В юности я не ощущал своей миссии или потребности лечить заболевших, и насколько я знаю, в моей семье не было врачей. Старательный и усердный по натуре, мне было бы даже легче найти себе применение в таких академических дисциплинах, как история или философия, нежели в медицине. К тому же я так до конца и не смог преодолеть неприязнь к стигме болезни, одновременно физическому и эмоциональному страданию и ее жестокости по отношению к близким больного или ухаживающим за ним.

Остается загадкой, почему я выбрал профессию, к которой у меня не было склонности, честолюбия или особой предрасположенности, и в которой я упорно оставался, несмотря на неоднократные неудачи и разочарования. Вероятно, не обошлось без бессознательных могущественных сил. Такая постановка вопроса возвращает меня к смерти моего дедушки от почечной недостаточности, когда мне было шесть лет, и намек на то, что и меня ждет та же участь, перевернул всю мою жизнь.

Однажды ночью, когда я лежал в кровати и не мог уснуть, моему воображению представилось с поразительной ясностью, что я тоже умру, и ничто на свете не сможет спасти меня от этого. Совершенно растерянный и отчаянно нуждающийся в утешении, я бросился в спальню родителей, уверенный, что не сплю и что смерть неизбежна, с ощущением абсолютно новым для меня. Но поскольку родители не хотели обсуждать этот вопрос, я сделал вывод, что смерть — это тайна, постигнуть которую должен был я сам.

Страдающий врожденным косоглазием, я был вынужден носить очки и делать упражнения для коррекции зрения. В 13 лет мне сделали операцию, в результате которой появилось рассеянное косоглазие, еще более заметное и не поддающееся лечению. Неспособный иметь бинокулярное зрение и не в силах смириться с этим фактом, я так окончательно и не привык к постоянным головным болям, зрительному напряжению, недоверию к специалистам, "экспертам" и высокотехнологичным решениям, хотя они практически стали моей второй натурой.

Летом после первого курса в колледже, участвуя в биохимическом исследовании, я получил первый вразумляющий звонок, который едва не положил конец моей карьере врача в самом ее начале. Основной доход лаборатория, в которой я работал, заслуженно имевшая широкую известность за свои возможности в области генетических исследований, получала от выращивания и экспорта по всему миру чистокровных пород мышей, крыс, собак, кошек, кроликов и обезьян для биомедицинских опытов.

Подсчитав количество животных, принесенных в жертву в моей собственной работе, а также работе моих коллег по лаборатории, и многие тысячи животных, отправленных в другие учреждения для подобных целей, я был поражен масштабами этого чудовищного бизнеса и тем, что я сам был причастен к нему. С тех пор никакие аргументы так и не смогли убедить меня, что принесение в жертву животных в таких масштабах оправдано ради прогресса человечества, и что на подобной основе возможно создание надлежащих стандартов науки или этики.

Несмотря на свои дурные предчувствия, осенью 1959 года, как и было положено, я поступил на медицинский факультет. Бóльшая часть нашей клинической работы проходила в обветшавшем, но уважаемом городском госпитале, который располагал передовым диагностическим и лечебным оборудованием, и каждый нуждающийся в нем мог бесплатно им пользоваться, при этом получая солидную долю пренебрежения и ругательств от перегруженных интернов и ординаторов, и одновременно доброжелательное и враждебное отношение со стороны студентов-медиков.

В то время основной обязанностью студентов-медиков было брать кровь — ритуал с той поры, к счастью, в большинстве учреждений отмененный. В частности, в благотворительных больницах, существующих на общественные средства, не имевшими средств пациентами занимались врачебный персонал и студенты, и взамен за заботу пациенты были вынуждены ежедневно сдавать кровь в неограниченных количествах на самые немыслимые анализы, которые нам заблагорассудится сделать. И даже сейчас, тридцать лет спустя, я до сих пор помню их тихие, траурные голоса, которыми они приветствовали нас каждое утро, завидев в холле с инструментами. После экспериментирования в течение дней или даже недель над изначально слабыми неправильными венами, последним средством была ужасная бедренная пункция, которая продолжалась всего несколько секунд, но заставляла ждать, затаив дыхание, пока наполнится шприц, и жертву, и мучителя.

Привыкший относиться к болезни как к отдельному эпизоду или части жизненного опыта, с которым мы сталкиваемся, прорабатываем его и в итоге выздоравливаем или умираем, я был абсолютно не готов к реальности, где болезнь воспринимается как обычное состояние и является условием для производства огромного количества товаров и услуг.

В те редкие дни, когда койки были свободны и палаты пусты, я почти чувствовал едва уловимое, но все же неискоренимое зловоние, накопившееся от болезней, прошлых и настоящих, которым пропиталось это место. Моей любимой работой было ночное дежурство в акушерской службе, где чудо рождения зачастую происходило прямо в постели до того, как кто-либо мог войти и вмешаться. Со своей койки в соседней комнате я слышал голоса рожавших женщин и всегда размышлял над словом "акушер", происходящим от латинского ob — против, на пути, и stet — стоящий (англ. obstetrician. — Прим. перев.), которое так прекрасно подходит врачам, обученным вставать на пути родового процесса для его контроля и использования в своих собственных целях.

Во время работы мы отвечали за госпитализацию всех больных пневмонией, обычно алкоголиков, обитателей дна, для которых лихорадка, кашель с мокротой, плевральные боли или подобные серьезные недомогания были единственной возможностью в холодные зимние ночи ночевать в теплой постели и регулярно получать пищу. В большинстве случаев встречалась стрептококковая пневмония, которую сразу выявляли при помощи анализа мокроты и в дальнейшем лечили пенициллином. Перед началом лечения мы также должны были вводить инфицированную мокроту в брюшную полость двух мышей и, забив их через два дня, высеивать пневмококки в чистой культуре. Поскольку это имело чисто академическое значение, я только притворялся, что провожу исследования. Я никогда не поднимал вопроса об экспериментах на животных, но сам не мог участвовать в этих пытках или быть их свидетелем.

Врачебный персонал, взваливая на нас свою грязную работу, мог лишь обещать нам, что мы в свое время сможем поступать так же по отношению к своим студентам-медикам. Однажды врач-интерн попросил меня ввести зонд в двенадцатиперстную кишку пациентке из Пуэрто-Рико, которую он обследовал на предмет болезни поджелудочной железы. Этот зонд почти такой же, как желудочный, только немного более тяжелый по весу за счет круглого металлического наконечника, который необходимо продвинуть за привратник желудка. Проглотить этого маленького монстра без приступа рвоты в отсутствие анестезии практически невозможно. После нескольких неудачных попыток, у меня появилось желание, чтобы доктора проходили через те же пытки, прежде чем им будет позволено подвергать им других.

Инстинктивной реакцией интерна, также потерпевшего неудачу, было обвинить в этом свою жертву, которую он обозвал ее "дурой" и "скотиной". На испанском эти слова звучат похоже, а оскорбительный тон не оставлял сомнений в смысле сказанного. Крохотная женщина на моих глазах стала огромной, когда она поднялась, обругала врача и пообещала возмездие, если он когда-нибудь еще посмеет ее оскорбить. Два дня спустя, заметив двух крепких молодых усатых латиноамериканцев, крадущихся в холле, я быстро удалился, но втайне пожелал им удачи.

Подобным образом больница убеждала в необходимости самообразования таких пациентов, как негр средних лет, который жил на улице, но знал об эмфиземе больше всех докторов, лечивших его от нее, и которого часто можно было увидеть в медицинской библиотеке, делающего пометки для нашего разговора во время обхода на следующее утро.

Потребовалось время, чтобы понять, что неравенство в положении и правах, позволявшее нам делать, что вздумается, и вынуждавшее пациентов подчиняться и даже благодарить, фактически способствовало прогрессированию болезни, как явно — путем чрезмерного использования диагностических и лечебных процедур, так и косвенно — за счет вызванного страха и сомнений.

Как утверждал один хирург, нет ничего невероятного в том, что хронический панкреатит мог усугубиться и возникнуть вследствие спазма сфинктера Одди, провоцировавшего рефлюкс желчи в главный проток поджелудочной железы и вызывавший ее химическое воспаление. В страстном желании опубликоваться, он разработал метод исследования, полностью игнорироваший этические нормы, а единственным его ограничением было то, сумеет ли занимающий должность профессора избежать ответственности.

Под его руководством врачи-ординаторы гастроэнтерологического отделения отбирали пациентов, которым еще не поставили диагноз, или привлекали их каким-то другим способом, как в случае с женщиной, описанном выше, для "панкреатических исследований". Тех, кто выдерживал испытание трубкой Рефуса, считался годным для хирургического введения т-образного катетера в общий желчный проток для забора проб желчи и панкреатического сока и введения контрастного вещества для тщательного рентгенологического изучения желчных и панкреатических путей.

Конечно, ни для кого не секрет, что травмирование этих нежных тканей зачастую вызывает раздражение и воспаление протоков, а также спазм сфинктера и в конечном итоге хронический панкреатит. Таким почти неуловимым способом его методология не только подтверждала вдохновившую на исследование гипотезу, но и гарантировала наличие собственного экспериментального материала, поскольку рубцевание необратимо. Примерно тогда же педиатр, изучавший проблему инфекционного гепатита, впервые доказал то, что многие давно подозревали — вирус распространяется фекально-оральным путем так же, как полиовирус или другой кишечный вирус. Он также с готовностью принялся за опасный эксперимент над людьми без их согласия, в этом случае используя умственно отсталых детей из государственной школы, которые не могли постоять за себя и у которых не было родителей или опекунов, чтобы сделать это.

Этот несомненно честный и добросовестный доктор заражал экскрементами больных пищу здоровых, и вскоре располагал неопровержимыми данными о входных воротах инфекции, инкубационном периоде, течении болезни, печеночных ферментах и любых других известных параметрах этой распространенной инфекционной болезни. Позже, когда группа граждан забила тревогу относительно данного исследования, которое проводилось в основном на общественные деньги, он подчеркнул, что вследствие перенабора и антисанитарии условия в школе в любом случае угрожающие, и ему позволили продолжить работу без препятствий и штрафных санкций.

Никто не был умышленно жестоким или злобным, как, например, серийные убийцы, бросающие вызов общественным нормам, или мучители и военные преступники, выполняющие приказы и уступающие принуждению или социальному давлению в экстремальных обстоятельствах. То, что делали в больнице, было злом по абсолютно противоположной причине. Там действовали из самых лучших побуждений, были успешными и даже выдающимися в этой системе, которая торжествует при достижении результата и в которой граница между наукой и преступным поведением остается размытой, а законодательная база и нормы нравственного поведения — двусмысленными и несостоятельными.

К последнему году на медицинском факультете, когда пришло время идти в интернатуру, я знал, что не стану заниматься медициной так, как нас этому учили. Осенью 1963 г. я получил стипендию по философии и начал обучение, отчасти для того, чтобы привести в порядок только что пережитое и дать ему ясность. Задолго до того, как у меня появился мысленный образ или слова, чтобы отчетливо выразить это, глубоко внутри я знал, что сведение болезней к простым расстройствам и попытка отделить их от пациента или удалить их из него, создают немалый практический и этический риск, и я не могу принять его, не определяя и не оценивая его в каждом случае.

В течение года в 1966—1967 гг. я проходил интернатуру в большом католическом госпитале, которая подразделялась на работу в терапевтическом отделении и хирургии в течение трех месяцев в каждом, и по два месяца в педиатрическом отделении, гинекологии и неотложной помощи. Несмотря на наличие свыше пятиста коек, в госпитале не было врачей на специализации и постоянного клинического факультета, он не был предназначен быть обучающим учреждением и таковым на самом деле не являлся. Нашими руководителями были простые штатные врачи, которые лечили в госпитале своих частных пациентов и которые поручали нам оформлять вновь поступающих пациентов, ставить капельницы или производить венесекцию, ассистировать на операциях или выполнять любую другую работу, которая могла потребоваться докторам и медсестрам. Кроме того, бесплатные пациенты, направленные к нам из приемного отделения или из амбулаторий, полностью находились на нашем попечении под присмотром врача-руководителя.

Одним словом, мы учились в рамках старой системы практического обучения, которая прекрасно показала мне, как в действительности практикуется медицина, позволила мне учиться в моем личном темпе и предоставляла достаточно возможностей для теплых отношений с лечащими врачами, медсестрами и пациентами. Но наши учителя, компетентные и способные помочь, когда их удавалось отыскать, оказывались всегда слишком занятыми своими собственными пациентами как раз тогда, когда мы действительно в них нуждались.

Нас было всего восемь человек на весь госпиталь, мы были зачастую предоставлены самим себе, и принцип "смотри, делай, учись" только приветствовался. Хотя, безусловно, наше пристальное внимание благотворно влияло на пациентов, наряду с этим им приходилось принимать в комплекте лечение худшего качества, ибо нам приходилось изучать все в большей или меньшей степени интуитивно.

Типичный случай из практики — моя первая процедура выскабливания матки по указанию куратора по акушерству и по гинекологии, проведенная в диагностических целях у пациентки с обильным кровотечением в анамнезе. Поскольку госпиталь принадлежал Церкви и был под управлением монахинь, я был вдвойне удивлен, когда он сказал мне не утруждаться анализом на беременность, но не стал спорить. В операционной он потратил огромное количество времени, чтобы показать мне, как делать парацерквикальную анастезию, расширять шейку матки и выскабливать слизистую последней, но потом стал все сильнее раздражаться.

"Московиц, заканчивай сейчас же!" — продолжал он рявкать на меня, несмотря на то, что я извлек небольшое количество ткани, не получив резкий, скрипучий звук, которого, как он учил меня, необходимо дождаться для окончания процедуры. Я снова повиновался, но гистологический анализ подтвердил беременность пациентки, и мы должны были закончить работу на следующий день. В то время как он всегда наперед отрицал данные или даже подозрение, преступность аборта в те дни и искренняя благодарность пациентки за случившееся указывали на наше небезупречное сотрудничество как единственный для нее способ получить необходимую помощь. Такие случаи ставили в тупик больше, чем какая-либо техническая информация.

Другой запомнившийся мне случай связан с дружбой с американцем мексиканского происхождения лет сорока пяти, у которого развился флебит глубоких вен после хирургической перевязки и удаления его поверхностных варикозных вен. Я не могу придумать ни одного разумного объяснения для этой процедуры, которая по исключительно косметическим причинам перегружает глубокие вены, зачастую и так пораженные болезнью, и таким образом способствует развитию хронической венозной недостаточности, как и в случае с этим искалеченным мужчиной, у которого было мало надежды на улучшение.

Во время нашей совместной врачебной работы мы стали друзьями и однажды в выходной день он пригласил меня к себе познакомиться с его женой, попробовать ее знаменитые энчиладас (блинчики с острой мясной начинкой. — Прим. перев.) и переночевать. Около двух часов ночи он разбудил меня осмотреть его отца, жившего через двор, который не мог уснуть из-за сильной боли в груди. Когда я вошел, пожилой человек сидел в кровати, наклонившись вперед, с руками, прижатыми к области сердца и глазами, полными смертельного ужаса — классическая картина острой коронарной окклюзии. Не имея с собой инструментов за исключением своей маленькой черной сумки, я опасался лечить его дома, но еще больше боялся враждебной и полувоенной атмосферы реанимации и кардиологического блока интенсивной терапии, где риск серьезных осложнений был намного выше. Рискуя, я сделал ему укол морфия, и через минуту или две он заснул глубоким и мирным сном. Когда я уезжал на работу, он все еще отдыхал, а его жена сказала, что он пережил как минимум три таких эпизода без какой-либо медицинской помощи, и предположила, что и множество других пациентов могли бы получать лучшее лечение дома не только от сердечных приступов, но и от других серьезных недугов.

Как и в большинстве больниц, основная масса инструкций исходила от медсестер, которые фактически и управляли процессом лечения, хотя знали, как сделать так, чтобы это выглядело, как будто на самом деле это они следуют нашим указаниям. К примеру, если в приемное отделение поступал пациент с бронхиальной обструкцией из-за аллергической реакции, можно было услышать диалог следующего содержания:

Медсестра: Сделать бенадрил, доктор?
Врач: Да, пожалуй.
Медсестра: Сколько, доктор? 50 мг достаточно?
Врач: Вполне.

Наряду с практической информацией подобного рода, мы учились как "играть" врача, как исполнять роль доктора в современном обществе, включая, как вести себя у постели больного, поучать пациента или даже просто деликатно сообщать печальные новости. Однажды мне не удалось реанимировать 49-летнего мужчину после сердечного приступа, ожидавшего плановой операции по какому-то другому мелкому поводу.

Не зная ничего о случившемся, его жена, приехавшая в госпиталь как раз в тот момент, когда его транспортировали в морг, спросила санитара, для чего нужен лед, на что ей как ни в чем ни бывало ответили: "Мы всегда так делаем, когда они умирают". Ее рыдания заставили меня подыскивать слова утешения, и с тех пор медсестры часто призывали меня в такие моменты, чтобы поговорить с родственниками и присмотреть за ними.

Со временем я научился вполне искусно сортировать звонки медсестер из отделения интенсивной терапии или дежурных по этажу посреди ночи, пользуясь интонацией их голоса и своим опытом в подобных ситуациях, для различения случаев крайней необходимости, не терпящих отлагательств, от случаев неподдельного беспокойства, которые обычно нейтрализуются сами собой при соответствующем контроле.

Какой бы я ни испытывал трепет от проведения операций и восхищения от знаний и технических умений, позволяющих их проводить, обычно в семь утра меня мутило от мысли о гистерэктомии или резекции кишки, и я очень редко мог нормально позавтракать, чтобы потом не чувствовать слабость или тошноту во время процедуры.

Я отдавал предпочтение восстановительной или экстренной хирургии и медикаментозному лечению в острых или угрожающих жизни случаях, и недолюбливал плановое оперативное вмешательство и долговременное лекарственное лечение; избегал их, когда это было возможно, и относился к ним как к последнему средству, а не как к модели, которой все доктора должны следовать. Но это было, однако, всё, что я знал, и, безусловно, в то время я бы отнесся враждебно, предложи мне кто-нибудь использовать гомеопатию, акупунктуру или что-либо подобное.

После окончания интернатуры и получения лицензии моей первой работой было замещение врача общей практики, который наконец использовал давно ему полагавшийся отпуск, предупредив пациентов не обращаться за помощью, если их проблемы могут подождать до его возвращения. Однако несмотря на это, я никогда не работал так напряженно ни до, ни после, как во время этих четырех недель, начиная обходы в госпитале в семь утра и заканчивая в девять или десять вечера в кабинете, обслуживая в среднем 50 пациентов в день шесть дней в неделю — график, отнюдь не редкий для врача общей практики тогда или сейчас. В этот же промежуток времени я принял участие в семи или восьми родах и одну ночь в неделю дежурил в приемном отделении, когда мне приходилось быть на ногах в предрассветные часы, принимая новых пациентов без их собственных врачей.

В одну такую ночь машина скорой помощи привезла полную 45-летнюю польку, не говорящую по-английски, которая держалась за спину и была согнута пополам от боли. Подозревая камень в почке, я был очень удивлен, обнаружив беременность, о факте которой она ничего не знала. Из приблизительного перевода ее мужа я узнал, что это ее первая беременность, у нее не было менструации 9 или 10 месяцев, и что она просто не придала этому значения, не чувствуя и не подозревая ничего необычного. В самом деле, она отказывалась поверить в эту новость и была раздражена, что я и ее муж шутим над ней.

Когда вагинальный осмотр подтвердил, что роды в разгаре, я взял ее прямо в родильную палату и менее чем через десять минут вручил вполне нормальную во всех отношениях девочку. Однако в палате новорожденных обнаружилось, что ребенок срыгивает все съеденное, и рентгеновское исследование с помощью бариевой взвеси показало наличие пищеводно-трахеального свища, требующего оперативного вмешательства. Через неделю они в полном порядке отправились домой, а бóльшая часть этой истории заняла немного времени в наполненном событиями дне моего работодателя, в чьих гигантских сапогах я старался шагать.

Когда он вернулся, я стал домашним врачом при гораздо меньшем госпитале, где у меня были те же обязанности, что и прежде — черновая работа и мелкие услуги медсестрам, врачам и их пациентам, ассистировать на операциях, быть в готовности прибыть в приемное отделение или выполнять различные поручения, а также наблюдать за пациентами в доме престарелых. Любимой моей работой была работа с пожилыми людьми, требующая более индивидуального подхода к лечению, не предполагающая радикальных мер и вызывающая искреннюю благодарность в ответ на облегчение боли или страдания и за добавленные годы жизни.

В то же время, чтобы сделать свою практику более открытой, неформальной и основанной на согласии, а не авторитете, я стал принимать пациентов на дому. Обычно я осматривал пациента, насколько возможно менее инвазивно, с применением самых простых инструментов и проявляя непосредственное участие, ставил диагноз и "клал под сукно" историю, предоставляя возможность самому пациенту, используя свой опыт, предложить схему и план лечения, устраивающий его самого.

Не зная других методов, кроме тех, которые я изучил во время интернатуры, работа, очень сложная и зачастую бесплодная, но в то же время честная и безвредная, помогла мне сфокусировать свое внимание на терапевтическом союзе с пациентом. С тех пор эти же приоритеты руководили и направляли меня в поиске альтернативных методов лечения и стиля работы, которые могли бы выдержать испытание временем.

Во время беспрерывной войны в Юго-Восточной Азии, новости с фронта помогли мне осознать, до какой степени не только мои медицинские знания, но и основополагающая культура болезни, на которой я вырос, были пропитаны образом боевых действий и вооруженной борьбы. Любая реклама медикаментов или благотворительная кампания по сбору средств основана на общепринятом понимании, что вирусы и бактерии необходимо изгонять, поскольку они являются возбудителями заболеваний, а с болезнями нужно бороться. И я не знал никого, кто не стал бы использовать химическое оружие в виде антибиотиков, гипотензивных или антиметаболиков при любой проблеме.

Но когда американский генерал хвастался уничтожением деревни во имя ее же спасения, его речь один в один походила на речь онколога, что показало, как просто фигуры речи были превращены в философию милитаризма, суть которой шокировала даже самих ее сторонников. Обученный солдатом в войне с болезнью и вооруженный самым передовым оружием для уничтожения любого непорядка, я тем не менее принял решение покинуть свой пост и более не воевать.

Когда я обратился в местный госпиталь для подтверждения привилегий, я понял, что мои антивоенные взгляды и неортодоксальный стиль работы напугали и отдалили от меня некоторых врачей в нашем городе. По совету дружественного мне терапевта, я решил встретиться с как можно с большим числом врачей и в конце концов был утвержден с перевесом в один голос, но в любом случае Совет попечителей отклонил данное решение, явно обеспокоенный тем, что отстаиваемые мной взгляды раскололи сообщество докторов.

На том этапе я работал, можно сказать, по принципу минимального лечения, оказывая помощь или советуя, и применяя как можно меньше радикальных мер. Я просто пытался провести людей через медицинскую систему и защитить их от слишком большого вреда. Но поскольку количество безвредных процедур уменьшалось, а я оказывал помощь только не в острых или критических ситуациях, и своим пациентам, когда течение их болезней ухудшалось, я мог предложить все меньше и меньше, и ввиду возрастающего отчуждения от профессии, мне стало трудно и неприятно работать.

В апреле 1969 года произошло событие, которое в корне изменило мою жизнь. Мне позвонила беременная женщина, которая должна была родить раньше, чем через месяц, и спросила, смогу ли я прийти к ней, чтобы помочь в родах, поскольку никакой другой доктор на это не согласится. Даже и не предполагая, что кто-то предпочтет родить именно так, и, понимая свою незащищенность без госпиталя и медсестер, которые могли бы подстраховать меня, я моментально осознал, что домашние роды это то, что я могу делать как врач, не причиняя вреда людям и не указывая им, как жить.

Когда начались роды, я приехал, планируя сразу же хотел провести вагинальный осмотр, чтобы понять, как продвигаются роды. До сих пор не уверен, по какой причине — то ли из-за света свечей, то ли из-за мягкой музыки Баха, то ли из-за восторженных лиц, — но я понял, что осмотр больше нужен мне самому, нежели моей пациентке. После самоанализа я решил, если что-то пойдет не так, я должен доверять себе и действовать интуитивно, а сейчас самое лучшее тихонько сесть и быть внимательным, как и все остальные.

Хотя эта женщина, которую я только что встретил, очень многому меня научила, не говоря ни слова, я не знаю, откуда она все это знала, поскольку первые ее роды проходили под общим наркозом много лет назад. Когда ее сын родился, они оба были окутаны ореолом света, распространяющимся на некоторое расстояние, как от мадонны Рафаэля или Филиппо Липпи, и мы все видели это и не могли отвести глаз от нее и ребенка, как, без сомнения, делали все люди до нас испокон веков.

Как будто пытаясь придать форму тому чувству благоговения, которое мы испытывали, ее девятилетняя дочь объявила, что собирается взять плаценту в школу и, положив ее в пластиковый контейнер, засунула себе под пальто, как заговорщик огромную бомбу. Несколько часов спустя в панике позвонила школьная медсестра, и я ушел, намереваясь по пути домой, исправить положение.

"Не думайте, что мы против таких вещей, — оправдывалась она, — но у нас не в чем даже ее заморозить". Она считала своим долгом в этом случае обратиться к директору, но оказалось, что его нет в городе, и ей приходилось, рискуя потерять работу, действовать самой. Непостижимым образом не находя слов, мне удалось сдержаться и не спросить ее, что она думает о таком положении вещей, когда можно потерять работу, рассказывая классу девятилетних учеников о рождении детей, и что в самом деле является ее работой, если не это. Оказавшись в моей гостиной, святыня находилась более недели без всякого запаха или намека на гниение, как мощи святых, согласно распространенной легенде.

Для меня лично домашние роды сразу же и навсегда приобрели религиозное и нравственное значение, утверждая наполненное смыслом и действующее благотворное отношение. Даже самые прогрессивно настроенные и хорошо оснащенные больницы вынуждены создавать правила для людей, серьезно полагая, что знают, чтó лучше для последних и их детей, и подрывая, таким образом, их родительскую ответственность. Будучи гостем в домах людей, с другой стороны, я лишь должен следовать их правилам. Как акушерка, я не должен был делать что-то особенное или указывать, как рожать, а просто должен был быть рядом с ними, содействовать этому естественному процессу и помогать принимать любые решения, которые только могли им потребоваться.

С 1969 по 1982 годы я принял участие в более чем 600 домашних родах, и возникшая в это время модель взаимоотношений врач-пациент так же актуальна в моей нынешней кабинетной практике, какой она была у постели роженицы. Я горжусь этим так же, как и всем, что я делал в своей жизни для помощи людям в создании своих семей так, как они выбирали сами, несмотря на отсутствие поддержки или иногда даже вопреки активному противостоянию медицинского сообщества.

В 1969 году я вернулся обратно в город в поисках новых перспектив и встретил активистов групп здоровья и врачей. Некоторые из последних помогли завоевать управление муниципальной больницей и руководили ей как коллективом пациентов, местных жителей, больничных и других медицинских работников до тех пор, пока город не принял их требования расширить участие общественности. Летом того же года я присоединился к докторам-волонтерам, обеспечивающим медицинской помощью Вудстокский фестиваль.

Отправившись в пятницу после обеда как на обычный загородный уик-энд, мы оказались заблокированными в пробке задолго до положенного места, и вынуждены были пройти последние восемь километров пешком по дороге, заполоненной людьми и размытой дождем и грязью. Ожидая крупной трансформации сознания к концу уик-энда, сотни тысяч людей не обеспечили себя на случай плохой погоды едой и палатками и создали поистине чрезвычайную ситуацию, в то время как приехавшие раньше смогли найти прекрасные места для сна, приготовления пищи и незабываемого отдыха с друзьями, и никому не доставляли хлопот.

Попросив назначения в палатку с медикаментами, я работал под началом доблестного Хуга Ромни, известного всем по кличке Кудрявый Соус, который был поистине настоящим героем данного мероприятия. Перемещаясь среди огромного количества еды, лекарств, палаток и одеял, его люди из коммуны "Свиная ферма" установили походные кухни для питания голодных и организовали бригады докторов и санитаров для оказания помощи и поддержки огромному количеству молодых людей, специально приехавших сюда, чтобы впервые попробовать галлюциногенные наркотики.

Не желая принимать участие в сборище у сцены, я предпочитал неформальные группы, которые собирались вокруг музыкантов, когда они отдыхали или репетировали или просто ипровизировали с друзьями, помимо своей воли собирая аудиторию от 5 до 10 тысяч человек. Весь ландшафт был словно покрыт людскими островками, простираясь на многие мили вокруг, но именно эти маленькие сообщества, общение в которых было более дружеское и близкое, давали возможность глубже проникнуть в суть этого события.

Однажды, спускаясь по склону, я наткнулся на группу молодежи, ожидающую, когда начнет играть Джоан Баез. Вдруг один из молодых людей взял микрофон и начал говорить о губительных последствиях ЛСД, который здесь принимали сотни людей, но его доброе намерение, казавшееся поначалу таким заманчивым, лишь растворилось в психоделических фантазиях участников мероприятия. А в палатке Кудрявый Соус обучал нас искусству просто слушать и утешать тех, у кого были неприятности. Меня не учили этому, хотя это было как раз то, что требовалось тогда и потом многократно в будущем.

Так или иначе, я не прожил долго в этой сюрреалистической атмосфере мегаполиса. Сопроводив несколько домашних родов, я работал на полную ставку в клинике, которая принимала участие в программе "Война с бедностью" президента Джонсона. Клиентура клиники в большей степени была чернокожей и проживала в трущобах, а сама клиника располагалась в богатом районе и имела парк такси, чтобы невероятным образом перемещать пациентов из нижнего социального слоя в высший и обратно.

Поскольку наш бюджет также покрывал расходы на вызовы на дом, вскоре меня вызвали к девяностолетнему мужчине, который был настолько болен, что не мог двигаться. Заметив мои усы, он отдал честь и обратился ко мне как к генералу Першингу, его главнокомандующему во время Первой Мировой войны. Прежде, чем я смог подыграть ему, он с криком от боли согнулся пополам, и пока я укладывал его в постель, я почувствовал его увеличенную печень, усыпанную твердыми метастатическими узелками в терминальной стадии.

Отозвав его жену в сторону, я объяснил ей, что он скоро умрет и предложил подыскать домработницу, которая помогла бы им чувствовать себя комфортно в оставшееся время. Самой ей было за восемьдесят и у нее также были серьезные проблемы со здоровьем, поэтому ее ужасала мысль о том, что кто-нибудь из них умрет в этой маленькой убогой квартирке, и она настаивала, чтобы мы забрали его в госпиталь и позаботились о нем как можно лучше.

Поскольку клиника относилась к местному обучающему госпиталю, то могла направлять серьезно больных пациентов на госпитализацию, но наши доктора не имели права, кроме лечения, обучать интернов и резидентов. Решив по крайней мере встретиться и поговорить с ними, я отметил, что поскольку и диагноз, и исход известен, благоразумнее всего с нашей стороны будет создать ему как можно более комфортные условия, давать достаточно морфина и позволить ему умереть спокойно. Но, как я и опасался, мои коллеги уже решили провести биопсию печени и начали химиотерапию, осознавая, что лекарства смертоносны и принесут незначительную пользу, а биопсия сама по себе вполне возможно приведет к пневмонии и таким образом ускорит его смерть.

Летом 1970 года я снова нашел пристанище, арендовав бревенчатый домик высоко в горах, но вскоре был засыпан просьбами о помощи от женщин, планирующих домашние роды. Почти не успев обосноваться, я был настолько занят, насколько только это было возможно, приняв около сорока родов следующей весной и порядка 150 — в последующие три года моей жизни там. Это был достаточно длительный срок, чтобы увидеть, как выглядящая сумасшедшей идея мой давней пациентки подхватывается и распространяется в субкультуре со скоростью пожара в прериях.

Не имея ни кабинета, ни медсестры, ни расписания или даже для начала телефона, я был полностью в распоряжении пациентов, если, конечно, им удавалось найти меня. Данная схема работы, хоть и неприемлемая для некоторых, очень гармонично вписывалась в атмосферу этого места и давала дополнительные стимулы для уже и без того процветавшего "сарафанного радио". Во-первых, предполагаемые пациентки должны были быть готовыми к тому, что им придется искать меня в любое время, и в то же время изучать основы оказания помощи в случае эктсренных родов и моего отсутствия. Во-вторых, я принял за обычай навещать их каждый раз, когда приезжал в город, преодолевая 20 миль горной дороги, что зимой само по себе становилось трудным и захватывающим путешествием. Но самое интересное, как это зачастую бывало, обнаружить женщину уже в процессе родов и побыть какое-то время почетным членом ее семьи или по крайней мере получить вознаграждение в виде вкусной еды, хорошей компании и теплой постели на ночлег.

Я ни разу не пропустил родов, не потерял новорожденного и не был вынужден отправить кого-либо в госпиталь в те дни. Этого я никогда не мог объяснить или сравнить с любым более поздним периодом, когда я открыл кабинет, нанял медсестер и секретарей, отправлял на госпитализацию пациентов в случае необходимости и имел столько же осложнений, сколько и другие. Только оглядываясь назад, я оценил, как мне повезло и насколько ко мне благоволили небеса. Я был словно охвачен видением, что Дороти сопровождает меня, и я был готов сделать все, чтобы оказаться достойными этого.

Какой бы ни была причина, это не было каким-то особым моим умением, так как у меня тогда были самые зачаточные знания о беременности и родах, и я даже более тонко, чем мои пациенты, чувствовал собственную внутреннюю непригодность для наблюдения этого высшего выражения женской сущности, и мог оправдать это лишь аномалией в истории медицины, которую движение за домашние роды само и исправит.

Одни запоминающиеся роды воскрешают открытую атмосферу эксперимента и склонность к процессу самопознания, характерную для того времени. Заскучавшие от успешной карьеры на подмостках Нью-Йорка, пара молодоженов в возрасте далеко за 30 решила провести свой медовый месяц в старом школьном автобусе, который превратила при помощи вельветовых портьер и шелковой парчи в романтичный будуар, и отправилась навстречу своим мечтам. Стремясь, как и многие другие, в Калифорнию, они так и не пересекли горы, остались без денег, обнаружили беременность и попали под влияние тибетского ламы, который жил и учил неподалеку.

Пользуясь электричеством и водой в доме друзей, они продолжали жить в своем автобусе, где мы и встретились, чтобы обсудить роды и сделать обычные приготовления. Когда начались роды одним холодным ноябрьским утром, в доме собралось несколько десятков доброжелателей для празднования события, выпивая и веселясь так, словно оно уже произошло. Поздно ночью открытие было все еще 4 сантиметра, а моя пациентка была очень уставшей и запыхавшейся, как будто рождение должно было вот-вот случиться, и моя поддержка оказалась бесполезной при этой, казалось, непреодолимой преграде.

Поскольку ее родовая деятельность совсем прекратилась, я вернулся в дом и объявил, что ей необходима коллективная энергия и моральная поддержка каждого, не объясняя, как им это сделать. Как по команде, они все выбежали на холодный мелкий дождь и выстроились вдоль автобуса, напевая священные слоги, звучавшие так, словно им не будет конца, пока не произойдет что-нибудь несомненно хорошее.

Приглашенная в действо, которое стало самым грандиозным за всю карьеру, бывшая актриса воскресла в присутствии аудитории и, казалось, зная, что нужно делать, она пригласила всех в автобус и раздала свечи и спички. Изредка открывая "Книгу перемен", я читал вслух первую попавшуюся гексаграмму, и мне казалось, что она как нельзя лучше подходила в тот момент.

Держась за две заранее подвешенные к крыше веревки, она удерживала себя в положении на корточках и на каждой схватке начинала мычать, как телка, хотя у нее еще не было полного раскрытия, явного желания тужиться, и ей было необходимо проявить необыкновенную силу воли, чтобы различить и направить глубоко спрятанный внутри нее инстинкт. Когда малышка, наконец, родилась, она весила более 10 фунтов, и ее громадный размер еще раз показал, какими героическими были роды.

Этот ранний опыт научил меня уважать жизненный выбор моих пациентов, даже когда я был с ними не согласен, сомневался или спорил, если был уверен в своей правоте. Но я никогда не отрицал их права высказать свои пожелания относительно той медицинской помощи, которую они хотели получить или в которой нуждались.

Когда пара вегетарианцев обсуждала, как они реализуют высшие добродетели через глубокое понимание диеты, мне, не сталкивавшемуся до этого с подобным, оставалось только побеспокоиться насчет питания во время беременности. Но все же мне настолько понравился обед, который они мне предложили, что я согласился им помочь. К счастью, роды прошли прекрасно, и хотя вес малышки была немного меньше среднего, она выросла крепкой и здоровой.

Домашние роды в мягкой семейной атмосфере помогли мне осознать доступность самоизлечения и в конечном итоге найти и внедрить в свою медицинскую практику более тонкие и менее агрессивные методы. Будучи знаком с биохимией и фармакологией, я с легкостью устремился изучать вопросы питания и растительные препараты, начал распознавать местные разновидности растений, делать настойки, компрессы, мази, суппозитории и использовать их в лечении.

Моим главным наставником в исследованиях была пожилая дама из Германии, которая приехала в Америку после войны, владела магазином здоровой пищи и у которой было много последователей, как молодых, так и пожилых. Имевшие самые разнообразные заболевания клиенты, которых она знала и которым доверяла, следовали за ней в маленькую секретную комнату, где она использовала маятник для постановки диагноза и выбора подходящих витаминов, трав, добавок и даже гомеопатических препаратов, о которых я впервые услышал в ее магазине. Временами она также посылала образцы слюны еще более опытному коллеге для исследования в некоей эзотерической "лаборатории", в которой можно было обнаружить различных паразитов, токсины и другие патологические отходы.

Несмотря на то, что вся эта процедура казалась мне фокусом, и я ничего в то время в ней не понимал, она была первым человеком, который ввел меня в область эзотерических психических сверхъестественных явлений, о существовании которых интуитивно я знал, но сам никогда с ними не сталкивался. Куда бы я за ней ни следовал, она показывала мне вещи, в которые я не мог поверить, но которые и заставляли меня представлять, каким бы стал мир, окажись все это было правдой.

Более того, она была замечательным духовным целителем, и когда я думаю о ней, мне всегда представляется этот мистический архетип. Одна из моих пациенток вызвала меня несколько месяцев спустя после родов из-за сильной боли в животе, которая внезапно появилась после поездки к родственникам мужа, чтобы показать ребенка. При осмотре я нащупал в области правого яичника упругую выпуклую опухоль размером с теннисный мяч, которая, казалось, готова была вскрыться, и даже я был настроен безотлагательно отправить ее на операционный стол.

В качестве последней меры, она упросила меня позвать пожилую женщину, которая сразу же согласилась прийти. Как только она вошла в комнату, она опустилась на колени слева от пациентки и начала горячо молиться, положив пальцы левой руки на кисту, а правую руку свободно опустив. Спустя несколько минут ее тело стало судорожно трястись, и мне даже показалось, что я видел энергию, идущую от ее левой руки через тело вниз по правой руке.

Переместившись на другой край кровати, она положила указательный и средний пальцы правой руки на лобковую кость справа, "точку давления" придатков, и очень сильно нажала, после чего последовал громкий вопль боли, и пациентку практически выбросило из кровати на пол, затем она застонала, а через 15 секунд все стихло. То сильно надавливая более продолжительное время, пока пациентка оставалась спокойной, то затем отпуская, она попробовала несколько других точек в разных местах, вызывая вздрагивания пациентки, но не такую бурную реакцию, как в первый раз.

Спустя десять или пятнадцать минут она тихо покинула дом. Ко времени моего повторного осмотра и боль, и киста полностью исчезли и больше не появлялись в течение двух лет, пока я поддерживал связь с этой пациенткой, прежде чем уехать из этой местности. За все годы моей практики мне больше никогда не приходилось быть свидетелем мгновенного излечения органической патологии. И этого случая было достаточно, чтобы убедить меня, что излечение всегда возможно, даже когда мы меньше всего этого ожидаем или знаем, какую оно примет форму и, возможно, не будет иметь даже определения, объяснения или методологии.

В 1973 году я переехал в другой штат для изучения акупунктуры и связанных с ней способов лечения под руководством японского специалиста, который также преподавал айкидо и древнюю синтоистскую религию, основанную на произношении сакральных звуков — способ, при помощи которого, согласно японской легенде, наши ранние предки обращались напрямую к чувствам без помощи символической речи. Когда он начал обучать нескольких западных студентов, он был избран главой нового комитета по акупунктуре штата, поскольку излечил нескольких законодателей от серьезных заболеваний.

Несмотря на то, что я был представлен ему лично и испытывал трепет перед его знаниями и достижениями как учителя и целителя, у меня так и не появилось сильного влечения ни к его религиозному учению, ни к боевому искусству, ни к искусству лечения. Но за что восточная медицина вызывает во мне глубокое уважение и восхищение, так это за свое системное отношение к организму как к единому целому, разделяя его лишь на мысли и эмоции с одной стороны, и органы, клетки, молекулы с другой.

Научившись пальпировать едва различимые варианты радиального пульса с девяти разных позиций на каждой стороне, искусный специалист может определить состояние внутренних органов и меридианальных энергетических потоков, проходящих на поверхности тела, которые им соответствуют. Таким образом, полностью избегая проблемы взаимодействия психики и тела, акупунктура диагностирует и лечит все болезни и индивидуально по отношению к пациенту, и в то же время представляя его как единое целое. Также отвечая моим философским требованиям, акупунктура, похоже, способна воздействовать на здоровье более мягко и на более глубоком уровне, нежели тяжелая артиллерия западной медицины.

С другой стороны, в той же степени, в какой я чувствовал ее враждебной в культурном отношении, я сторонился ее авторитарного стиля и беспрестанных встреч с пациентами, дважды или трижды в неделю, порой на протяжении многих месяцев, пусть несомненно так необходимых и полезных для некоторых пациентов. Даже после того, как я перестал использовать ее, акупунктура осталась моим первым знакомством с областью энергетической медицины, открывшая новые важные направления в моей практике и моем мышлении. Я всегда буду благодарен Сенсэю и буду чтить его память за то, что он был моим личным учителем и что так щедро делился со мной своими истинами.

В 1974 году я столкнулся с гомеопатией. Впервые я услышал этот термин от той женщины, хозяйки магазина здоровой пищи, после чего я читал старые тексты, безрезультатно пытаясь что-либо понять. Я написал одному старому гомеопату об одной пациентке, которая была очень чувствительна к пчелиным укусам, спрашивая, можно ли ей назначить апис, гомеопатический препарат из медоносной пчелы. "Да, сынок, — по-вермонтски кратко ответил он мне. — Лучше бы ты приехал в нашу летнюю школу".

На первый взгляд, ни сонный школьный городок, ни помятая одежда, ни солидный возраст преподававших гомеопатов не предвещали ничего хорошего. Практически весь преподавательский состав был или откровенно стар, или предпенсионного возраста, и только некоторые действительно практиковали тот метод, которому обучали нас. Казалось, будто отсутствовало целое поколение активных, успешных и опытных специалистов, которые должны передать свои знания. Также удручающим было то, что курс длился всего две недели, после чего мы попросту должны были применять полученные знания на своих пациентах. Было трудно представить, как сумеет выжить американская гомеопатия без полноценных школ, обучающих клиник, с таким жалким количеством аптек, куда можно послать пациентов за лекарством.

Тем не менее с того момента, как я начал учиться на этих курсах, я знал, что это именно то, что я искал и чему я с радостью мог посвятить, изучая и практикуя, остаток своей профессиональной жизни. Даже до того, как я начал делать назначения или отслеживать их действие на ком-либо, гомеопатия привлекала меня своей философией, логическим аппаратом, лежащими в ее основе вполне убедительными гипотезами и детальной систематической методологией, из них вытекавшей.

Она действительно научила меня, как делать то, что я уже на самом деле делал, установив диагноз, но позволив самому пациенту указать лечение. Воспринимая болезнь как попытку организма излечиться, гомеопат попросту выясняет уникальную систему знаков и симптомов и назначает крохотную дозу лекарства с наиболее подходящей симптоматикой, которое поможет уже запущенному процессу.

Не собираясь отказываться от конвенциональной медицины, я увлекся гомеопатией, поскольку отвечала на этические и практические вопросы, которые удерживали меня много лет назад от медицинской практики. Но все же мне предстояло еще выяснить, будет ли она работать, будет ли в моих неопытных руках полезна мне и моим пациентам в понимании их заболеваний и фактического излечения. Я предлагаю принять всю мою последующую деятельность как основание для утвердительного ответа, поскольку я практиковал исключительно гомеопатию в течение последних двадцати одного года, и у меня не было повода об этом пожалеть.

Моим первым гомеопатическим случаем был я сам, после того, как очнулся от лобового столкновения с пьяным водителем, несомненно убившим бы меня, если бы не мой старенький "Плимут" 1948 г., у которого столько много металла в передней части, что я отделался небольшим сотрясением, большой рваной раной головы и несколькими сломанными ребрами. На переднем сиденье скорой помощи я чувствовал себя заторможенным, но все же в порядке, до тех пор, пока мы не приехали в больницу, где меня оставили на каталке, лежа на спине, беспомощного и обездвиженного, а любое движение вызывало невыносимую стреляющую боль в моей груди и подрывало мою волю и силы. Как только мой друг привез меня домой, я принял дозу арники 200С, алкогольный раствор бараньей травы, двести раз разведенный 1 к 100. Через несколько секунд я смог снять рубашку без посторонней помощи — невероятное достижение в сложившихся обстоятельствах. Боль меня не беспокоила два дня, и мое выздоровление далее происходило без каких-либо происшествий.

В ту зиму я сталкивался в основном с острыми случаями — простудой, гриппом, ангиной, бронхитом — и случайными жалобами моих беременных пациенток или членов их семей, которые составляли основную часть моей клиентуры. Если кому-либо требовалось лекарство, я копался в своих книгах, пока не находил подходящий препарат, и оба мы были поражены, как быстро и эффективно оно действовало, не только уменьшая боль и страдание, но и придавая сил и хорошее самочувствие, которые на самом деле могут сократить естественную длительность болезни.

Вскоре я начал пробовать гомеопатические препараты непосредственно во время родов с теми же результатами — иногда безуспешно, нередко с хорошим действием, а подчас просто с ошеломительным эффектом. Я вспоминаю 20-летнюю женщину, беременную в первый раз, которая родила после продолжительной второй стадии родов. Несмотря на вес более восьми фунтов, малышка была вся покрыта меконием, сделала один вздох и больше не дышала. Когда отсасывание слизи из носа и рта не дали эффекта, я попытался интубировать, но моя попытка также была неудачной. К этому моменту ребенок был вялый, бледный и неподвижный, с одним баллом по шкале Апгар и сердечным ритмом 40 ударов в минуту, слабо отвечающий на реанимацию и неспособный дышать сам.

Но как только я капнул капельку арсеникум альбум 200С на язык, она очнулась, закричала и завертелась, сердце забилось с ритмом 140 ударов в минуту, а кожа порозовела. Все это заняло самое большое несколько секунд. Проведя ночь в больнице для пущей безопасности, они утром отправились домой, и ничто не указывало на то, что произошло до этого. Такие случаи врезаются в память врача на всю жизнь.

С 1974 года я практикую почти исключительно классическую гомеопатию по методу Ганемана, используя только один препарат на один прием и предпочитая высокие разведения, если я уверен в лекарстве. Если я не могу помочь пациенту гомеопатией и мне кажется, что требуется конвенциональное лечение, я направляю его к другому специалисту.

При добросовестном применении этот метод представляет собой минимальный риск и позволяет мне учиться в своем собственном темпе. Поскольку я могу принимать лишь столько пациентов, сколько могу, и учиться так быстро, как могу, мои пациенты легко мирятся с тем фактом, что мой опыт приобретается медленно и ценой ошибок, и прощают мне его. С другой стороны, изучение препаратов дает мне возможность помогать людям излечивать себя в ситуациях, в которых до того помощь для меня была просто немыслима.

Я без труда могу понять скептицизм и недоверчивость моих пациентов, читаемые в их глазах, когда я кладу им на язык "волшебный порошок" и прошу прийти через месяц или даже позже. Закон подобия Ганемана никогда не получал всеобщего одобрения в медицине, и даже те, кто использует его, относятся к нему как к еще не разрешенной загадке. Никто до сих пор не дал удовлетворительного объяснения тому, как лекарство, разведенное равное числу Авогадро количество раз, все еще действует и остается целебным средством.

Независимо от того, как они это делают, тот лишь факт, что люди пользуются гомеопатией, акупунктурой или чем-то подобным для собственного лечения, без лекарств и хирургии, эффективно снижает необходимость в более дорогостоящих и более радикальных методах и обесценивает рекламные заявления, которыми они сопровождаются.

Я никогда не обременял себя мыслью, что гомеопатия это единственный или лучший способ лечения каждого. Не являясь панацеей для всех болезней, она имеет много ограничений сама по себе, часть из которых являются неотъемлемыми, другие же должны быть оценены в свете биоэнергетической науки, которая все еще находится в зачаточном состоянии. Я выбрал ее потому, что она наилучшим образом подходит исключительно для моего развития и стиля работы.

Все же я с трудом могу себе представить, что даже если способ действия гомеопатии будет разгадан, она станет доминирующим способом лечения для этого или какого-либо другого общества. Если это и в самом деле произойдет, я, возможно, начну терять к ней интерес, и буду искать работу в другой области. Я имею в виду, что каждый прав лишь отчасти, никто не обладает монополией на абсолютную истину, и нам ничего не остается, как объединить усилия, чтобы докопаться до наших различных истин и восславить красоту ради нее самой.

ДРУГИЕ ПУБЛИКАЦИИ Д-РА РИЧАРДА МОСКОВИЦА

• Аргументы против вакцинации
• Вакцинация — священный символ современной медицины
• Незаметное на первый взгляд: роль вакцинации в хронических болезнях
• Гомеопатический взгляд на медицинскую систему: вакцины, лекарства и другие вопросы