его избегать друзей и пренебрегать пациентами.

Ганеман оставил свой пост. Его отставка была воспринята без особого сожаления. Он продал свое имущество, и вскоре маленькая семья отправилась в трудное путешествие в знаменитый город, который был сияющим старшим братом маленького скромного Мейсена.

Все же это было своего рода сенсацией для Гоммерна. Мировой судья стоял у дверей кареты. Обитатели городка собрались вокруг него и разглядывали ее. Это была большая почтовая карета, рассчитанная на четырех человек, обитая красной тканью и снабженная всеми необходимыми удобствами. Генриетта держала маленькую девочку, которая с что-то радостно щебетала. Лошади тронулись, тюки, чемоданы и корзины неустойчиво раскачивались на своих местах. Радости Ганемана не было границ, уши его горели. Карета грохотала по неровному видавшему виды булыжнику. Гоммерн вновь оставался без доктора, и все это было к лучшему.

 ГЛАВА II    ОГЛАВЛЕНИЕ   ГЛАВА IV