— 144 —

главе о "Борьбе против гомеопатии". Как известно, Штёрк в 60-х годах прошлого столетия включил в число лекарств аконит, белладонну, hyoscyamus, colchicum, страмоний, conium, пульсатиллу и в этом отношении нашел впоследствии в Ганемане лучшую поддержку. Еще в 1810 г. один автор пишет в "Журнале Гуфеланда" (St. 9. S. 80):

Впрочем, предприятия Штёрка, Ганемана и других приобрели известность лишь как подозрительные и опасные опыты.

Итак, Ганеман пишет:

Разве природа поставила нам правилом считать скрупул или гран за самый малый и подходящий прием всех, даже самых сильных лекарств? Не дала ли она нам в руки знания и средства, чтобы распределять более сильные и самые сильные вещества на меньшие и самые малые приемы, а эти делить еще на десятые, более же сильные на сотые и тысячные, а самые сильные на миллионные, биллионные, даже триллионные, квадриллионные и квинтиллионные части грана?

То обстоятельство, что лекарства только при разном весе становятся подходящими лечебными средствами для человеческого тела, не может, полагаю, служить для умного человека основанием обзывать вульгарным именем "ядов" более сильные лекарства, т. е. те, которые пригодны только в меньших приемах, и таким образом попирать ногами как раз необходимейшие во многих самых трудных случаях лечебные средства, величайшие дары Божие… Я не скрою, что часто меня одолевало уныние, когда я читал резкие слова многих так называемых врачей по отношению к неоценимым трудам барона Антона фон Штёрка: "Мы презираем эту практику ядов".

Разве это предприятие, которое никогда не может быть достаточно восхваляемо по достоинству — доставить нам лечебные средства, которых нам еще совершенно недоставало и которых никогда нельзя будет заменить другими веществами; разве это человеколюбивое предприятие, имевшее много успеха, не было достойно многих гражданских венцов и самого блестящего памятника? Мы должны были возблагодарить его тем, что пользуемся его дарами, но в более осторожных приемах и с более строгим выбором случаев болезней, подходящих к этим сильным растениям.

— 145 —

Ни один разумный человек, имеющий хотя бы малейшее притязание на достоинство ученого врача, свободного от предрассудков, не должен был бы презирать в смысле "ядов" лекарственные вещества, из которых он путем надлежащего приготовления может приготовить целебные средства. Там, где чернь в своем воображении видит лишь предметы, достойные отвращения, мудрец находит предметы, заслуживающие глубочайшего уважения… Sapere aude!

Этот гордый девиз свой, избранный им по праву, он здесь объявляет в первый раз.

Преследуя этот предмет, Ганеман нашел, что лекарственная сила не находится в пропорции к количеству; что, стало быть, двойное или тройное количество не обнаруживает двойного или тройного действия; уменьшение действия лекарства не шло соразмерно уменьшению содержания (лекарственного) вещества. Более того! Он нашел, что посредством указанного способа приготовления целебные качества многих лекарств вместо того, чтобы уменьшаться, напротив, развивались; что приготовленные таким образом лечебные средства обнаруживали действие, которого нельзя достигнуть необработанными веществами. Далее выяснился тот поразительный факт, что лекарственные вещества могли проходить через столько степеней приготовления, что ни физика, ни химия не были в состоянии открыть в них вещественного содержания, и все же в них заключалась большая целебная сила. Сильно ядовитые вещества могли быть превращаемы этим путем в благотворные, никогда не вредящие лечебные средства, а вещества легко разлагающиеся и поэтому делающиеся бессильными, могли быть приводимы в такую форму, в которой они не были подвержены разложению и они оставались или, вернее, только становились через это могущественными целебными орудиями в руках сведущего врача.

Это самое великое открытие Ганемана, одна из самых важных находок, которые когда-либо производил исследующий ум человека. Через это одно уже он сделался одним из величайших благодетелей человечества, и вследствие этого стал неминуем полный переворот в области внутренней медицины, который, несмотря на все препятствия, усердно противопоставленные университетской медициной и ее безусловными приверженцами,

— 146 —

совершается все более и более к благу страждущего человечества. Со временем, без сомнения, при помощи естественных наук найдено будет объяснение возможности действия таких лекарственных приготовлений.

ВЗГЛЯД ГАНЕМАНА НА МЕДИЦИНСКИЕ ВСПОМОГАТЕЛЬНЫЕ НАУКИ И НА БОЛЕЗНЬ

Ганеман достаточно доказал, что он не пренебрегал ни физикой, ни химией; в этом отношении он превосходил всех своих сотоварищей, о чем полновесно свидетельствуют его сочинения, так что было бы излишним приводить еще свидетельство Гуфеланда, считавшего его лучшим химиком из среды врачей того времени. При лечении болезней он не упускал случая применять эти вспомогательные науки, доказательством чего служат отдельные места из его сочинений и даже более обширные его труды в этом направлении, как, например, известный уже нам труд "О желчи и желчных камнях"¹. Из тела только что застреленного человека он поспешно вынул печень и желчный пузырь и исследовал действие различных химических продуктов на желчь, чтобы из этого вывести заключение о применимости этих средств при болезнях печени. Его попытки пользоваться выводами вспомогательных наук у постели больного очень скоро убедили его в бесплодности этих yсилий; научные исследования еще не вступили на твердую почву, а предположение и умозрение взяли верх над знанием. Важен вопрос: какого он был мнения о влиянии химии и физики на развитие медицины?

На это он отвечает не раз в "Журнале Гуфеланда"² следующим образом:

Один знаменитый преподаватель динамологии³ уверяет нас: "Мы должны добираться до первоначального источника болезни, измененного смешения и формы

¹ Crell's chem. Annalen 1788. Bd. 2, St. 10.
² 1801 Bd. 11, St. 4.
³ Здесь он, по-видимому, подразумевает Рейля. Срав. его "Erkenntniss und Kur der Fieber." Halle u. Berlin. 5 Bde. 1799—1815, а также его Archiv für Physiologia. Halle 1796—1815.

— 147 —

материи". Но пусть эта онтологическая фраза для мыслителя, знакомого как с естествознанием вообще, так и с вероятным устройством нашего организма, будет a priori как нельзя более близка к истине; для практикующего врача она совершенно непригодна, ее нельзя применять для лечения отдельных болезней. Точно так же, как все то, что Брус (Bruce) сообщает о самых отдаленных источниках Нила, не приносит никакой практической пользы в дельте. А между тем этот естествоиспытатель в своих специальных взглядах на болезни, в особенности же лихорадку, гораздо более основывается на опыте, чем того можно было ожидать, причем он несравненно менее своих решительных и всеверующих предшественников допускает вероятность. Хотя склонность к системе и руководит еще его каждым шагом, но тем не менее он всегда честно указывает на те случаи, когда отвлеченность стремится к истине, основанной на опыте, и относится к этой последней с благоразумным уважением. Врачебный мыслитель может у него многому научиться, но очутившись у постели больного, пусть он не забывает, что те взгляды представляют не более как индивидуальные понятия и намеки, из которых нельзя вывести заключения о лекарстве.

Исключив неудачное сравнение с Нилом, нельзя не признать, что Ганеман в коротких словах сделал прекрасную критическую оценку стремлений Рейля. В противоположность почти со всеми остальными врачами его ум, враждебный всяким умозрениям и склонный лишь к фактическим данным, распознал достоинство индуктивного метода Рейля, но вместе с тем распознал также, насколько его действия были стеснены оковами натуральной философии. Немногие современники составили такое правильное суждение о Рейле, как Ганеман. На другой странице он высказывает следующее сомнительное суждение:

Практикующий врач не может пользоваться этим знанием... из него нельзя вывести ни одного лекарства.

Для того времени это верно; ну, а для будущности? Это вопрос, разрешающий как все направление исследования, так и основание всей медицины. Пусть Ганеман сам даст ответ и набросает нам основные черты своих стремлений. Такой ответ он дает в "Органоне" (2-е издание, предисловие).

— 148 —

Но прежде необходимо напомнить, что "опыт" равносилен "исследованию", "опытные науки" ничем не отличаются от нынешних "индуктивных наук". То, что мы теперь называем опытом, прежде определяли словом "эмпиризм". Вместе с тем следует припомнить различные медицинские системы, из которых в представлении врачей удержались только составные части, и иметь в виду учение натуральной философии, достигшей в то время своего полного процветания.

Врачи мне братья по человечеству; против них лично я ничего не имею. Врачебное искусство — вот мой предмет.

Дело в том, что нужно исследовать, откуда было почерпнуто существовавшее до настоящего времени врачебное искусство во всех его частях, исключительно ли из головы, самообмана и произвола, или же из природы.

Если оно только продукт умозрительных лжемудрствований, самовольных узаконений, устаревших наблюдений и произвольных предположений, извлеченный из многоразлично понимаемых явлений, то оно есть и останется ничем, хотя бы оно существовало тысячелетия и было увешано привилегиями королей и императоров всего земного шара.

Истинная медицина по своему существу есть чисто опытная наука, а потому она может и должна придерживаться только одних фактов и входящих в круг ее деятельности чувственных явлений, так как все предметы, которыми она занимается, явно и в достаточной степени даются ее чувственному пониманию опытом; познание болезни, подлежащей излечению, и познание действия лекарств и способа применения изученных лекарственных свойств к изгнанию болезней, всему этому единственно и вполне достаточно научает опыт; ее предметы могут быть извлечены только из чистых наблюдений и опытных фактов, и она не имеет права ни на один шаг выступать из круга чистых и внимательно изученных наблюдений и экспериментов, если не желает превратиться в ничтожный обман.

Но уже нижecлeдyющие краткие неопровержимые рассуждения могут доказать, что все до сих пор существовавшее искусство врачевания внутренних болезней во всех своих частях есть в высшей степени бессмысленное, нецелесообразное и совершенно

— 149 —

ничтожное создание, несмотря на то, что за неимением лучшего оно в течение двух с половиной тысяч лет имело миллионы приверженцев среди самых честных врачей.

Один разум сам по себе (a priori) ничего не может распознавать, а также из себя самого развивать понимание сущности вещей, причины и действия; все его изречения о реальностях должны всегда основываться на восприятиях органов чувств, на фактах и наблюдениях, если он желает раскрыть истину. Если же он в своей деятельности удаляется хоть на один шаг от чувственного восприятия, то он находится уже в бесконечной области фантазии и произвольных предположений, матери пагубного заблуждения и безусловного ничтожества.

Поэтому в здравых опытных науках, в физике, химии и врачебном искусстве, исключительно умозрительный рассудок не может иметь никакого голоса; действуя один и превращаясь именно вследствие этого в пустые предположения и фантазию, он порождает только странные гипотезы, которые в миллионах случаев являются самообманом и ложью и по своему существу не могут быть ничем другим.

По настоящее время это было превыспренное морочение так называемого теоретического врачебного искусства, в котором умозрительные понятия и затейливость предположений построили множество высокомерных научных систем, служивших исключительно для обнаружения того, что грезилось каждому из их основателей о вещах, недоступных для познания и непригодных для исцеления.

Из этих высоких систем, паривших за пределами всякого опыта, медицинская практика не могла извлечь ничего полезного для настоящего лечения. А потому она смело шла к постели больного по своему собственному пути, руководствуясь обычными предписаниями своих книг, сообразно тому, как думали о лечении, и вслед за примером своих практикующих руководителей, не заботясь, как и эти последние, об указаниях естественно-научного опыта и о действительных основаниях своих действий и удовлетворяясь карманной книжкой рецептов — ключом к удобно установленной практике.

Здравый, изъятый от предрассудков добросовестный взгляд

— 150 —

на это чудовище легко усматривает, что так называемое до сих пор врачебное искусство было только научно звучащим изделием, которое от времени до времени, как шапка Геллерта в басне, лишь изменяется по новомодной системе, но в глубине своей сущности лечения остается все тем же слепым и нецелесообразным образом действий.

Опытной медицины, согласной с законами природы, не существовало. В прежнем врачебном искусстве все противоречило опыту и было каким-то искусственным произведением и выдумкой, облеченной в вероятность.

Объект лечения (болезнь) создавался в патологии произвольно. Своевольно определяли, какие должны быть болезни, а также число, вид и род этих последних; достаточно подумать, что все существующие болезни, проявляющиеся у человека, подвергнутого тысяче различных условий и отличающиеся таким бесконечным разнообразием свойств, что невозможно определить заранее всех могущих произойти изменений, патолог обрезывает так ловко, что из них выходит только горсть им самим выкроенных болезней.

Болезни определялись очень хитроумно умозрительным путем и получали отвлеченную подкладку, причем точкой опоры служил не опыт (да и как мог ясный, чистый опыт подтверждать такие фантастические грезы?), нет! но полагались на мнимое постижение сущности вещей и невидимого жизненного процесса (что совершенно недоступно для простых смертных).

Чтобы установить хотя что-нибудь относительно орудий лечения силу каждого из лекарств в Materia medica, отвлеченно исходили из физических, химических и других разнородных точек зрения, а также из обоняния, вкуса и внешнего вида, в особенности же щедро из самых нечистых наблюдений у постели больного, где в сумятице болезненных симптомов при неудовлетворительно описанных случаях болезни употреблялись только одни смешанные рецепты; подумайте! невидимо скрытое во внутреннем существе лекарств и в чистом и настоящем виде никогда иначе, как из действия на здорового человека не обнаруживаемое динамическое свойство их производить изменения в состоянии здоровых людей, своевольно определялось без вопрошения

 Стр. 137–143    Содержание   Стр. 151–157