М. Г. Господин Редактор!

Появившиеся в ноябре 1880 г. и в марте текущего года в редактируемом Вами журнале "Русская речь" статьи "Что такое гомеопатия" и "Аллопатия и ее врачебный арсенал" не могли не возбудить самого живейшего интереса как во всех вообще приверженцах благого дела гомеопатии, так и в особенности во всех научных представителях этой отрасли современной практической медицины. Позвольте же и мне выразить Вам мою признательность за то, что Вы первым выступили на арену публицистики для защиты той великой истины, которую открыл почти столетие назад гениальный Ганеман и которая, по моему глубокому убеждению, заключает в себе величайшее благодеяние для всего страждущего человечества. Многие, очень многие или еще ничего не знают о существовании научной гомеопатии, или, если и слышали кое-что, то единственно из уст наших противников, представителей старой школы — врачей-аллопатов. Теперь, я надеюсь, этот "глас, вопиющий в пустыне" уже более не замолкнет. Наши противники до сих пор старались в прессе убить нас молчанием, а в обществе задушить нас презрением и насмешками. Однако эта тактика теперь начинает уже понемногу изнашиваться, и я надеюсь, что после Вашего энергичного почина недалек тот час, когда представители "официальной" медицины станут против нас лицом к лицу, начнут открыто и публично опровергать гомеопатию, но уже не шуточками и прибауточками, не насмешкой и презрением, а серьезным логическим научным анализом и фактами (!) — если это возможно!?

Однако для того чтобы такая полемика могла привести к удовлетворительному результату, необходимы раньше всего строгая справедливость и объективность. Если мы хотим убедить кого-нибудь, то нужно же раньше всего добиться того, чтобы он нас выслушал. Но как же будет тот в состоянии меня выслушать, которому я отрублю ухо при первом слове? Вот поэтому я позволю себе как врач стать на сторону моих собратьев-врачей, хотя бы и противников, и высказать мое мнение относительно появившихся в Вашем журнале статей, особенно последней. Я нахожу, что все, что Вы говорите положительного в защиту гомеопатии, совершенно справедливо. Но в полемике против врачей старой школы, особенно в статье "Аллопатия и ее врачебный арсенал", есть такие резкие выражения, которые никак не совместимы со справедливостью. Никто не сомневается в том, что существуют "фарисеи" как между всеми другими, так, к сожалению, и между врачами. Всякому также известно, что есть такие врачи, которые смотрят на свое призвание единственно с материальной, денежной стороны, нимало не задумываясь о том великом, гуманном и священном призвании, которое дано врачу и которое не имеет ничего общего с низким арифметическим расчетом на рубли и копейки.

Но к чести наших противников нужно сказать, что в их рядах есть много, да, я уверен, очень много честных и высоконравственных тружеников, которые совершенно убеждены в том, что их система лечения, хотя бы она и страдала некоторыми погрешностями, все-таки лучшая из существующих, и которые вовсе не отвергают гомеопатию, потому что они желают морить людей своими микстурами, а просто потому что они гомеопатии не знают. Во всяком случае нельзя же, если судить справедливо и беспристрастно, отрицать, что если старая школа в принципах терапевтических и ошибается, то все-таки добросовестные и талантливые представители ее во многих отдельных случаях приносят своим больным важную и существенную пользу. Ведь призвание врача не ограничивается одним прописыванием рецептов; оно так обширно, что все умственные и нравственные способности человека-врача должны быть употребляемы в дело на пользу страждущего и физически, и умственно, и нравственно человечества.

Наконец, мы же сами, врачи-гомеопаты, не обязаны ли мы относиться с благодарностью к той же старой школе, которая нас воспитала, из которой мы выросли как ветви из старого дерева. Гомеопатию можно сравнить с прекрасным богатым городом, окруженным очень высокой и толстой стеной, в которой входы закрыты так, что очень трудно туда попасть. Стена эта — предрассудок, а входы в этой стене ежедневно заколачиваются тысячами тех врачей и неврачей, которые глумятся и издеваются над гомеопатией.

Вот почему трудно, очень трудно врачу-аллопату не только сделаться гомеопатом, но даже только серьезно всмотреться в это посмешище всех официальных представителей медицины, всех "докторов-генералов".

Предрассудок против гомеопатии так силен и так распространен, что мы только шаг за шагом в состоянии отвоевывать се6е права гражданства в обществе, основываясь на самых веских и неоспоримых фактах.

Да, предрассудок так силен, что очень многие просто не хотят верить, чтобы научно образованный врач мог "по убеждению" сделаться гомеопатом.

Однажды один из моих пациентов обратился ко мне со следующим вопросом: "Скажите, пожалуйста, доктор, если ваши дети заболевают, то неужели вы и их лечите гомеопатией?" Мне осталось только выразить ему мое крайнее удивление, как у него хватило храбрости довериться моему лечению, когда он может предположить во мне такое чудовищное развитие шарлатанства.

Мне самому нужно было много времени, нужно было видеть целый ряд изумительных исцелений, чтобы решиться перейти в лагерь гомеопатии.

Присовокупите ко всему этому, что для врача, переходящего в гомеопатию, почти совершенно закрывается служебная карьера. Только разве если он согласен несколько замаскировать свои "еретические" убеждения перед официальной административно-медицинской властью, ревностно отстаивающего свою мнимую "ортодоксию", то его не совсем выгонят. А если врач открыто высказывает свое убеждение относительно превосходства гомеопатии, то его приговор подписан: ни места, ни наград, ни повышений уже для него не существует; он должен отказаться от возможности на старости лет быть обеспеченным пенсией; одним словом, он должен принести такие жертвы, что немного найдется врачей, которые на это решатся.

Я знаю несколько случаев, что врачи, занимающие выгодное официальное положение, сталкиваясь с поражающими случаями исцелениями гомеопатией, очень были заинтересованы учением Ганемана. Но боязнь лишиться места, подвергнуться насмешкам и нареканиям товарищей или начальства, — вот непреодолимая преграда для громадного большинства, если не для всех, ближе познакомиться с гомеопатией.

Да, презрение и насилие — это сильное оружие против всех, не имеющих большой силы и глубины убеждения. Я сам прошел через этот огонь, и могу вас уверить, что это не всегда легко. Мне случалось встречаться с товарищами по Дерптскому университету, которые, когда мы были еще студентами, относились ко мне с некоторой долей зависти относительно успехов в научном отношении, и которые после моего перехода к гомеопатии подчас принимали вид, будто вовсе меня не знают; всегда же явно выражали нечто среднее между сожалением и презрением.

Итак, "не осуждайте, дабы не быть осужденными". Если мы хотим раскрыть мыслящему обществу глаза на гомеопатию, то нужно всегда иметь в виду, что только факты в конце концов могут убедить тех, которые крепко и упорно держатся своих предрассудков и предубеждений.

В нижеследующем я постараюсь вкратце изложить историю и ход того внутреннего переворота, который происходил во мне до моего окончательного перехода к гомеопатии.

Из числа всех практических наблюдений, которые постепенно убедили меня в том, что гомеопатия есть истина, я выбрал три, самые выдающиеся.

Одно заключение всякий должен будет сделать из моего рассказа: недостаточно знать слабые стороны аллопатии — нужно на деле, на фактах, убедиться в положительном превосходстве гомеопатии (1).

То было в октябре 1860 года.

В Петербурге свирепствовала эпидемия дифтерита. Болезнь это была еще очень мало известна; ее большей частью называли "жабой" или "гнилой жабой", и, сколько я знаю, это было первое эпидемическое появление ее в нашей столь щедро наделенной эпидемиями столице. Больше всего заболевали дети. То и дело слышались рассказы, что в такой-то семье умерло двое, в такой-то — трое детей; наконец, бывали такие случаи, что из большого числа детей ни одного не оставалось в живых.

В нашей семье было двое маленьких детей, меньшая сестра моя пяти лет и младший брат двух лет. Заболела сестра в воскресенье 16 октября. Появился небольшой жар, головная боль, ребенок побледнел, неохотно принимал пищу, но еще не жаловался на горло. Все думали, что это незначительная простуда. К вечеру жар усилился, ночь была очень беспокойна, на другой день была заметна опухоль околоушных и шейных желез и ребенок начал жаловаться на боль при глотании. Послали за доктором.

При первом же визите, осмотрев горло несчастного ребенка, доктор категорически объявил, что это дифтерит, и что никакой надежды на выздоровление нет, а остается только ждать в близком будущем неминуемой смерти маленькой пациентки. Бросились за другим аллопатом. Тот приехал, осмотрел ребенка, пожал плечами и сказал, что ничего сделать не может. Тем не менее он назначил внутрь микстуру с соляной кислотой, а снаружи кантаридную мазь, которая в несколько часов превратила всю поверхность шеи несчастной девочки в одну громадную язву. Прижигания адским камнем, который врач пытался производить при каждом визите, к счастью не удались, так как, несмотря на все старания, ребенок не мог достаточно открыть рта. Весь дом был объят ужасом. Ужас этот удвоился, когда на другой день утром заметили, что и маленькому двухлетнему мальчику нездоровится.

Тотчас поскакали за доктором. Тот опять приехал и сразу порешил, что и у этого дифтерит, и что спасения никакого нет. В среду 19, утром в 8 часов, маленький скончался после 24-часовой болезни, а к вечеру умерла и девочка в страшных страданиях.

Долго я не мог оправиться от подавляющего впечатления этого ужасного события. Неужели, думал я, медицинская наука так бессильна? Вымирает половина будущего поколения, и медицина не знает ничего, ничем не может помочь! И, наконец, если уже нет никакого спасения, зачем же так варварски мучить и истязать больного ребенка? Зачем эти мушки и проч., которые еще увеличивают страдания, не принося ни малейшей пользы?

Тут я дал себе слово, что если буду врачом, то в таких случаях, где нельзя будет помочь больному, дам ему по крайней мере спокойно умереть, не подвергая его подобного рода истязаниям.

Я тогда еще ничего не слышал о гомеопатии. Через год мне представился случай. Приехав из Дерпта на рождественские каникулы в Петербург, я встретился с доктором фон Г., одним из моих родственников, который незадолго перед тем поселился в Петербурге и вскоре приобрел обширную медицинскую практику. Он был тоже воспитанник Дерптского университета, имел ученую степень доктора медицины и, к моему величайшему удивлению, я узнал, что он лечит исключительно "гомеопатическими" средствами. Личность эта меня в высшей степени заинтересовала, я часто у него бывал, и узнал в нем чрезвычайно образованного человека с фундаментальным научным знанием и вместе с тем глубоко убежденного в истине учения Ганемана. Конечно, главным предметом наших бесед была гомеопатии. Я на основании общераспространенного мнения оспаривал возможность действенности микроскопических лекарственных приемов; он же, на основании ежедневных наблюдений, отстаивал не только их действенность вообще, но восхвалял верность и скорость действия правильно назначенных гомеопатических лекарств. Между прочим он мне рассказывал о замечательно удачных исцелениях случаев дифтерита, болезни, в которой на моих глазах аллопатия так явно доказала свое бессилие и полнейшую несостоятельность.

Выслушивая все доводы доктора фон Г., я не мог не сознаться, что факты, на которых он основывал свое убеждение о громадном преимуществе гомеопатической терапии перед врачеванием старой, аллопатической школы, весьма вески, если только они действительно существуют! (?)

Однако свидания и беседы мои с этим поборником гомеопатии были сравнительно всегда коротки и влияние моих профессоров в Дерпте было слишком велико, чтобы я допустил возможность преимущества этих ничтожных доз перед внушительным и многословным терапевтическим арсеналом аллопатии. Все-таки я принимал к сведению все, слышанное мной о гомеопатии, и решил, что не премину, если в будущем представится случай, поближе ознакомиться с этою курьезной медицинской "ересью".

Быстро пролетали первые годы университетской жизни. Наконец пришел тот великий момент, когда и передо мной растворились двери "клиники" — этого высшего храма медицинской науки. Тут уже молодого студента ждала не одна только сухая теория — нет, тут предстояло на деле собственными глазами видеть прекрасные плоды этого древа "медицинского познания" — облегчение страданий, исцеление болезней. С благоговейным вниманием ежедневно выслушивались лекции профессоров, читанные у постели больного.

Это было тогда для меня последним словом премудрости. И действительно, не могу не сознаться, что относительно патологии и диагностики я из этих лекций вынес богатый материал для своей будущей практической деятельности, и я с глубокой благодарностью вспоминаю, в этом отношении своих клинических учителей.

Но как только дело доходило до самого лечения, т. е. до прописывания рецепта, то ясность и уверенность, замечаемые при теоретическом толковании болезненного процесса, как-то мгновенно исчезали и уступали место рассуждениям, большей частью чисто эмпирическим. Почему именно одному больному был назначен хинин, а не мышьяк, другому — сенега, а не ипекакуана, и т. д., это в конце концов оставалось не совсем понятным.

Тут всегда проглядывал не совсем ловко прикрытый учеными фразами эмпиризм. "В других подобных случаях помогало, поэтому, будем надеяться, что и тут поможет". Конечно, вначале я с таким же полным доверием относился к терапевтической деятельности профессоров, как к их патологическим и диагностическим толкованиям. Но мало-помалу начало вкрадываться в мою душу сомнение. Больные зачастую не получали ожидаемого и заранее провозглашенного облегчения, они страдали и умирали. Правда, смерть клинического пациента — совсем другое дело, нежели смерть всех остальных людей. Тут следует интересное вскрытие (!), подтверждение или опровержение хитросплетенного "диагноза", обогащение знания патологической анатомии, микроскопического исследования и др., и пр. Но тем не менее я никогда не мог (как это могли многие другие, а зачастую и сам профессор) встречать весть о смерти несчастного страдальца клиники с тем почти радостным чувством, что "вот-де ожидается триумф науки, когда вскрытие покажет, как верно была определена болезнь". Невольно рождался во мне вопрос: "Какой же тут триумф? Разве смерть не есть доказательство несостоятельности медицинской науки? Какая польза для больного, если я как на ладони вижу все болезненные изменения в его легких или почках, а все-таки не могу ему помочь, не могу его исцелить?"

Итак, вскрытий было сравнительно очень много; исцеления же составляли почти исключения. Правда, в клинику поступают больные вообще неохотно, и этому удивляться нельзя, поэтому там всегда находится большой процент "неизлечимых" больных.

Однако тем не менее тот факт, что излечение больного было более редким явлением, нежели "интересные вскрытия", не мог не повлиять на меня и не мог не оставить во мне какое-то чувство горького разочарования. Были даже моменты, когда я падал духом, вдумываясь в мою будущую врачебную деятельность. "Неужели всегда придется видеть так много смертей?", — спрашивал я себя. Патологическая анатомия, изучаемая на вскрытиях, чрезвычайно важная наука, в этом я нисколько не сомневался (2), но я жаждал знаний "как исцелять больных", и та мера этого знания, которую я успел приобрести в клиниках, меня далеко не удовлетворяла.

Под конец моих клинических занятий, когда я уже собирался готовиться к докторскому экзамену, в один прекрасный день наш профессор клиники внутренних болезней, покойный доктор Вейрих, к величайшему моему удивлению объявил, что он прочтет три лекции "о гомеопатии". Я тогда при усиленных занятиях почти забыл о моих беседах и спорах с доктором фон Г., и при этом объявлении очень обрадовался, так как ожидал, что лекции будут необыкновенно интересны.

И действительно, я не ошибся. Профессор Вейрих на первой лекции начал с того, что "гомеопатия", или учение доктора Ганемана о действии лекарств, получила в наше время такое значение и практикуется столь значительным числом врачей, что он как клинический профессор не считает себя вправе пройти молчанием такое важное явление на поприще современной медицины.

Затем он — конечно, с точки зрения противника гомеопатии — вкратце изложил, в чем состоит учение Ганемана, а на двух следующих лекциях опровергал гомеопатию. Опровержение его, однако, было чисто теоретическое и доктринарное. Ни одного опыта, ни одного наблюдения! Почему минимальные дозы, назначаемые гомеопатами, не могут быть действенны, когда тысячи врачей во всех частях света ежедневно наблюдают их действие; почему закон подобия не выдерживает критики — это все-таки осталось совершенно недоказанным и неясным.

Но зато профессор Вейрих все-таки доказал, насколько он справедлив и беспристрастен в сравнении с громадным большинством аллопатов, развивая ту мысль, что медицинская наука получила громадную пользу от гомеопатии. "Гомеопатия нас научила (это были подлинные слова его) прописывать лекарства в чистом виде и не смешивать массу разнородных лекарственных веществ в одну 'микстуру', причем совершенно невозможно проследить, которое из этих веществ действует и как оно действует".

"Гомеопатия нас научила, — так продолжал профессор, — что следует назначать приемы елико возможно малые, а не елико возможно большие".

Наконец, относительно значения гомеопатии для диететики, профессор Вейрих выразился так: "Что же касается до диеты и ее важного значения при лечении болезней, то мы, безусловно, должны преклоняться в этом отношении перед врачами-гомеопатами и учиться у них".

Странное впечатление я вынес из этих трех лекций. С одной стороны, опровержение гомеопатии совершенно голословное — ни одного наблюдения в подтверждение того, что гомеопатические дозы недействительны, никакого объяснения, почему они не могут быть действенными. С другой стороны, исчисление всего того, что старая школа позаимствовала у гомеопатии. "Как же это соединить? — спрашивал я себя. — Если гомеопатия — вздор, то каким же образом во многих отношениях гомеопаты сделались учителями аллопатов? Как же здравый и правильный взгляд гомеопатов на много важных практических вопросов вяжется с шарлатанством или самообольщением?"

Эти противоречия остались для меня до поры до времени неразъясненными.

Наконец, пришло время готовиться к докторскому экзамену. Между прочими отраслями медицинской науки нужно было, конечно, фундаментально ознакомиться с фармакопеей, т. е. учением о действии лекарственных веществ. В то время известное сочинение профессора Бухгейма (который тогда сам занимал кафедру фармакологии при Дерптском университете) представляло, так сказать, последнее слово в этой важной науке. Я с жаром принялся за учение этой книги, надеясь именно тут найти арсенал "надежнейших и испытаннейших оружий" против болезни и смерти. Но увы! Что ни страница, то разочарование!

Как действуют лекарства, почему действуют они — это оставалось почти совершенно сокрыто наигустейшим мраком. Наблюдения, собранные над издыхающими животными, отравленными громадными дозами различных минеральных и растительных ядов — это мне сейчас же показалось так грубо, что я никак не мог объяснить себе пригодность таких наблюдений для деликатной и тонкой задачи исцеления больного человека. Где же говорилось о результатах применения лекарств у постели больных, там строгая и безжалостная критика честного профессора-фармаколога уничтожала почти все иллюзии врачей-практиков, восхвалявших или восхваляющих то или другое лекарство при той или другой болезни. При прочтении статьи "Аллопатия и ее врачебный арсенал" я невольно вспомнил те часы недоумения и разочарования, которые я проводил при изучении фармакологии в Дерпте. То и дело приходилось читать: "Действие этого лекарства очень мало исследовано" или "почти неизвестно", или "употребление этого лекарства при такой то болезни не только бесполезно, но даже вредно и опасно", или "рекомендация этого лекарства таким-то знаменитым врачом не заслуживает внимания, потому что наблюдения слишком неточны"!! Много-много если на всех 600 или 700 страницах этого тома набирались три страницы с положительным и практически пригодным научным материалом! Прелестные иллюзии мои относительно надежного оружия против болезней рушились в это время одна за другой, и рушились безвозвратно!

Я тогда начал понимать, почему в самом лучшем, в самом знаменитом сочинении о патологии и терапии патология и патологическая анатомия занимали так много места, а сама суть, сама терапия — учение об исцелении болезней, играло сравнительно весьма второстепенную роль. Общие фразы: давайте укрепляющие, раздражающие, размягчающие и пр. средства, подчас рецепт из двух, трех или более смешанных лекарств, — вот в большинстве случаев и вся премудрость терапии.

Итак, чем более я учился, тем более я убеждался, что в медицине теория, доктринарные рассуждения так расползлись, что практически пригодного материала осталось очень и очень мало.

Невольно рождался вопрос: "Что же мы знаем? Этого не знаем, того не знаем, третьего не знаем — что же мы, наконец, знаем?"

Это впечатление усилилось во мне вследствие одного эпизода во время моего экзамена у нашего фармаколога, профессора Бухгейма. Получив удовлетворительные ответы на свои вопросы, он в конце экзамена еще раз обратился ко мне со следующим вопросом: "Скажите мне, почему горчица, имеющая такое сильно раздражающее действие на кожу, почти не раздражает слизистой оболочки рта, пищевода, желудка и кишечника?"

Вопрос этот был неожиданный, но я, конечно, постарался приискать объяснение для этого явления. Самое близкое, конечно, было предположение, что отделение этих полостей или слизистых оболочек, как-то: слюна, желудочный сок, желчь, кишечный сок, нейтрализуют раздражающее свойство горчицы.

Ничуть не бывало. Профессор Бухгейм приготавливал горчичники со всеми этими жидкостями (вместо воды) и действие на кожу нисколько не изменялось. Видя, наконец, что я не могу найти объяснения этого странного явления, профессор успокоил меня следующими словами: "Не беспокойтесь, а сам не могу объяснить этого факта. Я три года работал над этим вопросом, но не получил никакого положительного результата".

Так вот же! Аллопаты все знают. Они слышат, как трава растет! Второе слово во всех их тирадах — "рациональность". Они знают, если послушать любого мало-мальски известного практика-врача, как действуют лекарства, не только простые, но даже смешанные из дюжины разнородных специй и веществ; они знают, почему они действуют, все у них рассчитано, все расчеты верны, но вот знаменитый профессор не знает, почему действует горчица на кожу и почему она не действует на слизистую оболочку! Остается один голый факт красноты и боли на коже после горчичника, и больше ничего!!

Где же тут "рациональность", как не в воображении тех, которые прилагают этот эпитет к аллопатической терапии, явно не давая себе отчета в точном, логическом смысле этого выражения?

Итак, покидая университет и поступая на службу в один из первых военных госпиталей в Петербурге, я не мог не иметь очень невысокое мнение о том оружии, с которым я должен был начать борьбу с ненавистными врагами человечества — болезнями, страданиями и смертью. Деятельность моя в госпитале, как ни важна и полезна была она для дальнейшего развития моего относительного патологии и диагностики, в терапевтическом отношении могла только усилить во мне сознание крайней несостоятельности официальной практической медицины. Бывало, придешь в госпиталь, фельдшер подносит с особенным каким-то выражением лица один, два и больше скорбных листов с присовокуплением лаконического изречения "mortuus!" Надо было надписать: "Умер тогда-то", и мне все казалось, что это я подписываю самому себе столько же приговоров!

В это время я опять стал часто встречаться с моим родственником доктором-гомеопатом фон Г. В беседах наших он указывал на несостоятельность аллопатической терапии, основываясь главным образом на совершенном отсутствии какого бы то ни было общего научного принципа и на господство на поприще практической медицины старой школы полнейшего произвола. Тут я действительно не мог не согласиться с ним. Я уже имел достаточно случаев убедиться в том, что по неимению и подобия ариадновой нити в лабиринте аллопатической терапии, всякий врач поступает по собственному усмотрению, и во всяком отдельном случае оказывается столько различных планов лечения, сколько соберется врачей.

Этому хаотическому состоянию аллопатической терапии доктор фон Г. противопоставлял гомеопатию с ее законом подобия и с ее строгой логической последовательностью. Действительно, разница оказывалась поразительная!

Но все это не могло еще убедить меня! Мое недоверие к гомеопатии все-таки осталось непобежденным, несмотря на мое полное сознание, что все, что говорит доктор фон Г. против аллопатической терапии, было совершенно справедливо.

Наконец, доктор фон Г. посоветовал мне не упустить возможности ближе ознакомиться с гомеопатической литературой и при случае самому производить опыты лечения по этой системе.

Тут как раз я получил назначение врачом при военной гимназии в Полоцке, и предвидя, что там, в глуши провинции, у меня будет достаточно времени заняться исследованиями относительно гомеопатии, я взял с собой некоторые из важнейших сочинений по гомеопатической фармакологии и терапии, и обзавелся также не6ольшой аптекой для того чтобы при случае испытать действие этих пресловутых минимальных приемов.

Случай этот представился гораздо скорее и в совершенно иной форме, чем я ожидал.

Спустя несколько месяцев по приезде моем в Полоцк у меня заболел ребенок, девочка восьми месяцев. Появились у нее жар и расстройство желудка. Я назначил ей, следуя примеру моего клинического учителя, профессора Вейриха, каломель в маленькой аллопатической дозе, т. е. по 1/64 грана на прием. Улучшения, однако, не последовало, а напротив, понос усилился, так что на второй день младенца уже слабило по 5–6 раз в час. Вместе с этим жар не только не спадал, а напротив, еще увеличился. Тогда я прописал микстуру, состоящую из миндальной эмульсии с небольшой примесью опия. Результат был такой же отрицательный, т. е. испражнения еще участились, и ребенка слабило до 8 раз в час. При этом он уже перестал брать грудь и начал видимо ослабевать. Крайне озабоченный состоянием ребенка, я переменил лекарство и прописал так называемую вяжущую микстуру с танином. Но, увы! И это не помогало. Ребенка слабило уже до 10 раз в час, он лежал как труп с закрытыми глазами и неподвижными членами, сухой жар к вечеру второго дня дошел до опасной высоты. Жена моя начинала уже приходить в отчаяние, видя, что ничего не помогает. Тогда я, скрепя сердце, решился испытать гомеопатическое лекарство. Но как найти подходящее средство? Вот был вопрос. Взялся я тогда за терапию и фармакологию и начал отыскивать по возможности более подходящее по симптомам гомеопатическое лекарство. Не прошло и часа, как я вполне убедился, что по ганемановскому закону подобия ипекакуана в данном случае наиболее соответствует всем симптомам. "Ну, — говорю я, подходя к заливавшейся слезами жене, — если эта гомеопатия действительно что-нибудь стоит, то ипекакуана должна исцелить нашего ребенка".

Это было около 7 часов вечера. Ребенку приготавливали ванну (во время болезни я назначил ребенку две теплые ванны в день). Я сам выкупал его, и все время он не открыл глаз и не пошевелил ни одним членом

Сейчас же после ванны жена попробовала покормить ребенка, но он почти не сосал. Тогда я дал ему лекарство ипекакуана. В моей аптечке нашлась только начальная тинктура этого лекарства. Я взял две капли в чайную чашку отварной воды и дал ребенку чайную ложечку. Затем его уложили в постельку.

Около восьми часов подошел я к ребенку и при ощупывании лба почувствовал появление легкой теплой испарины. Испражнения не было. Еще через час оказалось, что жар начинает спадать и пеленки опять оказались сухими. Дыхание ребенка сделалось более глубоким и правильным и, очевидно, лихорадка быстро начала уменьшаться. Так состояние улучшалось постепенно до полуночи. Я лег и приказал меня разбудить, как только будет малейшая перемена. Проснувшись утром около 8 часов, я вскочил и побежал в детскую. Что же я вижу? Ребенок лежит с открытыми глазами в своей люльке и улыбается! Жару ни малейшего, испражнения не было ни одного с 7 часов вечера!! В это же утро последовало действие желудка, совершенно нормальное, ребенок взял грудь и был во всех отношениях совершенно здоров.

Удивление мое было велико. Никогда еще мне не приходилось видеть до тех пор такого быстрого, такого блистательного успеха лечения. В такой серьезной болезни, как острый катар желудка и кишок у восьмимесячного младенца, от одного минимального приема ипекакуаны последовало полное выздоровление в 12 часов!

И эта презренная ипекакуана, которую я привык прописывать во всевозможных микстурах и смесях просто в виде невинной примеси к другим сильнодействующим лекарственным веществам, эта ипекакуана сделала такое чудо!

Тогда я решился серьезно заняться изучением гомеопатии и не пропускать случая для дальнейшего испытания этого метода лечения.

Случай этот представился весьма скоро.

Пригласили меня на консилиум к одному из богатых евреев, который был при смерти болен.

Там я встретился почти со всеми врачами города Полоцка, так как евреи, очень любящие лечиться, убеждены, что чем больше число собравшихся врачей, тем больше шансов для больного выздороветь! (?) Осмотрели больного, у которого оказалось обоюдостороннее крупозное воспаление легких с почти сплошной гепатизацией (уплотнением). Больной был уже очень слаб, дыхание крайне затрудненное и при этом почти не было еще никаких признаков разрешения или растворения выпота в легочных ячейках. Конечно, по всем правилам науки предсказание было более чем сомнительное.

После осмотра больного весь медицинский ареопаг (нас было человек двенадцать) удалился в другую комнату, где был накрыт весьма приличный завтрак. Сели, закусили, выпили, и началась довольно оживленная беседа о всевозможных предметах, о погоде, об охоте, о лошадях, о политике — одним словом, обо всем, кроме больного. Я был младший в этой компании и держался больше в стороне, но с нетерпением ждал, чтобы наконец заговорили о больном. Прошло около часа, когда один из врачей сказал: "Однако, господа, что же мы пропишем пациенту?" Все на несколько мгновений замолкли. Тогда кто-то предложил какую-то микстуру, состоящую главным образом из так называемых "expectorata" (т. е. средств для облегчения отделения мокроты). Туда входила и ипекакуана, и сенега, и Ammonium muriaticum, и т. д.

Все тотчас же согласились, присовокупляя, что все равно больному не сдобровать, а попытаться все-таки нужно. Тогда я позволил себе попросить слова. Конечно, я мог бы опровергнуть назначенную микстуру уже на том основании, что у больного в легких, к сожалению, мокроты почти вовсе нет; стало быть, и "экспекторировать" нечего, и что поэтому от назначенной микстуры можно было ожидать только усиления сухого кашля и большее раздражение бронхов, но уж никак нельзя было надеяться на пользу для больного от этого назначения.

Однако зная, что такой критикой я восстановил бы против себя своих старших товарищей, я предпочел воздержаться от нее и предложил другое лекарство, а именно "Phosphor" — могущественнейшее гомеопатическое лекарство разрешения упорствующего экссудата при воспалении легких.

По выслушании моего предложения посыпались возгласы: "Как? Что? Фосфор? Откуда вы взяли это назначение? Никогда не слышали!" и пр. Я, конечно, был слишком осторожен, чтобы открыть тайну источника этого назначения, но сказал только, что я читал, что во многих случаях при воспалении легких фосфор удивительно быстро разрешал выпот, и что, по моему убеждению, это лекарство единственное, имеющее шанс спасти больного от смерти. Весь ареопаг многознаменательно покачал головой, однако моя настоятельная просьба в конце концов была уважена и мне предоставили прописать это "небывалую и неслыханную микстуру".

К сожалению, в моей гомеопатической аптечке фосфора не было, и поэтому я прописал минимальный прием этого лекарства из аллопатической аптеки (если я не ошибаюсь, приходилось около одного грана на прием, что равняется 3-му децимальному делению по Ганеману). На другой день опять состоялся консилиум. Больному было гораздо лучше. В 24 часа картина совершенно изменилась. В обеих нижних долях легких оказалось множество влажных хрипов, мокрота отделялась свободно, дыхание было несравненно лучше — одним словом, разрешение воспаления было в полном ходу. Все удостоверились в том, что главная опасность миновала; некоторые из товарищей высказали свое удивление, что этот "фосфор" так хорошо подействовал.

Больной продолжал поправляться и через несколько недель совершенно выздоровел.

Этот случай, конечно, дал мне опять-таки сильный толчок в пользу гомеопатии, и я продолжал усерднейшим образом изучать эту чудную науку.

Прошло еще несколько месяцев, и мне опять пришлось испытать гомеопатию.

То было летом в лагере. В один прекрасный день приходит ко мне около 4-х часов пополудни жена одного из нижних чинов и просит прийти посмотреть ее тяжело больного мужа.

На мой вопрос, в чем дело, она мне сказала, что он уже четвертый день лежит вследствие страшного кровавого поноса. Дизентерия тогда была распространена эпидемически вследствие сильных жаров.

Я сделал женщине замечание, что следовало раньше обратиться ко мне, на что она ответила, что фельдшер давал лекарство, но легче от него не стало.

Придя к больному, я нашел его в следующем поистине отчаянном состоянии.

Мужчина лет сорока, блондин среднего телосложения, лежал на спине, с закрытыми глазами и по-видимому без сознания. Лицо было мертвенно-бледное, губы бескровные, под глазами почти черные глубокие впадины, нос острый, на лбу холодный липкий пот. Пульс был так мал, что почти нельзя было его сосчитать, около 120. Руки и ноги холодные, как лед. Каждые пять минуть следовали одно за другим непроизвольные испражнения чистой кровью.

Состояние было поистине отчаянное!

Я в этом был тем более уверен, что заведовал во время моей госпитальной службы в Петербурге несколько времени "поносным отделением", и там, к большому моему прискорбию, несмотря ни на Ol. Ricine, ни на опий, ни на клистиры с ляписом, мне пришлось подписать на многих скорбных листах с заглавием "дизентерия" — "умер в таком-то часу"!

Назначить больному аллопатическое лекарство я не решился уже потому, что видел слишком часто, в менее трудных случаях, вполне отрицательные результаты, но кроме того и касторовое масло, и Mixtura oleosa с опием уже были даны ему фельдшером.

Поэтому я, хотя и не имея уже почти никакой надежды спасти больного, решился назначить ему подходящее гомеопатическое лекарство, а именно Mercurius corrosivus. Опять этого лекарства у меня, к величайшему моему сожалению, не оказалось. Поэтому я прописал раствор Mercurius corrosivus, 1/4 грана на две драхмы, и накапать этого раствора несколько капель в стакан воды, из которого приказал больному давать по чайной ложке каждые четверть часа. По моему приблизительному расчету, больной получил в каждом приеме приблизительно 1/10 000 грана, что равняется 4-му десятичному делению.

Первые два приема я сам дал больному, чтобы убедиться в том, что он мог глотать, хотя и не подавал признака сознания.

Часа через два я опять зашел к больному. Состояние его, видимо, улучшилось. После второго приема испражнения уже больше не было. Пульс несколько поднялся, лицо приняло несколько менее мертвенное выражение; лекарство давалось теперь уже через 1/2 часа. Еще через 2 часа, к величайшей моей радости, я нашел уже значительную перемену к лучшему. Пульс еще поднялся; холодный пот исчез, конечности начали согреваться, постель оказалось чистой. Дыхание больного показывало, что он спал. Назначено было давать ему лекарство через час. На другое утро больной уже пришел совершенно в сознание и сам сказал, что чувствует себя гораздо лучше, хотя, конечно, жаловался на большую слабость. Лекарство давалось ему теперь через 2 часа.

Дизентерия совершенно прекратилась со второго приема лекарства.

Выздоровление шло так быстро, что я подобного до сих пор никогда не видел.

Привыкнув видеть выздоравливающих от дизентерии бродящими, как тени, в продолжение шести и больше недель, я почти не верил своим глазам, когда на третий день увидел своего пациента бодро шагающим по лагерю, а на четвертый день он, в моем присутствии, рубил дрова!!!

Тогда участь моя была решена. После такого успеха, виданного собственными глазами, я уже не мог не признать безусловного и громадного превосходства гомеопатии над терапией старой школы. После того, как это убеждение во мне созрело, я уже не мог не стать открыто и безусловно на сторону гомеопатии. Всякий врач, при вступлении в практику, должен дать присягу в которой он обязывается пользовать обращающихся к нему за помощью больных по совести, т. е. назначать ему такое лечение, которое, по его убеждению, лучше и скорее всего в состоянии исцелять болезнь. Поэтому я сознавал, что было бы преступлением с моей стороны, если бы я продолжал, из уважения к "начальству" или из каких бы то ни было других причин, еще долее придерживаться аллопатии, следовать "рутине"!

С тех пор прошло более десяти лет, и я во все это время и с каждым днем более и более убеждался в истине гомеопатического принципа и часто благословлял те часы, когда в дружеской беседе д-р фон Г. впервые старался убедить меня в необходимости испытать гомеопатию. Часто также, при быстром и счастливом исцелении дифтерита, против которого гомеопатия в цианистой ртути (Mercurius cyanatus) имеет вернейшее средство, вспоминал я о том, как жалка была на моих глазах аллопатия при этой болезни.

Итак, "Испытайте, — как говорил Ганеман, — но испытайте правильно".

Я глубоко убежден, что никто еще серьезно не испытывал гомеопатию без того, чтобы не сделаться последователем этого поистине рационального метода лечения.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Печатая письмо и статью почтенного автора, мы, со своей стороны, считаем нужным прибавить, что мы вовсе не хотели поголовно обвинять врачей-аллопатов в сознательном шарлатанстве. Мы безусловно допускаем и верим, и даже точно знаем, что между ними есть много весьма почтенных личностей, искренно желающих помочь страждущему человечеству. Но ведь этому человечеству решительно все равно, погибает ли оно от сознательного шарлатанства или от врача, верящего глубоко в пользу своего метода лечения и все-таки, в действительности, в большинстве случаев, не облегчающего болезнь, а только вредящего организму и даже убивающему его. Врач-аллопат, который при современных шатких основаниях своего знания не хочет испытать гомеопатию, не есть друг человечества, и никакого разумного оправдания этому своему упорству представить не может.

2. Доказательством может служить то обстоятельство, что на третьем курсе я целый год специально занимался именно этой отраслью медицины и написал сочинение по микроскопической патологической анатомии легких, удостоенное 12 января 1863 года Дерптским медицинским факультетом награды, золотой медали.

Д-р В. А. ФОН ДИТМАН (1842—1904)

Небольшая семья петербургских врачей-гомеопатов понесла новую и чувствительную потерю. Скончался доктор Владимир Александрович Дитман, один из наиболее известных представителей гомеопатического метода лечения в С.-Петербурге. Он родился в Дерпте в 1842 г., среднее образование получил в училище Св. Анны в С.-Петербурге, по окончании которого в 1861 г. поступил на медицинский факультет в своем родном городе Дерпте, где и получил звание лекаря в 1866 г., удостоившись заслужить золотую медаль за свою работу о микроскопическом строении легких, а затем выдержал докторский экзамен на русском языке при тогдашней Медико-хирургической (ныне Военно-медицинской) академии в С.-Петербурге и получил степень доктора медицины в 1867 г. Вслед за этим он прослужил здесь два года врачом при Николаевском военном госпитале, а затем еще два года врачом Кадетского корпуса в Полоцке. Тут он в свободное время занимался живописью на стекле для волшебных фонарей, которые в то время стали входить в употребление в учебных заведениях при чтениях научного и воспитательного характера. Но прежде такие картины на стекле выписывались из-за границы и обходились очень дорого, до тех пор, пока по инициативе Педагогического музея военно-учебных заведений не возникло предложение осуществить производство проекционных приборов и картин на стекле в России с целью их удешевления. Теперь этот род отечественного производства доведен у нас до значительного совершенства, и доктору Дитману принадлежит заслуга находиться в числе первых работников на этом поприще. В 1871 г. он вышел в отставку и поселился вольнопрактикующим врачом в С.-Петербурге. Здесь под руководством доктора Виллерса, очень известного в то время всесторонне образованного и талантливого врача-гомеопата, доктор Дитман вскоре убедился в преимуществах гомеопатического метода лечения и стал его ревностным приверженцем.

В начале 80-х годов в Петербурге появилась эпидемия дифтерита, которая доставила докторам Виллерсу и Дитману обильный материал для наблюдения над действием цианистой ртути, только что впервые введенного в медицинскую практику другим известным петербургским врачом-гомеопатом Беком. Результаты оказались блестящи и доктор Дитман, в порыве энтузиазма к открытию столь могущественного орудия для борьбы с такой опасной болезнью, через посредство генерал-адъютанта О. Б. Рихтера обратился к Императору Александру III с усердной просьбой о разрешении подвергнуть это средство обширному испытанию в одной из городских больниц для обшей пользы заболевающего населения. Государь, всегда питавший расположение к гомеопатическому методу лечения и неоднократно оказывавший ему свое милостивое покровительство, повелел открыть при Николаевском военном госпитале отдельную палату для гомеопатического лечения дифтерита. В эту больницу вскоре был доставлен девятилетний ребенок из беднейшего класса населения, еще не оправившийся от тяжелой кори и уже заболевший злокачественным дифтеритом. На третий день болезни, когда она уже успела вызвать омертвение зева и миндалин с общим заражением крови, совершенно безнадежного мальчика в холодный и ветреный зимний день через весь город везли в открытых санях и привезли в гомеопатическое отделение, где консультант госпиталя доктор Афанасьев в присутствии доктора Дитмана констатировал "гангренозный дифтерит", и на следующий же день ребенок умер. Это был первый и единственный пациент гомеопатической больницы, потому что других больных полицейские врачи сюда больше не направляли, и так как на испытании находился лишь один больной, который и умер, то было выведено заключение, что гомеопатическое лечение дает 100% смертности, и на этом кончилось сравнительное испытание гомеопатического и аллопатического лечения дифтерита. А Медицинский совет, почуяв в лице доктора Дитмана опасного человека, обрушился на него своим знаменитым "Журнальным постановлением", опубликованным в "Правительственном вестнике" и перепечатанном во многих газетах. Этот единственный в своем роде документ принадлежит перу печальной памяти профессора Эйхвальда, ожесточенного противника гомеопатии, который вместо трудной задачи спокойного и научного разбора основных принципов гомеопатии по существу, предпочел легкий труд морально унизить в глазах публики личность доктора Дитмана и разразился грубой и неприличной филиппикой, зная наперед, что никакие возражения и оправдания оскорбленного не будут допущены в печать. К счастью, эти яростные нападки не отразились на деятельности доктора Дитмана, который имел в Петербурге очень большую практику и пользовался репутацией опытного и счастливого врача.

Доктор Дитман был хорошо одарен природой, обладал отличными способностями к медицине и к изящным искусствам и превосходно владел языками немецким, французским и английским, на которых он говорил и писал так же свободно, как и по-русски. Он неоднократно принимал личное участие в интернациональных конгрессах по гомеопатии, где присутствие его всегда замечалось и ценилось благодаря его легкому дару слова и живому отношению ко всем предметам диспутов. Писал он тоже легко, но оставил печатных трудов немного. В нескольких популярных изданиях разбросаны немногочисленные его статьи в защиту гомеопатии, и имеется его лечебник, которым он, однако, сам был неудовлетворен, в последние годы он даже задался мыслью его совершенно переработать, но не успел привести свое намерение в исполнение. Он всегда особенно интересовался легочной чахоткой и ее лечением. Проникнутый взглядами доктора Бремера и ободренный результатами пользования чахоточных в Герберсдорфе и Давосе, он в 1887 г. приобрел участок земли и соснового леса под названием Галила в Финляндии около станции Усикирко, и на собственные средства выстроил первую в России санаторию для чахоточных, которая была открыта в 1888 г. Выбор местности, свободной от сырости, пыли и ветров, и план организации здравницы для пребывания чахоточных в течение круглого года, были рассчитаны доктором Дитманом очень верно и предусмотрительно, но для поддержания такого большого дела у него не было достаточных средств. Тем не менее основная идея необходимости и возможности санатории для чахоточных на севере, в нескольких часах от Петербурга, оказалась совершенно правильной и была по достоинству оценена Императором Александром III, который приобрел Галилу в свою собственность. На том самом месте, где стоял скромный деревянный главный корпус здания, в настоящее время воздвигнута и красуется великолепная Императорская санатория, основателем которой был доктор В. А. Дитман.

Владимир Александрович вступил в члены С.-Петербургского общества врачей-гомеопатов вскоре после его основания, много лет был его секретарем, затем с 1887 по 1889 гг. — его президентом, и наконец членом совета до самой смерти. Он всегда усердно посещал все медицинские и хозяйственные заседания общества, принимал горячее участие во всех его делах и отличался особой заботливостью к нуждам его служебного персонала. Со смертью его Общество лишилось одного из самых деятельных и энергичных своих сотрудников. Осенью прошлого года Владимир Александрович заболел экссудативным плевритом, который развился на туберкулезной почве. Плеврит всосался, но здоровье его сильно пошатнулось, и туберкулез легких заметно подтачивал его силы. Чувствуя большую слабость, он возымел желание поместиться в своей бывшей санатории и мечтал обрести в ней укрепление сил и выздоровление. Но по неумолимой иронии судьбы основателю и старому хозяину санатории было отказано в приеме за неимением свободных мест! Тогда он решился ехать на зиму в Италию и на Ривьеру, и после двухмесячного отдыха в хорошем климате вернулся в Петербург в сравнительно порядочном состоянии, но вскоре простудился и снова захворал. Последнюю надежду на поправление он возложил на кумыс, и в июне этого года отправился в одну из кумысолече6ниц Уфимской губернии. Но лютый недуг не переставал прогрессировать, и 26 июля доктор Дитман скончался на обратном пути в Петербург. Глубоко опечаленное Общество возложило на его могилу венок, и за отсутствием из Петербурга председателя доктор А. Ф. Флемминг произнес прочувствованное надгробное слово.

Мир праху твоему, дорогой товарищ!

Л. Бразоль