I. Тьма и заря

Ночь

Сто лет тому назад врачебное искусство было погружено в непроглядный мрак. Власть темных веков, от ига которой Реформация освободила за двести лет перед тем умы в науке и совесть в нравственном мире, все еще висела черной тучей над всем, что касалось лечения больных. Ни один светлый луч не проникал в туман теорий и догадок, среди которого двигались врачи, слепо ведомые слепым преданием и слепо поклонявшиеся фетишу авторитета. Лишь изредка появлялись более смелые личности, подобно Парацельсу, решавшиеся восставать против власти тьмы, но в их попытках сокрушить заржавленные цепи авторитета — цепи, считавшиеся не позором, а славой, — они только губили самих себя. Системы лечения, основанные на призрачных теориях болезни, возникали, держались некоторое время и опять погружались в первобытную ночь. Сделаны были открытия в анатомии и физиологии, но медицинская практика от них не улучшалась. Прошло полтораста лет с тех пор, как Гарвей написал сочинение, содержащее в себе его величественную индукцию о кровообращении, — индукцию, заметим, кстати, добросовестно выведенную из анатомических наблюдений, а не из вивисекции животных, как обыкновенно полагают — и тем закончил труды Сервета, Реальда и Цезальпина, проложивших ему дорогу. Но Гарвей и не думал возражать против господствующего обычая кровопускания почти при каждой болезни, да и вообще он не предложил ни одного улучшения врачебного искусства. В такой мере осталось великое открытие Гарвея бесплодным для практики, что в следующем же поколении лейб-медик Карла II издал книгу о "мумийных квинтэссенциях", где самой невинной является квинтэссенция, приготовленная в июне или июле из "значительного количества старых жаб"¹.

1786 год

В 1786 году, когда во Франции старый режим близился к трагическому концу, и когда тот, которому суждено было подавить дикие силы грозившей революции и повести их через всю длину и ширину Европы, ниспровергая престолы и династии и потрясая до самого основания общественные и политические учреждения Запада, был еще лейтенантом артиллерии 19-ти лет — в этом году другой человек, которому суждено было зародить совсем иную революцию, положив конец царству тьмы в мире медицины, будучи на 12 лет старше первого, практиковал в Дрездене, так же как и тот не мечтая о той великой роли, которую ему придется играть в истории мира.

Ганеман в это время еще не помышлял о Гомеопатии.

Ганеман

Мне не следует слишком вторгаться в область, которую занимали здесь мои предшественники, говорившие о Ганемане как о человеке и враче, как о медицинском философе, как об основателе научной терапии и вообще о Ганемане и его творениях, но вполне избежать этого мне будет невозможно. Хотя, однако же, мне и придется держаться отчасти старой почвы, но прекрасное сочинение покойного д-ра Амеке в Берлине "Возникновение гомеопатии и борьба против ее распространения", раскрывает много важного и нового.

Кто, можно спросить, был этот Ганеман, решившийся переворотить консервативнейшее из искусств; профессию, в которой поклонение предкам соблюдалось более чем с китайским благочестием?

Ганеман был старшим из десяти братьев и сестер. Отец его был живописец по фарфору в Мейсене, в Саксонии. Ввиду скудости средств он предназначал сына собственному ремеслу. Но когда человеку суждено совершить особенные подвиги в этом мире, то Провидение не предоставляет его воспитание исключительному попечению родителей. Еще ребенком Ганеман обнаруживал сильную страсть и удивительные способности к учению. Когда отец брал его из школы на продолжительные сроки, мальчик после неприятной для него дневной работы занимался у себя в комнате при свете глиняной лампочки собственного изделия. Но учителя не хотели расстаться с таким учеником, и наконец успели убедить отца предоставить мальчику, здоровье которого пострадало от непривычной ручной работы и тоски, следовать его собственной наклонности, и отказались от платы за его обучение. Он внушал такое доверие к себе, что когда ему пошел двенадцатый год, магистр мейсенской школы Мюллер, о котором Ганеман всегда выражался с величайшим уважением и любовью, поручил ему преподавать другим первоначальные правила греческого языка. Двадцати лет отроду он переселился в Лейпциг для изучения медицины, написав при выходе из школы сочинение на тему "Oб удивительном строении человеческой руки". Чтобы показать, с каким уважением он относился к родителю, несмотря на препятствия, встреченные с его стороны, цитируем записку, написанную им много лет спустя: "На пасху в 1775 г. отец отпустил меня в Лейпциг, дав мне двадцать талеров, которые были последними, полученными мной от него. При своем скудном заработке он должен был воспитывать еще нескольких детей, и этого достаточно для оправдания лучшего отца"².

Таким образом, Ганеману еще в детстве пришлось бороться с несчастными обстоятельствами, и нет сомнения, что этот ранний урок перенесения трудностей послужил одним из самых важных элементов в последующем его воспитании. В Лейпциге борьба за существование продолжалась. Ганеман снискивал себе пропитание уроками и переводами, прилежно посещая в то же время лекции в университете. На основании правила, установленного для бедных и достойных студентов, он был освобожден от платы за слушание лекций. По истечении двух лет он отправился в Вену для практического изучения медицины, так как в Лейпциге еще не было клиник. В Вене он посещал госпиталь Братьев милосердия в Леопольдштадте и был учеником лейб-медика Кварина. Как и другие преподаватели, Кварин полюбил молодого Ганемана и оказывал ему такое предпочтение, что только его одного брал с собой на частную практику. "Он настолько отличал меня перед другими, — говорил Ганеман, — так любил и обучал меня, как будто бы я был его единственным и первым из учеников в Вене или даже более, причем за все это он не мог ожидать от меня никакой отплаты"³. Для хорошего наставника такой ученик как Ганеман служит уже достаточной наградой. К вечной чести Кварина, он понял цену Ганеману, и его любовь и попечения оказались семенами, посеянными на плодородной почве. Место домашнего врача и смотрителя библиотеки у губернатора Трансильвании, полученное Ганеманом по рекомендации Кварина, дало ему возможность поправить скудные средства и в то же время продолжать практику и занятия.

В 1779 г. он получил докторскую степень в Эрлангене, где плата была меньше, чем в Лейпциге. Затем он возвратился на родину и после кратковременного пребывания в Дессау отправился в Гоммерн в 1781 г. Два года спустя он женился на Генриетте Кюхлер, которая в продолжение без малого пятидесяти лет разделяла бури, труды и испытания его жизни. Затем он переехал в Дрезден, где мы его уже видели, и где он прожил около шести лет, занимаясь практикой и yceрдно пользуясь курфиршеской библиотекой.

Реформатор, не разрушитель

Желая открыть новую и лучшую эру в какой-либо отрасли, человек должен усвоить себе все то, что хорошо при старом порядке. Он является не для того чтобы губить, а для того чтобы выполнить. Так и Ганеман, еще задолго до приступления к труду, которым он теперь почти исключительно известен, не только тщательно изучил все отрасли своего искусства, которые в настоящее время считаются побочными, но даже сделался в этих областях одним из первых авторитетов своего времени. Химия того времени обязана его гению, между прочим, лучшей пробой для металлов в растворе; аптекари, первые бросившие в него камень, получили в его "Аптекарском словаре" — замечательно ученом и основательном сочинении — самое ценное и необходимое пособие. Первые труды его показывают, как далеко он опередил своих современников. Он смело изобличал "модных врачей", выставляя взамен их крутых мер пользу холодной воды и свежего воздуха, хотя многие и воображают, что открытие гигиены относится к последней половине девятнадцатого века. Вообще он обладал редкими познаниями во всем, что касалось врачебного искусства. Начитанность его была громадна, он был знаком со всеми выдающимися авторами, новыми и древними, а удивительная память позволяла ему удерживать почти все, что он читал.

В юдоли мрака

Но до вступления в открытую борьбу Ганеман должен был испытать и побороть власть тьмы в собственной душе. Несмотря на его блестящие способности и высокий ум, — а может быть, и вследствие их — нескончаемая ночь в медицине удручала его безмерно. Где мелкие и менее чувствительные натуры могли жить и двигаться не стесняясь, там Ганеман дышать не мог. Наконец, ему стало невмоготу; он дошел, как полагал, до "вечного отрицания" в медицине, и с отчаяния бросил практику. В 1789 г. он удалился из Дрездена и снова возвратился в Лейпциг, где пропитал себя и семейство литературными трудами, предпочитая лучше терпеть крайнюю нищету, чем умерщвлять, как он сознавал, по всем правилам искусства своих ближних. Болезнь в собственном семействе пробудила его. Веруя в благость Господню, он чувствовал, что истинное врачебное искусство должно существовать, лишь бы только удалось его открыть.

Заря

Это был самый темный час до рассвета. Как раз в это время Ганеман был занят переводом "Фармакологии" Куллена с английского на немецкий язык. Дойдя до того места в этом сочинении, где говорится о хинной корке, он не мог удовлетвориться попыткой Куллена объяснить целебные действия этого средства в перемежающейся лихорадке. У Ганемана явилась мысль, что если он испытает его на себе в здоровом состоянии, то получит какие-нибудь сведения о его действии в болезни, — и он принял обыкновенную дозу хинного порошка. По прошествии короткого времени он почувствовал приступ лихорадки, неотличимый от припадка перемежающейся лихорадки. Полагая, что это мог быть самостоятельный приступ перемежающейся лихорадки, а не результат принятого лекарства, он повторил опыт, и с тем же самым результатом. Теперь он уже более не сомневался, и точность его наблюдения подтвердилась бесчисленными опытами. Хинная корка излечивает перемежающуюся лихорадку и в то же время способна возбудить подобие этой лихорадки у здорового. Это был первый луч света, возвещавший наступление зари. Дальнейшие испытания на себе хинной корки и других лекарств показали, что это был не одиночный факт, а частный случай общего правила, что между действием лекарства на здоровом и его действием у больного существует определенное отношение, и что зная первое, можно с точностью предсказать второе.

С озарением собственного ума у Ганемана вернулись надежда и жизнь.

Непохожий на тех новейших изобретателей, которые спешат заявить публично о всякой зародившейся у них мысли, боясь, чтобы их не опередил другой, Ганеман предварительно позаботился об обеспечении полной достоверности своему открытию. Перевод Куллена был издан в 1790 г. Целых шесть лет трудился он над вопросом, прежде чем обнародовать свой знаменитый "Опыт нового приниципа", где впервые был ясно изложен гомеопатический принцип. Статья эта появилась в первом медицинском повременном издании того времени, "Журнале Гуфеланда", и имеет почти такое же отношение к врачебной практике, какое имеет статья Гарвея о движении сердца к физиологии. Сочинение Ганемана, как и следовало ожидать, возбудило много толков, но никто не подозревал в нем ереси и все признавали его оригинальность и силу. Лишь после того, как он в течение еще двадцати трех лет продолжал развивать свою систему, собрал вокруг себя ревностную дружину учеников и прибрел доверие значительного круга пациентов, его коллеги и еще более аптекари сознали опасное свойство его учения и практики и направили против него орудие темных веков — преследование.

Свет, озаривший Ганемана, распространил лучи свои вперед и назад, объяснив многое из опыта прошлого и в то же время указав на путь, по которому следует подвигаться в будущем. Во многих случаях излечения, описанных у древних авторов, как показал Ганеман, были назначаемы средства, способные возбуждать у здоровых подобные же болезненные состояния.

В "Опыте нового принципа" Ганеман формулирует свой вывод так:

Всякое сильнодействующее лекарственное средство возбуждает в человеческом теле особенного рода болезнь, и чем сильнее лекарство, тем особеннее, определеннее и сильнее бывает болезнь.

Нужно подражать природе, которая иногда излечивает хроническую болезнь, возбуждая другую, и употреблять в болезни (особенно хронической), которую мы хотим излечить, лекарство способное вызывать другую весьма сходную искусственную болезнь, и первая будет излечена; similia similibus.

Положение это остается непоколебленным до настоящего времени. Его часто отрицали, его превратно толкуют, опровергнуть же его нельзя.

Ганеман теперь ступил на твердую почву фактов. Шаткость прежних систем лечения происходила от того, что они были основаны на сыпучих песках теории. Если бы Ганеман предварительно стал отыскивать предполагаемое объяснение явного факта и затем пытался создать систему на объяснении, а не на факте, то его систему постигла бы общая участь. Факты прочны, объяснения же вечно изменчивы.

Ганеман испытал на себе очень большое число лекарств, т.е. он принимал их в здоровом состоянии в полных дозах, наблюдая за производимыми ими действиями. Эти действия он записывал в порядке их появления, не пытаясь их объяснить, а просто называя их положительными действиями. Лекарства как и люди не всегда бывают вполне последовательны. Так, белладонна у некоторых вызывает обильную испарину, тогда как у других кожа от нее делается сухой. Как здравомыслящий человек Ганеман не пытался примирять эти непостоянства и не предпочитал, как делают мелкие люди, своего собственного объяснения фактам, а просто записывал оба явления как "положительные действия". Наблюдатель старой школы, заметив одно из этих действий, тотчас назвал бы лекарство потогонным (sudorificus), а другой, увидя противоположное действие, точно так же назвал бы противопотогонным (antisudorificus), и каждый остался бы уверенным, что приобрел научное понятие о действии лекарства и стал бы употреблять его, согласно данному названию, игнорируя обратные наблюдения как исключительные. Так было прежде, так поступают и теперь все, отвергающее Ганемана; отсюда путаница, господствующая в фармакологиях правоверных писателей и смущающая несчастного студента, обязанного заучивать их содержание для экзамена. Ганеман уничтожил все эти обманчивые названия, выражающие в лучшем случае лишь частичные опыты, и предоставил каждому лекарству излагать свою собственную характеристику в симптомах и изменениях, производимых им в здоровом организме, причем он сам только исполнял роль писца, записывая, так сказать, под диктовку лекарства. Поступая таким образом, Ганеман дал нам возможность узнать действительные силы и точную характеристику нескольких сот лекарственных средств, ежедневно употребляемых в гомеопатической — и аллопатической! — практике.

Когда Ганеман опубликовал свой опыт, ему было сорок два года от роду, и он пользовался высокой репутацией искусного врача (чего никто тогда и не думал отрицать). Врач, не знающий ничего, кроме лекарственных средств, собственно говоря, вовсе не врач, но врач, не умеющий применять лекарства, это человек без правой руки. Ганеман не был односторонним энтузиастом, он был образованный врач, независимо от его знания лекарств и умения ими пользоваться, а потому он во всех отношениях мог быть вождем в преобразовании важнейшего из отделов врачебного искусства — лечения больных с помощью лекарственных средств. Вопрос о действии лекарств заграждал путь ко всякому прогрессу, и пока врачебная практика оставалась непреобразованной, пока нелепые теории и громкие обманчивые названия, в которые их облекали, владычествовали над умами врачей, наступление лучшей эры было немыслимо. Теперь же, когда ему явился свет, Ганеман был вполне подготовлен приняться за великий подвиг его жизни. Не один он оплакивал тогдашнюю практику, не один он умел различать целебные силы лекарств; другие так же, как, например, фон Штерк, обладали в известной мере знанием свойств лекарственных средств и ранее Ганемана сознавали необходимость назначать их в простом виде, каждое порознь. Но до его пришествия никто не сумел выбраться из тьмы, никто не был в состоянии собрать все хорошее, признать его и отличить от массы дурного. Один он обладал гением, талантом, ученостью, верой и твердостью, необходимыми для того, чтобы воспротивиться враждебным силам и повести тех, кто пожелает, в область света, а тех, кто не хотел следовать за ним, заставить по крайней мере отказаться к от нанесения вреда, если они не хотели научиться приносить пользу.

II. Тройная работа

Очищение авгиевой конюшни

Ганеману предстоял труд троякого рода. Он должен был прежде всего очистить почву от мусора веков, стараясь сохранить все ценное, сокрытое в куче хлама; на очищенной почве он должен был построить новое здание, и в то же время он должен был защищать свою работу и себя от нападок бесчисленных врагов, слепых поклонников тьмы, фарисеев, придерживавшихся во чтобы то ни стало старого порядка. Ибо как во времена Платона были люди, предпочитавшее ошибаться с ним, чем следовать истине с менее важным авторитетом, и как во времена Гарвея, когда почти все его профессиональные собратья заявили, что они скорее будут ошибаться с Галеном, чем быть "циркуляторами" с Гарвеем, так и в начале нашего хваленого девятнадцатого века — а пожалуй, и не только в начале — медицинская профессия почти единодушно согласилась лучше умерщвлять с Галеном secundum artem — по всем правилам искусства — чем исцелять с революционером Ганеманом. И действительно, они умерщвляли secundum artem, как мы это сейчас увидим.

Самым излюбленным способом борьбы с болезнями у врачей времен Ганемана было кровопускание. Другой способ состоял в назначении больному многосложных микстур, рецепты которых считались сами по себе произведениями искусства, составлявшимися не менее тщательно, чем сонет, на удивление аптекарей, если не на пользу больных. Проницательный взгляд Ганемана скоро усмотрел безрассудство и вред обоих этих модных способов. В 1791 г., когда им овладела мысль о гомеопатии, он отзывается о нарывных пластырях и кровопускании так:

Это общее заблуждение, что нарывы, происходящее от нарывных средств, вытягивают только дурные соки. Если общая масса соков в своем кругообращении, вообще говоря, состоит из однородной смеси, и если выдыхающие отверстия кровеносных сосудов не испаряют при прочих одинаковых обстоятельствах весьма разнородную испаряющуюся материю, то ни один разумный физиолог не поймет, как может нарывное средство предпочтительно собирать и вытягивать к месту своего применения лишь одни вредные части соков. И действительно, пузырь под пластырем переполнен лишь частью общей сукровицы, которая набралась бы и в выпущенной из жилы крови. Но по нелепому мнению этих близоруких врачей и кровопускания вытягивают лишь дурную кровь, а продолжительные слабительные сродства выгоняют лишь дурные соки! Я прихожу в ужас от того вреда, который причиняют такие общепринятые глупости⁴.

В следующем 1792 году мнения Ганемана по этому вопросу в первый раз привели его к открытому столкновению со своими собратьями по профессии. Только он один имел мужество подвергнуть открыто критике медицинское пользование императора австрийского Леопольда II, скончавшегося secundum artem, по всем правилам искусства.

У монарха 28 февраля сделалась ревматическая лихорадка, — это отчет лейб-медика Лагузиуса с комментариями (в скобках) Ганемана — и грудная болезнь (которая же из многочисленных грудных болезней, из коих весьма немногие дозволяют кровопускание? Дóлжно заметить, что он не говорит "воспаление подбедерной плевы", как ему следовало бы выразиться в оправдание частых кровопусканий, если бы он был убежден, что это именно была эта болезнь), и мы тотчас постарались остановить быстрое развитие болезни посредством кровопускания и других необходимых средств (Германия — Европа имеет право спросить: каких?). 29-го лихорадка усилилась (после кровопускания! и несмотря на это, Августейшему больному еще три раза пускали кровь, После чего наступило и некоторое облегчение (другие же отчеты ясно гласят: не наступило никакого облегчения), но следующая ночь была очень беспокойная и ослабила силы монарха (подумайте! ночь, а не четыре кровопускания, так ослабила монарха, и г. Лагузиус мог так ясно разобрать это), 1-го марта началась рвота с ужаснейшим сотрясением, так что он извергал все, что принимал (и невзирая на это, врачи покинули его, и ни один из них не присутствовал при его смерти, а один даже еще потом заявлял, что он вне опасности). В половине четвертого часа пополудни он скончался во время рвоты в присутствии императрицы⁵.

Комментируя по поводу этого случая в другом месте, Ганеман говорит:

Его врач Лагузиус 28-го февраля утром нашел сильную лихорадку и нижнюю часть живота вспухшей; он употребил против этого одно кровопускание, а так как оно не произвело облегчения, то еще три кровопускания, без облегчения. Наука спрашивает: на основании каких принципов мы имеем право предписывать второе кровопускание, когда первое не оказало никакого облегчения; как возможно в третий и, о Боже, в четвертый раз пускать кровь, когда от предыдущих разов не произошло облегчения? Отнимать у исхудалого человека, ослабленного от напряжения ума и продолжительного поноса, четыре раза в течение 24 часов жизненный сок и все, все без облегчения. Наука умолкает!⁶

Но кровопускание нельзя было уничтожить одним ударом. Ганеман боролся против него изо всех сил, и неупотребление кровопускания в течение многих лет составляло главный грех гомеопатии в глазах и в устах ее противников. Но, исключая практику Ганемана и его последователей, кровопускание продолжало быть любимым способом лечения, и только когда некоторые врачи, побуждаемые неизмеримым и бесспорным превосходством гомеопатической статистики, решались оставлять своих больных без всякого лечения, они начали убеждаться в справедливости учения Ганемана, что пускать кровь — значит, убивать. Когда они стали предоставлять своих пациентов природе, смертность понизилась в удивительной степени, хотя она все же была заметно выше, чем у гомеопатов.

Теперь в моде приписывать прекращение кровопусканий известным опытам над животными, произведенным Маршалом Голлем (Marshal Hall). Эта милая выдумка может удовлетворить разве только тех, которые готовы поверить всему, что хотите, только не заслугам Ганемана; здравомыслящие же люди хорошо понимают, что не так совершаются великие реформы. Другая уловка, чтобы лишить Ганемана принадлежащей ему чести, состоит в пущенной теории, будто болезни изменились в типе, и что врачи его времени поступали правильно, употребляя частые кровопускания, и он был не вправе осуждать их. Это также очень мило, только порода кровопускателей еще не совсем угасла, и результаты новейших санградо очень схожи с теми, которые получали их предшественники, невзирая на "изменение типа" болезней. Примером может служить случай с графом Кавуром. 29-го мая 1861 г., после бурного заседания в парламенте, у Кавура появился озноб, к которому через несколько часов присоединились боли в кишках с рвотой. Было сделано кровопускание в ту же ночь и опять на следующей день утром и вечером. 1-го июня снова два кровопускания. 2-го дня, при попытке встать с постели, рана от кровопускания открылась, и произошло сильное кровотечение. По просьбе самого Кавура, полагавшего, что ничто другое не облегчит его страдание, которые между тем были следствием кровопускания, врачи сделали новую насечку, но кровь уже более не потекла. Дан был хинин. Кавур просил дать ему хинин в пилюлях, так как он по опыту знал, что в растворе он вызывает у него рвоту. Врачи не согласились, и последовала сильная рвота. Были поставлены рожки и нарывные пластыри, но последние не натягивали пузыря. Король Виктор Эммануил, навестивший своего министра, предложил врачам вскрыть жилу на шее. Они собрались воспользоваться этим предложением, но смерть не допустила этого. Кавур умер, сгорая от жажды⁷. Можно сказать что Кавур лучше выдержал лечение, чем император Леопольд, хотя болезнь последнего случилась до открытия "изменения типа" болезней. Замечательно, что предложение Виктора Эммануила выпустить еще кровь у бескровного уже человека, встретило впоследствии свою Немезиду, когда несколько лет спустя, на памяти у всех нас, он сам погиб — secundum artem — от рук своих кровожадных врачей.

Эти исторические примеры покажут, как глубоко тогда укоренилось в умах врачей понятие, что кровопускания необходимы, и сколько требовалось со стороны Ганемана мужества, чтобы отступить от предания. Весь медицинский мир заклеймил его убийцей за то, что он отказывал своим пациентам в "благодеяниях" кровопусканий! — и он должен был вследствие этого лишиться дружбы самых лучших врачей того времени, с которыми прежде был связан самыми тесными узами.

Ганеман рано освободился от владычества сложных предписаний, но и это досталось ему нелегко. В то время считалось высшим признаком искусства соединять в одном рецепте множество снадобий, художественно располагая их под названиями basis, или главного средства, adjuvans, corrigens, diriqens и проч. для "вспоможения", "исправления" и "направления" главного средства. Когда Ганеман решился давать только одно лекарство за раз, то он не мог не чувствовать и некоторого стыда при мысли, какое низкое мнение возымеют о нем аптекари, получавшие плату соразмерно длине рецепта. Мнение аптекарей о Ганемане с течением времени не улучшилось.

В 1797 г., через год спустя после появления его знаменитого "Нового принципа", Ганеман поместил в "Журнале Гуфеланда" другую статью под заглавием "Непреодолимы ли препятствия относительно достоверности и простоты в практической медицине?" В этой статье он высказывается так:

Кто нам скажет, не действует ли вспомогательное (adjuvans) или исправляющее (corrigens) средство в многосложном рецепте как основание (basis), и не придаcт ли составное средство (соnstituens) другого направления всей смеси? Если главное средство есть настоящее, нуждается ли оно еще во вспомогательном? Не появляются ли большие сомнения в его соответствии, если оно еще требует исправительного средства? Или не требуется ли еще направляющего средства (dirigens)? Думаю! Для того чтобы закончить пестрый ряд и удовлетворить требованиям школ… Чем сложнее наши рецепты, тем темнее становится во врачебном искусстве… Как же нам жаловаться, что наше искусство темно и запутано, когда мы сами его затемняем и запутываем?⁸

В том же 1792 году, когда он смело выступил против кровопускания, Ганеман выказал свое мужество, отступив от традиций своей профессии в другом важном вопросе. В его время и долго спустя с душевнобольными обращались как с дикими зверями. Ганеман протестовал против этой жестокости, и его излечение ганноверского тайного секретаря Клокенбринга составляет исторический факт. "Я никогда не позволяю, — говорит он, — наказывать сумасшедшего ударами или другими болезненными телесными наказаниями, так как за неумьшленность наказания не существует, и потому что эти больные заслуживают только сожаления, и от такого сурового обращения постоянно становятся хуже и вряд ли когда-нибудь исправляются". После полного выздоровления от умопомешательства, Клокенбринг "часто со слезами" показывал Ганеману "остатки мозолей от веревок, которые прежние его сидельцы употребляли для того чтобы сдерживать его в границах"⁹.

Таким образом, Ганеман предупредил другое улучшение в медицинской практике, неосновательно приписываемое новейшим английским врачам. Честь и слава последним за то, что они сделали в этом отношении, но первоначальная мысль принадлежит не им, а Ганеману.

Построение и оборона

Ганеман посвятил свои силы не исключительно одной борьбе с современными злоупотреблениями. Все это время он старательно разрабатывал свою мысль, испытывая лекарства на самом себе и созидая систему свою на твердой почве добытых результатов. В 1810 г. он настолько усовершенствовал свой способ лечения, что мог опубликовать знаменитый "Органон", в котором изложил подробно то, что им было вкратце очерчено за четырнадцать лет перед тем в "Опыте нового принципа". В следующем году он обратился за разрешением читать лекции в Лейпцигском университете. Просьба эта была принята не совсем дружелюбно властями, но они согласились с тем, чтобы он предварительно защищал диссертацию. Ганеман представил прекрасное исследование "О геллеборизме древних" (De Helleborismo Veterum), в котором его оппоненты не могли отыскать никаких недостатков, и он немедленно получил право читать лекции. В течение восьми лет он преподавал и практиковал свою систему в сообществе с группой ревностных учеников и поддерживаемый значительной частью публики. Между тем чувство зависти среди его коллег возрастало, и аптекари стали относиться к нему враждебнее прежнего, так как он нашел, что кроме выгод, сопровождаемых дачей одного лекарства за раз — весьма тяжкий грех в глазах аптекаря, — не было надобности назначать отравляющие дозы для получения целебных действий лекарства. Аптекари не могли этого снести; их ремеслу угрожала опасность. Одно лекарство за раз, да притом в незначительном количестве! — как же существовать бедному аптекарю! Руководствуясь принципом доставления наибольшей пользы наибольшему числу людей — так как аптекарей было много, а Ганеман был один — они решили погубить его. По закону врач не имел права сам приготовлять свои лекарства; это было им как раз на руку. Они сообща отказались приготовлять его рецепты, а когда он стал сам выдавать свои лекарства, даже бесплатно, они подвергли его ответственности по закону и достигли того, что он был изгнан из Лейпцига в 1819 г., когда ему уже было 65 лет. После долгих и утомительных странствований он наконец нашел себе убежище в маленьком городке Кётене, под эгидой дружелюбного герцога Ангальтского.

Неожиданные союзники

Удалившись в ссылку, Ганеман оставил позади себя ревностных учеников, которые продолжали его работу и развивали его систему. Ганеман был изгнан, но гомеопатия не была уничтожена. Между тем появились союзники, на которых врачи вовсе не рассчитывали — появлявшиеся эпидемии сражались за гомеопатию. Заразительные лихорадки, губившие больных у врачей старой школы, далеко не сопровождались такой смертностью у Ганемана и его последователей. Едва ли гомеопатия когда-либо пользовалась лучшей союзницей, чем оказалась грозная холера. Часто говорят, что гомеопатия пригодна разве только для детей и легких болезней у взрослых, но никакие аллопатические ухищрения не могут обратить холеру в легкую болезнь или сделать ее болезнью, свойственной только детям. Между тем сами аллопаты — инспектора, назначенные правительством и зараженные предрассудками против ганемановой системы, — свидетельствуют, что во всех случаях, где были рядом испытаны обе системы в холерных эпидемиях, результаты гомеопатического лечения оказывались несравненно более успешными. Этого факта наши противники еще не объяснили; опровергнуть его они никогда не смогут. Когда Ганеман покинул Лейпциг, он уже успел положить твердые основания своему славному зданию и обеспечить его неприступность. Прошло тридцать три года с того времени, как мы встретились с ним в Дрездене. Буря французской революции затихла, Наполеон был свергнут со своего высокого положения. Среди политических смут того времени, среди бурь собственной жизни, Ганеман успел совершить переворот, которому суждено было доставить самые счастливые последствия не только для Европы, но и для всего цивилизованного мира.

III. Революция и ее глава

1786 и 1886 годы

Перейдем теперь к нашему времени и сравним тьму 1786 года с относительным светом 1886 года. Я связан с медицинской профессией сначала в качестве студента, а затем практика, с лишком шестнадцать лет, и за все это время я не видел ни одного случая кровопускания. Во всех истинно образованных странах кровопускание занимает последнее место, а не первое, как прежде. Обычай смешивать вместе много лекарств в одной микстуре еще не уничтожен, особенно в провинции, но назначение одного лекарства за раз все более и более входит в милость у аллопатов, и никто из них не думает артистически составлять рецепт из basis, exсipiens и проч. Вожди старой школы приближаются к "вечному отрицанию" — пункту, достигнутому Ганеманом в 1789 году, ибо они открыто заявляют, что они не верят в лекарства, и когда кто-нибудь из них заменяет гомеопата при лечении острой болезни, то он обыкновенно считает за лучшее не давать больному никаких лекарств. Последствия переворота в медицине и освобождения от тиранства темных веков ощущаются в каждом семействе. Ланцет, пиявки и отвратительные смеси уже не служат угрозой человеку от колыбели до могилы. Дуглас Джеррольд¹⁰ на своем смертном одре обратился к своему врачу, требовавшему, чтобы были поставлены кровососные банки, с мольбой: "3ачем мучить умирающего?" Ганеман ответил: "И впрямь, зачем?"

Более искусное перо, чем мое, очертило благодарность, которую должны чувствовать дети к великому освободителю.

"Детей, — говорит мисс Кобб (Cobbe), — замечающих бюсты Ганемана в окнах аптек, следует учить благословлять великого освободителя, изгнавшего из детской эти страшные кружки с лекарствами — эти мрачные источники детских слез, рыданий и невыразимых мучений, впервые внушивших госпоже Ролан тот мученический дух, который впоследствии привел ее на гильотину, когда она скорее согласилась быть шесть раз высеченной, чем проглотить омерзительную смесь"¹¹. Влияние Ганемана встречается повсюду; подобно атмосфере, оно давит неощутимо и незаметно. Мы находим его и в частных домах, и в больницах, и в сочинениях аллопатов. Влияние это могут отрицать даже те, которые воспользовались его творениями, но тем не менее оно существует, и история его не скроет.

Простодушные мудрецы

Обыкновенно говорят, что усовершенствования должны появляться с возрастающим просвещением века. Простодушным людям, делающим подобное заявление и напоминающим мне достойного Клюкву¹², который полагал, что "грамотность дается природой", можно возразить, что несмотря на возрастающее просвещение прежних веков, улучшение не появлялось, и до пришествия Ганемана никто не сумел выбраться из тьмы ложных теорий и освободиться от оков мертвой власти. Одно только неизмеримое превосходство результатов лечения, установленного Ганеманом, побудило наконец его противников отказаться от варварских способов и предоставлять больному по крайней мере шанс на выздоровление. Пусть кто хочет, верит в удивительные результаты живосечении Маршала Голля — медицина обязана своим освобождением от рабства геройским усилиям Ганемана, всю жизнь трудившегося отыскать свет среди лишений и преследований, с твердостью, основанной на могучей вире в благость Провидения и в собственное призвание. Он был виновник благотворного переворота, происшедшего в медицине в текущем столетии, а так как мир не находится под исключительной властью зла, то жизнь и труды Ганемана никогда даром не пропадут и не погибнут.

Ганеман как человек

Таков был Ганеман и таков был его подвиг. Открытие, что он был невежественный шарлатан, принадлежат к числу многих других замечательных аллопатических открытий, чтобы не сказать выдумок, последней половины столетия. В его время труды его были слишком хорошо известны, чтобы можно было придавать веру подобной клевете. Главными обвинениями против него были низкие мотивы и преступное пренебрежение кровопусканием. Но Ганемана нельзя было погубить преследованиями, и он был слишком велик, чтобы жаловаться и плакаться на судьбу. Сам он пишет в 1828 году: "На моем многотрудном, но благодаря достигнутой великой цели все-таки небезотрадном жизненном пути, я не обращаю внимания ни на неблагодарность, ни на преследования"¹³. И на смертном одре, когда ему заметили, что Провидение должно бы было избавить его от всех страданий, потому что он стольких облегчал и в течение своей многотрудной жизни претерпел много горя, он отвечал с прежним огнем: "Меня? Почему же меня? Каждый человек на этом свете действует сообразно дарованиям и силам, полученным им от Провидения, и большее или меньшее количество сделанного им определяется судом человеческим, а не судом Провидения; это последнее мне ничем не обязано, я же обязан ему очень многим, даже всем!"¹⁴

Что Ганеман имел слабости и недостатки, я не отрицаю; точно так же, как не отрицаю, что и на солнце есть пятна. Тем не менее мы сознаём, что солнце нас греет и дает нам свет, а чтобы видеть его пятна, мы должны смотреть сквозь затемненное стекло. Быть может, есть люди с таким тусклым зрением, что они и без помощи стекла видят пятна, и даже там, где их не существует, и, быть может, есть настолько безрассудные, чтобы отрицать, что солнце светит. Таковы, мне кажется, те умственно подслеповатые люди, которые так ясно видят недостатки Ганемана (действительные или воображаемые), что они не в состоянии признавать за ним никаких заслуг.

Некоторые не замечают героя, даже поставленного прямо перед их глазами. Их кругозор, как у насекомых, так узок и низмен, что они не могут ясно видеть то, что гораздо крупнее их, а умы их так порабощены глазами, что они не хотят верить ничему, чего не видят. Не им измерять Ганемана. Слава его живет не в их устах. Слава его покоится на твердых основаниях; она прочна, как вечные горы. Люди, имеющие сегодня некоторую временную репутацию, могут скрывать эту славу от мелких умов, подобно тому, как ближние пригорки заслоняют от взора снежную вершину гиганта, являющегося во всем величии, когда к нему приблизишься. Так с течением времени имя и слава Ганемана будут господствовать над равнинами истории, когда ничтожные знаменитости дня смешаются в общем прахе.

IV. Наше наследие

Переворот еще не окончен

Как ни велик подвиг Ганемана, как ни велик совершенный им переворот, но переворот этот еще не окончен. Правда, в Соединенных Североамериканских Штатах насчитывают с лишком 10 000 врачей, идущих по стопам Ганемана, и положительные — а равно и отрицательные — преимущества нового метода известны во всем мире. Правда также, что профессора-аллопаты, наполнив книги описаниями своих трудов по части истязания немых животных и тщетно стараясь извлечь из этих опытов сколько-нибудь терапевтической пищи, чтобы утолить голод алчущих учеников, вынуждены преподносить им крохи, тайком сметенные со стола Ганемана. Но все это не удовлетворяет нас. Как наследникам Ганемана нам предстоит еще много работы. Он показал нам лучший путь, и мы должны идти вперед. Мы должны разрабатывать наше наследство и защищать его от нападок, открытых и тайных, со стороны имеющих власть в профессии. Мы обязаны ясно выставлять наше дело перед публикой, которая является окончательным судьей и владычицей обеих медицинских школ.

"Медицинская этика"

В последнее время много толкуют о медицинской этике, придуманной, как полагают наши противники, для подавления гомеопатии. По-моему, существует только один принцип медицинской этики — благо народа, а народом для каждого индивидуального врача должны служить прежде всего его индивидуальные пациенты, а затем, по мере его сил, и все остальные люди. Профессия существует для народа. Не таков, по-видимому, взгляд аллопатов. У нас в Англии они боятся поступать справедливо лишь потому, что им не велят коллеги, и это они называют медицинской этикой. За Атлантическим океаном, в стране свободы, господствует тот же самый "свод медицинской этики", а так как некоторые решились восстать против старой заповеди темных веков медицины: "Гаси свет", т.е. гони гомеопатию, то в рядах аллопатов возникла свирепая междоусобица.

Вперед!

Пока будет существовать подобный порядок вещей — пока аллопатическое лекарствоведение будет оставаться самым ненавистным предметом медицинских курсов, пока профессора будут выставлять студентам, что истязание низших существ составляет единственный источник успехов терапии и будут злословить Ганемана, обкрадывая гомеопатию, и в большинстве случаев искажая то, что похищают, пока давление власти и страх профессионального позора будут препятствовать студентам следовать внушениям собственной совести, — до тех пор нам предстоит трудиться и сражаться. Всем нам дорого изречение: "Велика истина, и в конце концов она преодолеет". Да, но велика и ложь, а в настоящее время она преодолевает, и если мы не последуем по стопам Ганемана и не будем из всех сил бороться за истину, то ложь будет господствовать вечно. За истину стоить трудиться и сражаться, а истина требует трудов и борьбы. Мы можем сидеть, сложа руки, подобно американскому издателю, который не мог идти на войну, хотя он и любил драться, потому что ему надлежало ежедневно извещать публику, что "правительство собиралось принять решительные меры к подавленно восстания", но в таком случае полное освобождение медицины никогда не совершится, и ложь будет царствовать вечно. Для упрочения начатого Ганеманом нам необходимо употребить такие же усилия, какие он употреблял, и вдохновиться такой же верой и твердостью. Мы скорбим, что силы наши так слабы, что дружина наша так малочисленна; мы от души желали бы, чтобы наши противники (заслуг которых мы отнюдь не отрицаем) соединили свои силы с нашими для обработки обширного поля, вместо того чтобы вооружаться против наших усилий и препятствовать тем, которые хотят идти лучшей дорогой. Тем не менее мы не унываем; мы делаем, что можем. Наша маленькая больница свидетельствует об истине, и хотя желательно, чтобы она была обширнее и чтобы наше искусство было совершеннее, но все-таки она не имеет повода стыдиться своего положения среди других больниц столицы. Ее палаты открыты для обозрения всем, а желающие имеют возможность пользоваться лекциями, которые читаются в состоящей при больнице медицинской школе!

Мы делаем, что можем, и надеемся в будущем расширить круг нашей деятельности. Переворот продолжается, хотя и медленно, потому что ненавидящие знание многочисленны. Мы подвизаемся за истину, за справедливость и за свет. Ко всем, кто любит справедливость и не страшится истины, мы обращаемся с просьбой содействовать нам в наших усилиях сокрушить остатки тирании тьмы в медицине и ускорить наступление счастливого дня свободы и света.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹  Aurora Chymica, by Edward Bolnest, M.D., Physician in Ordinary to King Charles II.
²  Амеке, стр. 168.
³  Амеке, стр. 169.
⁴  Перевод "Лекарствоведения Монро", т. II, стр. 275. См. Амеке, стр. 81.
⁵  Амеке, стр. 96.
⁶  Амеке, стр. 96.
⁷  Амеке, стр. 297.
⁸  Амеке, стр. 84.
⁹  Амеке, стр. 71.
¹⁰  Английский писатель, умерший в 1857 г.
¹¹  Sacrificial Medicine в книге The Peack in Darien, by Frances Power Cobbe, p. 196.
¹²  В пьесе Шекспира "Много шума из ничего".
¹³  "Хронические болезни". См. Амеке, стр. 182.
¹⁴  Амеке, стр. 187.