Глава IV
ДОКТОР БЕЗ ПАЦИЕНТОВ. ДРЕЗДЕН, 1784

Грязные и запыленные, они достигли ворот Дрездена. Впереди их ждала неизвестность. У Ганемана в кармане лежало адресованное городскому врачу письмо с добрыми словами в свой адрес и рекомендациями. Наступила ночь, и им предстояло томительное ожидание. Клерк у ворот устроил долгий допрос относительно общественного положения Ганемана, места его рождения и предполагаемого места жительства. Ганеман назвал наугад "Отель де Полён", о котором слышал раньше. Потом пришел таможенник, поставивший пломбы на их багаж, чтобы позже тщательно его осмотреть.

На первый взгляд город показался им смешением блеска и упадка. Следы сильной бомбардировки в 1760 году не были ликвидированы полностью. Особенно это было заметно в пригородах, где оставались руины и кучи обломков в местах, где падали прусские пушечные ядра, но рядом с ними высились леса новых строек и недавно законченные внушительные дома в три и четыре этажа, в которых нередко размещалось до десятка семей. Карета Ганемана проехала через город, в котором жили свыше пятидесяти тысяч человек; улицы были прямыми, хорошо вымощенными, снабженными желобами для мусора, а сотни ламп создавали подобие сверкающего в ночи бриллианта, поскольку на каждом средстве передвижения и у каждого пешехода имелся фонарь.

В молчаливом смятении Ганеман сразу же был вынужден признать, что "Отель де Полен" был, несомненно, слишком роскошен для бедного сельского врача с женой и ребенком! Он располагался на углу Брюдергассе и Шлоссгассе рядом со Старым рынком, и возле его дверей было множество людей, экипажей и карет; наружу доносились звуки музыки; прекрасно одетые дамы и господа входили и выходили из него. Впечатление, которое сложилось у Ганемана, оказавшегося внезапно в круговороте всего этого невообразимого великолепия, после такого долгого и утомительного путешествия, было несколько наивным. Слуга с зажженной свечой вежливо проводил их вверх по широкой лестнице в прекрасную большую удобную комнату, равной которой могли похвастаться немногие гостиницы в Германии.

Они спали своим дорогим сном в этом выдающемся здании, но были разбужены нарастающим шумом возбужденных звуков с улицы внизу. Звуки, подумалось им, были призывом мира, который принял в себя это семейство, застрявшее на одиноком острове, и предложил найти в нем свое место.

Вначале Ганеман посетил здание Совета здравоохранения в Цангассе, где находилась официальная резиденция городского врача. Там новоприбывший удостоился очень теплого приема, и ему была оказана вся необходимая помощь, чтобы тот начал ориентироваться в новой жизни. Вскоре Ганеман смог найти неподалеку маленький дом, который выглядел приличным и удобным, а аренда его была недорогой.

Радость, что все опасности остались позади, охватила Дрезден. Все чувствовали себя как выздоравливающие. Столько планировалось и строилось! Курфюрст Cаксонский Август был мягким правителем. Тешенский договор, который несколько лет назад положил конец конфликту между Австрией и Пруссией, обещал длительную передышку. Церкви, павшие в дыме и пламени, вновь вознесли свои шпили в небеса. Сиротская церковь была почти достроена, а на церкви Святого Креста осталось сделать крышу. Великолепные хорошо сконструированные жилые дома, спроектированные по последней моде, окружали Старый рынок, где они стояли бок о бок с внушительными универсальными и ювелирными магазинами. В одном из старейших зданий находилась аптека Девы Марии, окно ее было украшено фигурой Девы в длинной синей одежде с младенцем Христом. Еще более знаменитой была, однако, старая Королевская аптека возле Бальхауза. Здесь придворные врачи собирались раз в месяц для проверки лекарств, в своих дорогих серебряных сосудах ожидающих уважаемых пациентов.

Ганеман знал, что там, где есть деньги и большой бизнес, он найдет в изобилии болезни и лекарства. Иоганн Фридрих Швабе, придворный кондитер в Шлоссгассе, продавал знаменитый порошок Фишера как лекарство при утолщении шеи, удушье и одышке. Напротив "Отель де Полен" придворный Готтхельф Мюллер продавал настоящий лимонный порошок Мюллера, который производил чудесные результаты при жгучих лихорадках, собачьей чуме и других опасных болезнях. В его магазине также имелись футляры для ночников и новый вид английских бритв, при использовании которых можно было бриться только через день.

Ганеман смотрел и дивился. Доктор подолгу простаивал перед табачной лавкой "Вдова Ханна", восхищаясь настоящими голландскими трубками и прекрасными табакерками знаменитых фирм. За два талера продавалась курительная трубка длиной в двадцать восемь дюймов. Во Фрауэнгассе располагался книжный дискуссионный магазин г-на Роха, который публиковал "Дрезденские редкости"; там он продавал также зубную настойку "Помпадур", которая, побывав в бульоне, сохраняла тело крепким, а также благородную милицкую воду, которая излечивала апоплексию и гарантировала долгую жизнь, прекрасную воду Вельтгейма, эликсир против цинги, который излечивал кожные высыпания и хлороз, и эссенцию от подагры д-ра Винклера. Одно особенно экстравагантное средство состояло из масляных жуков, помещенных в мед. Насколько все это отличалось от Гоммерна! Здесь процветало искусство исцеления. Любой, кто имел чувство собственного достоинства, нуждался в докторе.

Ганеман вовсе не был обескуражен суетой большого города. Он был знаком с ней со времен Лейпцига и Вены. Голодный и в дырявых ботинках, он научился искусно избегать роскошных магазинов. Модные французские товары месье Бурника, миланский молотый рис и салат из русской сельди у Преча, фаршированная дичь, представленная придворным торговцем, звучные рояли Горна с их соблазнительным знаменитым серебристым тоном — все это, как и офицеры швейцарской гвардии в их светло-синих мундирах, серо-желтых бриджах и с тяжелыми серебряными галунами и кисточками, принадлежало к другому миру. Он чувствовал, что знает все эти характерные черты лучше любой болезни: они были непогрешимы и безупречны во всех их проявлениях, симптомах, расстройствах и прогнозах; однажды он нападет на этот мир как виртуозный и неумолимый хирург.

Но на это ушло много времени. Он был в Дрездене не для того чтобы позволить себе пребывать в недоумении и потрясении, а чтобы учиться. У него был план. Во время бессонных ночей, в бездне самых страшных упреков себе, этот план пришел к Ганеману как средство спасения, и теперь он не давал ему ни минуты покоя. В Дрездене появился опасный наблюдатель! Чем больше блистала наука, тем ощутимей было лицемерие, с которым ему предстояло сразиться. Он овладел искусством Сократа учиться мудрости у дураков. Более того, человеческая глупость имеет мгновения величия, когда ее полнота власти и беспомощное тщеславие способны смягчить авангардную силу, которая впоследствии должна уничтожить ее… Ганеман не собирался назначать масляных жуков в меду крашеным дамам Дрездена, болтающим со странным французским акцентом. Он не хотел стать блестящей фигурой в городе. Но он сделал себя незаменимым для городского врача.

Старый доктор Вагнер устал и болел; он перетрудился. Его долг состоял в том, чтобы уберечь город от чумы и других эпидемий, проверять госпитали, сдерживать венерические болезни, помогать доставлять злоумышленников в руки правосудия и исполнять функции врачебно-полицейской силы, что в Дрездене было неплохим общественным положением. Молодой врач, чьи амбиции были сосредоточены на работе, а не на прибыльной должности, был для него благословением. Ганеман, ставящий добро превыше всего, практиковавший свою профессию только с целью получить против нее надежные доказательства, никогда не посещавший больного ради нескольких дополнительных талеров, начал завоевывать неограниченное доверие городское врача. Когда Вагнер заболел, он убедил осторожный и придирчивый магистрат назначить своим заместителем этого молодого врача, который уже заработал репутацию авторитета в новой науке — аналитической химии. Так Ганеман оказался в удачном положении, когда он мог обследовать очень большое количество людей и лечить их по собственному усмотрению, и в его распоряжении были большие экспериментальные площадки.

Он часто был голоден, но он проголодался наперед. Каждый день он шел по Зильцгассе в Новый город, где располагались крупные больницы, и пересекал широкий мост через реку, которая казалась ему домом, поскольку ее течение внушало ему надежду и уверенность. Каждый вечер без особой охоты он возвращался к себе домой.

Он возвращался к Генриетте и ребенку. Ганриетта выглядела трогательной в своей немодной и потертой одежде. На столе Ганемана не было русского салата или фаршированной дичи, а были только сладкое пиво и овсянка. Генриетта занималась ребенком, убирала в доме, стирала белье и брала дорогие уроки вязания у суетливого швейцарца месье Дюбуа. Она связала отлично задуманные, но получившиеся грубыми чулки, и размышляла об эксцентричности своего мужа. Почему он не был похож на других врачей? С его талантами он мог бы прославиться, достичь высот успеха и славы. Вместо этого его странная личность блуждала по городу как неуловимый огонек: библиотека, судебная палата, больницы, аптекарские магазины. Он возвращался домой, исполненный энтузиазмом последователя новой религии, когда новый химический тест оказывался успешным, когда вскрытие позволяло ему прочитать знаки какой-то таинственной смерти, или когда во время беседы с новыми друзьями, советником Аделунгом и библиотекарем Дассдорфом, он прокладывал прямой путь через лабиринт немецкого языка, ибо даже при использовании слов он терпеть не мог путаницы и искажения. Но когда Ганеман видел Генриетту печальной и ищущей нежности, с невысказанной тоской в глазах, он в мгновение ока придумывал целый ряд милых развлечений. Он перевел с французского "Искусство дистилляции спиртных напитков" и "Искусство изготовления уксуса" Демаши. Его имя стало популярным, и к его помощи прибегали богатые и предприимчивые торговцы: например, Вейнерт, поставщик в Гроссе Кирхгассе, располагавший лучшим уксусом и продававший прекрасное старое местное вино всего за четыре гроша, а также поставлявший венский и миланский шоколад, уже обращался к нему, поскольку молодой доктор Ганеман искал способ, который мог бы обеспечить быстрое и безошибочное обнаружение фальшивого вина. Это принесло бы много золота любому поставщику, а также утвердило бы репутацию Ганемана как судебного врача среди членов магистрата и в полиции.

Какая польза от полицейского врача, который не знал химии? А кто, кроме него, был полицейским врачом, который знал что-либо о ней? На самом деле винная проба Ганемана состояла из воды с серной кислотой. Не так давно бедняга-крестьянин был отправлен в тюрьму на пять лет из-за ошибочной вюртембергской винной пробы, просто из-за куска железа, который как-то попал в бочонок вина, и проба, таким образом, оказалась положительной. О, эти бандиты! Они всегда там, где ложь, на которую они приносят свои клятвы и начинают судить. Они могли присудить ведьм к колесованию в древности или осудить честных людей как мошенников из-за винной пробы сейчас. Какие бы обличия они ни принимали, это были ученые обманщики, которые утверждали, что черное — это белое. Теперь все они кричали, что уголь — это жалкое расточительное топливо, которое наносит вред здоровью, засоряет печи, портит кухонную посуду, а огонь таким топливом может поддерживать только волшебник! Но Ганеман знал рудники и горняков и понимал, что нет лучшего топлива, чем уголь: люди просто должны научиться очищать сырье и применять знание и понимание для обогрева и приготовления еды. Вальтеру, придворному продавцу книг, не терпелось получить от доктора трактат, который уничтожил бы подобные предубеждения против прогресса человечества. Через сто лет каждая печь и духовка будут разогреваться углем, и полезная брошюра Ганемана принесла бы больше пользы, чем старая "Теодицея" Лейбница.

Генриетта выслушивала такие пророчества с большим неудовольствием. Ее охватил настоящий гнев, когда она поняла, что ее муж за пивом и овсянкой высокомерно расшатывает основы установленного мирового порядка. Его мозг разрывался от его странных идей и перспектив на следующие сто лет — да лучше бы он занимался своими пациентами, чем беспокоился о духовках и уксусе!

Но Ганеман упорно отказывался лечить пациентов за деньги. Ни гроша нельзя взять у больного, пока он чувствует себя более больным, чем самый несчастный инвалид. В такие моменты отчаяния Генриетта часто пристально смотрела на него с ужасом в глазах и начинала безудержно рыдать. Свечи догорали, холод проникал в комнату, запах скудной еды был безрадостным и унылым. В один такой вечер она сказала ему монотонным голосом, что у них будет еще ребенок. Ганеман поднял ее голову, поцеловал в лоб и мягко прижал к себе; и так они пошли спать.

Ее второй ребенок был мальчиком, и они назвали его Фридрихом. Он встретился с неприветливым миром в один из последних дней осени, когда шел мокрый снег. Он весил четыре фунта — щуплое, не слишком счастливое существо. Но для Ганемана этот человечек был сыном, для которого стоило страдать от нужды и боли… Примерно в это время появилась книга Ганемана "Отравление мышьяком". Она была посвящена "доброму кайзеру Йозефу" и внушала Ганеману большие надежды на будущее. В этой работе Ганеман описал три новые реакции на мышьяк для судебного расследования и привел результаты своих экспериментов на собаках. В этих экспериментах он искал лучшие антидоты. Более решительно, чем остальные, он настаивал на запрете неограниченной продажи мышьяка и всех опасных "лихорадочных порошков", содержащих мышьяк. Так он подготовил почву для первых официальных мер против опасности отравления, и наше поколение все еще следует по его стопам. Если эту книгу когда-либо читал император, которому она была посвящена, мы вполне можем задаться вопросом, на какие мысли навел его следующий абзац:

В силу ряда причин достоинство практической медицины за прошедшие столетия упало до состояния жалкого заработка на хлеб, простого подавления симптомов, унизительной торговли рецептами. Как редко может честный человек подняться над толпой прожорливых знахарей! Как редко можно видеть такое явление! Поэтому так трудно обновить затхлый уклад обветшавшей древней медицины. Лишь одна судебная медицина еще сохраняет свою репутацию, поскольку в ней нет ничего, что можно было бы убить во тьме, никакой болезни, которую можно было бы продлить, чтобы заработать на ней больше денег, никакого гонорара, который можно урвать у пациента, и никакой возможности для успешных интриг, нацеленных на то, чтобы не допустить людей скромных талантов к постели богатых пациентов, — а раз так, толпу к ней не тянет...

Гнев против доктора Ганемана перерос в ненависть к нему. Домик в Зильцгассе, казалось, сжался под напором бедности. С нуждой и смятением пришли беспокойство и споры. Даже смена времен года почти не замечалась: приход весны, потом лета, все это не имело никакого значения для семьи Ганемана. Мадам Гельмут из труппы месье Зейлера могла очаровать город арией из модной оперетты "Роберт и Каллисто", но ни одного упоминания о ней не было за дверью Ганемана. Казалось, что ничего не растет здесь, кроме ненависти, которая цеплялась за все как плющ и затемняла последние блики солнечного света. Дети были бледными. Тени легли вокруг глаз матери.

В Дрезден приехал Лавуазье. Он поселился в "Отель де Полен". Сердце Ганемана начало бешено биться при мысли о близости великого человека. Достижения Лавуазье зажгли пламя науки. Его книга "Наблюдение за флогистоном: развитие теорий горения и обжига, ставшее известным в 1777 году", была только что опубликована. Крах теории флогистона Сталя был полным. Волосы становились дыбом, но даже самые консервативные члены Академии наук, такие как Боме, Каде и Дарсе, были вынуждены признать, что новая теория имела "заслуги, которыми она обязана аккуратности и вычислениям Лавуазье, а также совершенству его химических инструментов".

Зал в "Отель де Полен" на приеме у Лавуазье был заполнен до отказа. Дрезденский бомонд — накрашенные дамы, офицеры, придворные — толпились рядом с Ганеманом и почти выпихнули из помещения. Лавуазье был красивым величавым мужчиной с искусно уложенными волосами: богатый придворный, хорошо знакомый со всеми условностями, королевский генеральный откупщик по доходным статьям; Лавуазье-делец, чья аналитическая химия могла превратить медь бедняка в золото. Лавуазье был также всемогущим директором французских фабрик по производству селитры и пороха. Сияние политической, финансовой и социальной мощи вскружило ему голову.

Ни слова не было сказано о химии… Ганеман, прижатый к стене роскошной матроной, широко раскрытыми глазами смотрел на свое божество. Но ни разу их взгляды не встретились.

На следующий день Лавуазье покинул город. Он вернулся в Париж. На пике своих амбиций, богатства и власти он подарил толпе зрелище аутодафе, на котором флогистон был публично сожжен молодой и красивой мадам Лавуазье, одетой в костюм жертвенной жрицы. Но спустя несколько лет та же толпа радостно толпилась вокруг гильотины, когда в июле 1794 года топор революции завершил жизнь королевского откупщика и отправил революционный мозг химика Лавуазье на алтарь Империи террора.

Впечатления Ганемана от приема у Лавуазье оказались более эмоциональными, чем ему показалось в первый момент. Впервые в жизни он увидел знание, соединенное с властью, видимость, соединенную с подлинной ценностью, и успех у гения чистой науки. Вблизи идол, которому он поклонялся издалека, оказался блестящим и признанным членом той самой касты, против которой была направлена его все более мрачная ненависть. Понимание этого не способствовало смягчению его плохого настроения.

Настало время, когда Ганеману стало трудно наскрести денег, чтобы платить за аренду дома в Дрездене. В один осенний день семья Ганемана покинула этот мрачный город (экономный магистрат постановил, чтобы уличные фонари гасили, когда светила луна). Они направились в коттедж приятного фермера в Локвитце. В Дрездене было модно влезать в долги, но в последнее время несколько крупных банкротств, последовавших за исчезновением должников, которых потом никогда больше не видели, заставили лавочников внимательнее присматриваться ко всем чужакам.

Багаж Ганемана не увеличился, но они ожидали третьего ребенка. Они двинулись к неизвестной цели: их компас находился в голове главы семьи, но стрелка этого компаса сильно колебалась.

Ганеман держал подмышкой книгу, которую получил от Кёплица, владельца букинистического магазина в Розмарингассе. Это был первый литературный труд, за который он когда-либо заплатил один грош, — английский перевод "Истории жизни Абеляра и Элоизы", который он недавно внимательно рассматривал в компании своего друга Аделунга. Долгими зимними вечерами в убогой крестьянской усадьбе в Саксонии Самуэль Ганеман, доктор медицины, переводил "Историю", повествовашую о несчастьях этих невезучих любовников и печальных последствиях их любви. Он глубоко зарылся в почти мифический мир XII века, где предательство идеи все еще означало смерть и разрушение. Он погрузился в жестокую судьбу великого ученого, которому пришлось искупить свое соблазнение юной Элоизы потерей мужественности, в мысли о разбитом сердце беспомощной монахини, восставшей против мира, судьбы и своего холодного смиренного потерянного любовника, полностью теперь отдавшегося Богу. Не был ли он, Ганеман, духовной реинкарнацией Абеляра, который сменил церковную догму "Credo ut intelligam" на новое учение о том, что вера не может предшествовать пониманию, а сомнение — отправная точка для любого знания. Как презренно, как бессмысленно верить во что-то, не понимая этого, без полного проникновения в это всей силой разума!

Да, это была его собственная битва за ясность, его собственное сражение с профессиональными догмами… И так, почти как в лихорадке, он перевел слово за словом эту мученическую историю о преградах любви, о катастрофе позорного увечья, за которым последовало бегство в монастырь, о росте идеи, конфликте с догмой, осуждении Советом в Сенсе и конце героя, поверженного в прах и раскаявшегося. Он знал, что ему угрожает, и чем он рискует. Он знал, что может сразить его, и что приводит в робость. Не сама ли Элоиза предупредила своего Абеляра о последствиях брака для человека ученой профессии? "Что это будет за неразбериха! Ученики и горничные, письменный стол и коляска для новорожденного! Книги и рукописи рядом с прялкой, перо и стило рядом с веретенами… Вы изучаете трактат среди криков детей и их постоянной нечистоплотности, нудных песен няни и шума на кухне".

Он украдкой поднял взгляд от стола. В колыбели лежал их третий ребенок, Вильгельмина, родившаяся несколько недель назад. Генриетта крепко и умело держала на руках двух других детей, которые радостно пищали. Ганеман показался себе преступником и предателем. Он тащил их всюду за собой по своему печальному пути… Итак, он должен преградить себе путь бегства в чистую философию. Существовало лучшее средство, чем позорная кастрация — излечение злых последствий плотских похотей, и для этого имелась растворимая ртуть Ганемана… И две книги были опубликованы одновременно: трагическая история о философе Абеляре, который потерял орудие своей мужественности, и "Инструкции хирургам относительно венерической болезни и нового ртутного лекарства". Вторая работа была большим достижением. До сих пор все врачи жаловались на неприятные вторичные эффекты сулемы, которая была почти единственным их назначением. Ганеман был первым, кто открыл мягкий, растворимый и эффективный препарат ртути, который назначали почти до наших дней и (что редко случалось с достижениями Ганемана) который получил всеобщее признание.

Чем больше уходил Ганеман в забвение как врач, тем больше росла его репутация как автора, пишущего на медицинские темы. Из Лейпцига шли заказы на переводы. Имелась неисчерпаемая потребность в знаниях, которые можно было получить из других стран. Ганеман вставал посреди ночи, потому что поднимаемый семейством шум мешал ему днем, и исписывал сотни и тысячи листов бумаги. Он не считал свой труд недостойным, поскольку он лучше познакомился со всей механикой человеческого тела, которое он выбрал в качестве области исследования, и он учился презирать умы, которые диктовали точку зрения его поколения. Еще до переезда в сельскую местность он почти разочаровался в Дрездене. Он увидел все, что можно было увидеть там. С каждым словом, которое он механически переводил с иностранного языка на немецкий, он подбирался ближе к врагу. Он начал набирать обороты, его математический ум прорезал прямые пути через окружающий подлесок. Наконец он достиг стадии, когда был в состоянии пробираться через дебри, которые закрывали ему вид со всех сторон. В примечаниях и комментариях он критиковал и громил работы, которые переводил. Враг скрывался в крепости. С железной логикой Ганеман выявлял пробелы и заблуждения в лечении, и его постоянно растущее знание медицины приносило ему пользу. Но он еще не был готов заполнить эти пробелы. Его отчаяние росло вместе с осознанием своей неспособности исцелять. Ему оставалось только дожидаться момента, неизбежного как Судный день, когда он покажет себя апостолом чистого и истинного медицинского учения.

Его внутренний указатель подсказал ему дорогу на Лейпциг. Там писатель мог быть в постоянном контакте с поставщиками и производителями пищи для разума. Он всегда с уважением относился к механизмам и техническим процессам, без которых интеллект оставался немым. Ганеман напомнил себе, что в Лейпциге было семьдесят печатных машин, обслуживаемых почти тремя тысячами людей и потребляющих ежегодно четыре тысячи тюков бумаги. Там он найдет библиотеки, три ежегодные ярмарки, высокомерный Саксонско-баварско-мейсенско-польский университет, ботанический суд, чудесный трехэтажный Гевандхаус, построенный из тесаного камня, а напротив его — анатомический театр с коллекцией препаратов Вернера, и, наконец (хотя и не коронующий этот ученый город) госпиталь св. Георгия, почти столетний, ненавистное место пребывания больных, осужденных, сирот.

На Михайлов день 1789 года, впихнув в почтовую карету свои пожитки и втиснувшись туда сами, пять членов семьи Ганемана отправились в Лейпциг.

 ГЛАВА III    ОГЛАВЛЕНИЕ   ГЛАВА V