Все до сих пор выходившие "Издания Гомеопатического союза" имели более или менее дидактический характер и дидактическую цель, но не все умы могут выносить постоянное напряжение, а потому нам казалось нелишним сделать перерыв, выпустив статью с несколькими анекдотами, касающимися гомеопатии и практикующих ее врачей. Поэт говорит:

Omne tulit punctum qui miscquit utile dulci
Lectorum delectando pariterque monendo¹.

Так как мы желаем коснуться всех пунктов, связанных с гомеопатией, и так как читатель в прошлых изданиях постоянно поучался, и мы надеемся, будет продолжать поучаться и в будущих, нам кажется уместным попытаться на этот раз развлечь его и показать, что гомеопатия достигла такой степени исторического значения, что имеет и скромный запас анекдотов. Нам кажется, что поступая так, мы исполняем желание поэта и перемешиваем полезное с приятным.

ГАНЕМАН

Подобно многим усердным искателям истины, Ганеман был, по-видимому, совершенно лишен юмора. Он сам почти не умел шутить и, как кажется, не был способен ценить шутливость или то, что, по его мнению, было недостатком серьезности в других. Этот недостаток юмора, впрочем, не исключает веселого расположения духа, и когда Ганеман не был особенно раздражен нападками врагов или совращением с пути своих учеников, он не отличался ни мрачностью, ни сварливостью. Но по предмету гомеопатии и особенно ее техники он не допускал противоположного мнения и требовал, чтобы ученики его всегда считали его слово законом, хотя сам не раз менял свои взгляды.

Раньше чем расположение Ганемана было испорчено преследованиями со стороны его противников после обнародования его революционного учения, он обнаруживал в некоторых своих сочинениях веселость и даже шутливость, и следов которых мы не находим в позднейших произведениях. Так, в его "Друге здравия", печатавшемся в 1792 и 1795 гг. и состоявшем из ряда популярных статей, главным образом по гигиене, мы находим много хороших советов, изложенных очень живо и занимательно. Мы можем дать образчик этого, взятый из статьи, написанной с целью искоренить сильно распространенное поверье, что полезно для сохранения здоровья от времени до времени употреблять слабительные. Он трактует об этом предмете в письме, написанном от имени воображаемого отставного капитана. Вот что он пишет: "Дорогой доктор! Мне советовали обратиться к Вам, так как Вы славитесь тем, что всегда прямо говорите людям, что им следует делать. Мне кажется, да и мой домашньй врач также часто напоминает мне, что уже давно пора мне, моей жене и моим детям принять хорошую дозу слабительного. 'Подумайте только, — то и дело повторяет он, — какое количество грязи должно накопиться в животе в течение полугода, если мы не будем хоть раз в месяц вычищать его'. Люди, подобные нам, конечно, не понимают этого, но можно представить себе, что из той пищи и того питья, которые мы принимаем, часть должна оставаться в нашем теле, хотя с другой стороны, может быть, все это не так дурно, как представляет нам наш врач. Мне приходит в голову, что если остатки таким образом накопляются в организме, то у моего пастуха, которому идет семидесятый год и который никогда в своей жизни не принимал никакого лекарства, верно набралось в животе столько нечистот, что они наполнили бы целую бочку. Но мой врач должен знать лучше, чем я. У него, как он сам уверяет меня, был большой опыт во время Семилетней войны; он отнял неимоверное число рук и и ног в военном госпитале и помог извлечь немало кусков разбитых черепов. Не упрекайте меня, доктор, в том, что я придерживаюсь его взглядов; он производит сильное впечатление своим разговором. Вид у него свирепый, как у дикого; он произносит ужасные латинские и греческие слова, жестикулирует руками и так гримасничает, что невольно делает впечатление, когда слушаешь его. И ведь то, что он говорит, может быть и совершенно справедливо, а что же дороже здоровья? Как много болезней с греческими и латинскими названиями можно навлечь на себя, если будешь пренебрегать должными предосторожностями!" и т. д., осмеивая в шутливом тоне распространенное заблуждение о пользе по временам "хорошенько вычищать" кишки.

В ранних письмах Ганемана мы по временам встречаем искреннюю шутливость, но в его позднейшей переписке он никогда не покидал строгого серьезного тона. Вот образчик его раннего, более легкого стиля из письма, написанного 24 января 1814 г., который вместе с тем рисует удивление одного врача господствующей школы при первом знакомстве его с новым способом Ганемана.

"Еще одно слово, чтобы показать вам, как наши коллеги свидетельствуют болезни и какие сбивчивые понятия они имеют о них. Недавно один из моих хронических больных, живущий в Ландсхуте в Силезии, просил меня дать ему указания, что делать для себя и семьи, если господствующая лихорадка появится у него в доме. Я просил его описать мне выдающееся симптомы болезни. Ему это показалось слишком трудной задачей для неврача, а потому он попросил своего домашнего врача сообщить мне требуемые сведения. Прочтите на приложенном листе, какие ученые глупости пишет этот доктор; всякий, кто возьмется лечить болезнь по этому описанию, мне кажется, лишен всякого рассудка. Решив, что, вероятно, его лихорадка не особенно отличается от нашей, я послал ему два или три пузырька с крупинками и приложил к каждому из них инструкцию принимать по одной крупинке в таком или таком случае — пациент мой человек понятливый. Он показал это своему доктору, который несколько раз повторил: 'Ну, это выше моего понимания!' Без сомнения, думал я, есть еще много и других вещей, непостижимых для вас".

САД ГАНЕМАНА

В первые годы пребывания Ганемана в Кётене клеветы и интриги докторов и аптекарей так настроили граждан против него, что он не мог показываться в городе, не будучи оскорбляем; иногда в него даже бросали камнями.

Вследствие этого он гулял почти исключительно в своем маленьком садике позади дома. Один из его почитателей навестил его в Кётене и был приглашен Ганеманом в сад. "Так в этом-то саду, — сказал он, — вы делаете ваши ежедневные прогулки; он очень узок. — Правда, — отвечал старый мудрец, — он узок, но вы должны согласиться, что он бесконечно высок".

ГАНЕМАН В ПАРИЖЕ
(Эрнеста Легуве, из "Le Temps")

Самуил Ганеман — один из великих новаторов девятнадцатого столетья. Около 1835 г. он положил начало перевороту в медицине, который продолжается и поныне². Я не критикую систему, а только заявляю факт.

Случай, которому я не могу не быть благодарным, столкнул меня с ним в тот момент, когда он пользовался наибольшей славой. Рассказ о близких сношениях, установившихся между нами, поможет лучше познакомиться с этим необыкновенным человеком.

Четырехлетняя дочь моя была при смерти; наш врач из Hôtel-Dieu д-р Р. сказал утром одному из наших друзей, что она безвозвратно погибла. Мать ее и я, мы стояли у ее колыбели и смотрели на нее, быть может, в последний раз. Шёльхер (Schölcher) и Губо (Goubaux) были с нами; кроме того, в комнате находился еще молодой человек в бальном костюме, с которым мы познакомились только три часа тому назад; это был один из выдающихся учеников Ингреса, Амори Дюваль.

Мы желали иметь память о дорогом маленьком существе, участь которого мы уже оплакивали, и Амори по сильной просьбе Шёльхера, отправившогося за ним на бал, согласился приехать и нарисовать печальный образ малютки. Когда этот милый художник (ему было тогда 29 лет) явился к нам, тронутый нашим горем, ни он, ни мы не воображали, что несколькими часами позже он окажет нам самую большую услугу, какую мы когда-либо получали, и что мы будем обязаны ему за нечто гораздо более драгоценное, чем портрет нашего ребенка, а именно за его жизнь.

Он поставил на возвышении у ног малютки лампу, свет от которой падал еа ее лицо. Глаза ее были уже закрыты, тело неподвижно, спутанные волосы покрывали ее лоб, и подушка, на которой лежала ее головка, была не белее ее щек и маленькой ручки, но детству свойственна такая прелесть, что приближение смерти, казалось, только увеличивало ее.

Амори провел ночь, рисуя ее, и не раз бедняга был принужден вытирать слезы, чтобы они не упали на его рисунок.

К утру портрет был готов; нарисованный под впечатлением глубокого чувства, он вышел прекрасный. Собираясь уходить, среди наших блогодарностей и нашего горя, он вдруг сказал: "Так как ваш врач считает дочь вашу безнадежной, отчего не попробуете вы новую медицинскую систему, о которой так много говорят в Париже? Отчего не пошлете вы за Ганеманом? — Он прав! — воскликнул Губо. — Ганеман — мой близкий сосед. Он живет на Rue de Milan, против моего института. Я его не знаю, но это ничего не значит; я пойду и привезу его к вам". Он отправился; в приемной у Ганемана он застал двадцать больных. Слуга объявил, что он должен ждать своей очереди. "Ждать! — вскричал Губо. — Дочь моего друга умирает! Доктор должен немедленно поехать со мной! — Но, сударь, — сказал слуга. — Знаю, знаю, что я последний, но что же в этом? Последний да будет первым, говорит евангелист". Затем, обращаясь к больным: "Не так ли, сударыни? Не сделаете ли вы мне одолжение, дозволив войти к доктору раньше вас?" И не дожидаясь ответа, он направился к двери, открыл ее и среди консультации влетел в кабинет. "Доктор, — сказалт он, обращаясь к Ганеману, — я знаю, что поступаю против ваших правил, но вы должны бросить все и поехать со мной. Вы необходимы для прелестной маленькой четырехлетней девочки, которая умрет, если вы не придете. Вы не должны допустить, чтобы она умерла!" Непреодолимое очарование его манеры одержало верх, как  это с ним всегда бывало, и через час Ганеман и его жена были в комнате нашей маленькой больной.

Сильные заботы совсем отуманили мою несчастную голову; я чувствовал себя больным и истомленным от бессонницы; находясь в таком состоянии, мне показалось, что я вижу одного из причудливых людей из волшебных сказок Гофмана.

Малого роста, но полный, твердой поступью он приблизился, закутанный в меховое пальто, опираясь на толстую палку с золотым набалдашником. Ему было около 80 лет; голова его была чудной формы; волосы, белые и шелковистые, были зачесаны назад и тщательно завиты около шеи; глаза темно-синие со светлым кругом около зрачков; рот повелительный, с выдающейся нижней губой; нос орлиный. Войдя в комнату, он направился прямо к колыбели, бросил проницательный взгляд на ребенка и стал расспрашивать о подробностях болезни, все время не отводя глаз от больной. Потом щеки его покраснели, жилы на лбу налились, и он воскликнул сердитым голосом: "Выбросьте за окно все эти лекарства и пузырьки, которые я вижу там! Вынесите колыбель из этой комнаты. Перемените простыни и подушки и давайте ей воды, сколько она захочет. В ее внутренности вложена целая сковорода горячих угольев! Прежде всего надо затушить огонь, а потом посмотрим, что можно сделать!"

Мы заикнулись, что такая перемена температуры и белья может быть опасна для нее. "Эта атмосфера и эти лекарства, вот что убивает ее! — воскликнул он. — Перенесите ее в гостиную, я приду опять вечером, и смотрите, давайте ей воды, воды, воды!"

Он приехал опять вечером, приехал и на следующей день, и начал давать свои лекарства; всякий раз он только говорил: "Еще день выигран!" На десятый день вдруг показались опасные симптомы, колени ее стали холодеть. Он приехал в 8 часов вечера и пробыл около четверти часа у ее постели, по-видимому, сильно озабоченный. Наконец, посоветовавшись со своей женой, которая всегда сопровождала его, он дал нам лекарства и сказал: "Давайте ей это и заметьте, не сделается ли пульс сильнее к часу ночи". В одинадцать часов, щупая ее пульс, мне показалось, что я замечаю в нем некоторое изменение. Я позвал жену; я позвал Губо и Шёльхера.

И вот мы один за другим щупаем пульс, смотрим на часы, считаем биение, не смея утверждать что-либо, не смея радоваться; наконец, по истечении нескольких минут, мы бросаемся обнимать друг друга — пульс несомненно стал сильнее.

Около полуночи вошел Кретьен Уран. Он подошел ко мне и тоном глубокого убеждения сказал: „Дорогой Легуве, ваша дочь спасена. — Ей несомненно лучше, — ответил я, все еще не смея надееться, — но между этим и выздоровлением... — Я говорю, она спасена!" — и, подойдя к колыбели, он поцеловал ребенка в лоб и уехал. Через восемь дней после этого больная стала поправляться.

Когда дочь моя выздоровела, я показал Ганеману прелестный рисунок Амори Дюваля. Он долго, любуясь, смотрел на портрет, представлявшей маленькую воскресшую девочку такой, какой она была, когда он в первый раз увидал ее и когда она казалась так близка к смерти. Потом он попросил у меня перо и написал под портретом:

"Dieu l'a bénie et l'a sauvée
                 Samuel Hahnemann"³

ХВОРЫЙ ЧЕЛОВЕК В ПОИСКАХ ДОКТОРА
(д-ра Геринга)

Путешествуя по Германии, я однажды пришел в деревню, владетель которой пригласил меня переночевать у него в доме вместо того, чтобы остановиться в гостинице. Это был богатый старик, большой оригинал, всегда хворый и не имевший недостатка ни в скуке, ни в хорошем вине. Узнав, что я молодой врач, начинающий свои путешествия, он заявил мне, что скорее сделал бы сына своего палачом, чем доктором. Когда я при этом выразил удивление, он достал большую книгу, говоря, что вот уже двадцать лет, как он заболел телом, не душой, что два знаменитых врача, с которыми он тогда советовался, поссорились из-за его болезни и что вследствие этого он не стал лечиться ни у одного из них, а записал это обстоятельство в своей книге. Затем, находя, что болезнь не ослабевает, он отправился путешествовать, решившись позволить лечить себя только тем трем докторам, которые вполне и без всяких колебаний согласятся между собой относительно его болезни. С этой целью он сначала советовался с более или менее знаменитыми врачами, а затем с другими, имена которых были не так известны; несмотря на все страдания, он не изменил первому своему решению и записывал в особую книгу точный отчет о каждой консультации, но ему нигде не удалось найти трех докторов, которые согласились бы относительно его болезни. Вследствие этого, не следуя советам ни одного из них, он остается все еще больным человеком, но в живых. Нетрудно представить себе, что книга его стоила ему порядочной суммы денег.

Эта книга имела вид счетной книги большого формата и велась графами. В первой графе находились фамилии врачей, число которых доходило до 477; во второй названия болезни с объяснениями ее характера, этих было 313, значительно отличавшихся между собой; в третьей графе были записаны предложенные средства, всего 832 рецепта, состоявшие из 1097 средств. Внизу каждой страницы был подведен итог.

Он взял перо и спокойно сказал мне: "Не пропишете ли и вы мне чего-нибудь?" Не имея особенного желания сделать это, я только спросил, нет ли и Ганемана в его списке. Он с улыбкой обратился к № 301, где значилось: название болезни — 0, средство — 0. "Это был самый умный из всех, — воскликнул он, — потому что он сказал, что название болезни не касается его, а название средства не касается меня, а что главный пункт — излечение. — Но почему же, — спросил я, — не позволили вы ему лечить вас? — Потому что, — ответил он, — Ганеман был только один, а мне нужно иметь троих одинакового мнения".

Я спросил его, не согласится ли он пожертвовать около 100 франков на испытание, и прибавил, что в таком случае я могу назвать ему не трех, а тридцати трех врачей, живущих в окрестности и в отдаленных друг от друга странах и частях света, которые будут все одного мнения. Он выразил сомнение, но вместе с тем решился сделать это испытание. Тогда мы вместе составили полное описание его болезни, и когда все копии с него были готовы, мы разослали их тридцати трем врачам-гомеопатам. В каждое письмо он вложил луидор, прося врача назвать средства, могущие вылечить или по крайней мере облегчить болезнь.

Недавно я получил от него бочонок рейнского вина 1822 года. "Я посылаю вам вино 1822 года, — писал он, — потому что двадцать два врача оказались одного мнения относительно моей болезни. Это показывает мне, что еще существует на свете некоторая достоверность. Я добыл разные книги по этому предмету, чтобы познакомиться с ним, но из 200 лекарств двадцать два врача выбрали одно и то же; большего нельзя было ожидать. Врач, живущий всех ближе ко мне, теперь пользует меня, и я посылаю вам вино, чтобы не соблазниться выпить лишнее от радости, что здоровье мое со дня на день становится лучше".

ГЕНРИХ ГЕЙНЕ И КОЛБАСА

Д-р Ноак (Noаск) однажды обратился к великому немецкому поэту Гейне, отправлявшемуся из Лиона в Париж, с просьбой отвезти их общему другу Давиду Роту (David Roth) одну из колбас, которыми славится Лион. Бóльшая часть из нас знакомы с этими вкусными колбасами, обернутыми в блестящую оловянную бумагу, скрывающую сильно пресованное темного цвета мясо с маленькими кусочками жира и самым легким запахом чеснока. Путешествие в тяжелом дилижансе (в те дни еще не было железной дороги) было долго и утомительно. Гейне проголодался и не мог воздержаться от соблазна развернуть один конец металлической обертки и отрезать маленький кусок сочного мяса. Колбаса ему так понравилась, что он решился отрезать еще кусочек. За вторым куском последовал еще кусок, затем еще, и к тому времени, когда он приехал в Париж, осталось уже очень немного первоначальной колбасы. Это было неловко, потому что выходило, как будто он злоупотребил доверием, да и как ему извиниться перед д-ром Ротом в том, что он уничтожил подарок д-ра Ноака, который тот поручил ему передать своему другу? Но Гейне был человек находчивый, и следующим ловким образом вывернулся из дилеммы, в которую попал благодаря своему неудержимому аппетиту. Он отрезал от оставшегося кончика колбасы чрезвычайно тонкий кусочек и завернул его в бумагу, на которой написал следующее:

"Любезный д-р Рот! Друг наш д-р Ноак поручил мне передать Вам лионскую колбасу вместе с нижайшим поклоном. К несчастью, муки голода во время длинного путешествия в Париж побудили меня съесть всю колбасу, кроме завернутого в этой бумаге кусочка, который я и посылаю Вам. Так как гомеопатия учит Вас, что чрезвычайно малая доза действительнее большой, то мне не приходится извиняться перед Вами в том, что посылаю такую миниатюрную порцию, которую Вы, без сомнения, оцените гораздо больше, чем грубое содержимое целой колбасы".

ПЛУТ ИЛИ ГЛУПЕЦ?

Гомеопатия, как известно, начала практиковаться в Англии д-ром Квином (Quin) в 1828 году. Д-р Квин обладал всеми качествами, чтобы быть пионером новой системы. Одаренный большими умственными способностями, владея тремя или четырьмя новейшими языками и будучи одним из лучших рассказщиков своего времени, он был вполне способен блистать в лучшем обществе, где он был охотно принят как врач принца Леопольда, будущего короля Бельгийского. Вскоре после начала своей практики в Лондоне он был приглашен на обед к одному аристократу. Будучи задержан профессиональными занятиями, он приехал поздно и незаметно занял назначенное ему место за столом. Ему было очень забавно, когда он заметил, что соседи его по обе стороны, которым он был лично совершенно незнаком, были заняты оживленным разговором о нем. "Слыхали вы, — говорил один, — об этом новоизобретенном способе лечения, введенном д-ром Квином? Говорят, он состоит в том, что даются лекарства, вызывавшие в здоровых людях болезни, подобный тем, какие требуется излечить, но в таких малых дозах, что даже смешно. — Этот человек, должно быть, глупец! — воскликнул гость, находившийся по другую сторону д-ра Квина. — Скорее, плут, я думаю, чем глупец! — возразил первый. — Извините, милостивые государи, что перебиваю вас, — сказал д-р Квин, — но мне кажется, справедливость требует, чтобы я предупредил вас, что я — д-р Квин". Соседи стали, запинаясь, извиняться в своей печальной грубости, но д-р Квин успокоил их, сказав: "Никакой нет обиды, господа, и чтобы показать вам, что я не имею ничего против вас, я буду счастлив выпить с вами рюмку вина; с вами, сударь, в роли глупца, а с вами в роли плута". Оба соседа были успокоены, видя, что д-р Квин так добродушно отнесся к этому происшествию, и еще до окончания обеда прелесть рассказов д-ра Квина уже совершенно разогнала их предубеждения и внушила им такое уважение к нему, что они сделались его друзьями, а впоследствии и его пациентами.

ЛОВУШКА

В №№ 6-м и 14-м "Изданий Гомеопатического союза" было уже упомянуто о попытке Королевской коллегии врачей уничтожить д-ра Квина, а с ним и гомеопатическую систему⁴. Тем не менее, может быть, будет не лишним дать здесь более подробный отчет об этом происшествии, взятый главным образом из мемуаров д-ра Гамильтона.

Практика Квина росла так быстро, что возбудила опасения профессии, и медицинские журналы объявили его невежественным шарлатаном и обманщиком. Высшие власти Королевской коллегии врачей в Лондоне, подстрекаемые своими членами и товарищами, решили уничтожить вредного новатора. Их привилегия давала им право не дозволять практиковать в столице врачу, не получившему на то разрешения после экзамена. Они уже много лет не пользовались этой привилегией, да в сущности и пользование ею вышло даже из употребления; теперь же они решили возобновить ее для того чтобы уничтожить д-ра Квина. Ему было послано письмо следующего содержания:

Мы, нижеподписавшиеся, цензоры Королевской коллегии врачей в Лондоне, получив извещение о том, что Вы практикуете в пределах Лондона и его окрестностях на семь миль в окружности, предупреждаем Вас, чтобы Вы прекратили свою практику до тех пор, пока не будете должным образом проэкзаменованы и не получите на то право за печатью вышеозначенной коллегии; в противном случае, коллегия сочтет долгом преследовать Вас судебным порядком и привлечь к ответственности.

Thomas Hervie
Wm. Macmichael
H. H. Southey
H. Holland
Коллегия врачей, Pall Mall East, 4-го января, 1833 г.

Совет аттестованных экзаменаторов собирается в коллегии в первую пятницу каждого месяца.

Д-ру Квину.

На это дерзкое требование д-р Квин ничего не ответил. Коллегия, негодуя на то, что ее угрозы остались без внимания, подождав около месяца, поручила архивариусу отправить еще послание к неаккуратному корреспонденту. Второе письмо помечено 1 февраля и выражено так:

Милостивый государь, мне поручено цензорами Королевской коллегии врачей выразить Вам их удивление в том, что они не получили ответа на письмо от 4-го января, в котором предупреждали Вас, чтобы Вы прекратили врачебную практику, пока не подвергнетесь должному испытанию. Совет цензоров собирается для экзаменов в первую пятницу каждого месяца.

Ваш покорный слуга

Francis Hawkins, архивариус

Д-ру Квину.

Д-р Квин сжалился над цензорами и в минуту досуга написал следующий ответ на их надоедливые письма.

King Street, St. James, 3 февраля 1833 г.

Милостивый государь! Ваше письмо от 1-го сего месяца было получено мною вчера, и я спешу попросить Вас передать цензорам Королевской коллегии врачей, что первое письмо их от 4 января осталось без ответа не по неуважению к ним с моей стороны, а потому что я не предполагал, что бумага, подобная посланной мне, требует ответа. В настоящее время я имею честь известить Вас о ее получении, а также и о получении письма, содержащего повторение посланного мне предписания.

Честь имею быть, милостивый государь,
Вашим покорнейшим слугой,

Frederick F. Quin

Зная очень хорошо, что угрозы о наказании за неисполнение такого нелепого требования была brutum fulmen⁵, Коллегия врачей перестала тревожить д-ра Квина своими извещениями и прекратила спор с значительным уроном собственного достоинства.    

Одно обстоятельство, случившееся в 1851 году, показывает, как неискренна была коллегия, предлагая д-ру Квину держать экзамен для получения свидетельства на право практиковать.

Один хорошо известный врач-гомеопат обратился в коллегию за свидетельством. Вот что он получил в ответ:

Королевская коллегия врачей имеет целью ручаться перед публикой за действительно искусных и безопасных врачей. Коллегия врачей не считает так называемых гомеопатов ни искусными, ни безопасными врачами. Поэтому коллегия не может, не злоупотребляя священным доверием, выдавать свидетельства людям, которых она считает совершенно недостойными ее доверия и с которыми ей невозможно иметь какое-либо общение.

По этому последнему документу ясно, что коллегия добивалась не того, чтобы д-р Квин получил свидетельство, а того, чтобы он был уничтожен. К счастью для себя и для гомеопатии, он не дал ей случая воспользоваться "священным доверием".

ИЗЛЕЧЕННАЯ, НО НЕ УВЕРОВАВШАЯ

Одну даму, уже несколько месяцев страдавшую от сильного поноса и лечившуюся у нескольких знаменитых и аттестованных врачей, уговорили испытать гомеопатию. Она послала за рекомендованным ей врачом этой школы. После тщательного освидетельствования, он вынул из своей карманной аптечки пузырек Veratrum’а, налил несколько капель его в стакан воды и сказал больной, чтобы она через каждые три часа принимала по десертной ложке этого раствора. Его не просили приехать опять, но через несколько недель он встретил одну из дочерей больной и спросил о ее здоровье. "Мама совсем здорова, — ответила она, — после двух приемов оставленного вами лекарства у нее прекратился понос. — В таком случае, — заметил довольный доктор, — она, вероятно, теперь последовательница гомеопатии? — О, нет, совершенно наоборот, она не перестает бранить ее перед своими друзьями. Она уверяет, что тут должно быть вмешательство сатаны, иначе несколько ложек безвкусной воды не могли бы вылечить трехмесячную болезнь, которую безуспешно лечили первые врачи в Лондоне".

АЗБУКА ГОМЕОПАТИИ

Одна мать многочисленного семейства, состоявшего из малолетних детей, в случае заболевания одного из них всегда обращалась за советами к врачу-гомеопату. Он всегда успешно лечил ее детей, но через некоторое время его перестали приглашать. По истечении нескольких лет врач случайно встретился с этой дамой на вечере и спросил ее, не потеряла ли она веру в гомеопатию, так как уже давно не присылала за ним. "Я более чем когда-либо убеждена в превосходстве гомеопатии, — отвечала она. — В таком случае у вас, вероятно, другой врач? — Нет, доктор, я продолжаю вполне доверять вам. — Ну, значит, ваши дети не были больны? — О да, они вынесли свою долю болезней, но я лечу их совершенно хорошо сама. У меня есть славный маленький ящик с гомеопатическими лекарствами, расставленными в алфавитном порядке: Aconitum, Bryonia, Chamomilla и т. д. Как только заболеет кто-нибудь из детей, я начинаю с А — Aconitum, который обыкновенно останавливает болезнь; если же ребенок не выздоравливает, я иду дальше к В и даю ему Bryonia; если и это оказывается бесполезным, я обращаюсь к С — Chamomilla, с намерением послать за вами, если и это средство не поможет. Но до сих пор мне еще ни разу не пришлось обращаться к вам, потому что самые серьезные случаи никогда не могли устоять против этих трех букв, так что я не нуждалась в вашей помощи".

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Кто умеет присоединить полезное к приятному, в одно и то же время шутя и поучая читателей, тот одерживает полную победу. ("Всякого одобрения достоин тот, кто соединил полезное с приятным"; цитата из послания Горация "Ad Pisones" ("De arte poetica", ст. 343). "Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона". — Прим. авт. сайта).
² В 1835 г. Ганеман переехал в Париж. Как француз Легуве, естественно, думал, что это был год открытия гомеопатии, хотя это событие случилось лет за 40 раньше.
³ "Бог благословил и спас ее. Самуэль Ганеман" (франц.). — Прим. авт. сайта.
⁴ См. "Гомеопатический вестник" за 1889 г., стр. 207, "Преследования гомеопатии".
⁵ Ложная молния, неосуществимая угроза.