— 110 —

положительно, что буду сам пользовать сына своего гомеопатически теми же средствами, которые спасли его с год тому назад, и припустил только по убеждению г. Колышко две пиявки к горлу дитяти. Aconit, потом Spongia tosta и наконец Hepar sulph. исцелили его совершенно. Уже после пpиeмa первых двух средств не было сильного приступа, и ребенок оставался веселым и спокойным, только хрипота особенного рода, изменение голоса и по временам свист продолжались несколько дней. После первого приемa Spongiae был ночью один только приступ или припадок, чем болезнь и прекратилась, а постепенного уменьшения и облегчения припадков, с возрастающими между ними промежутками, как это бывает при обыкновенном лечении крупа, здесь не было вовсе. Болезнь пресеклась, остановилась, не достигнув высшей степени и не исполнив обычного течения своего. Кому угодно или кто по совести может, пусть приписывает все это пиявкам или, пожалуй, случаю, случайности, природе. Я изложил дело в таком виде, как оно было, и более с той целью, чтобы показать вам личное мое убеждение и веру в гомеопатию, чтобы устранить возгласы, подобные тому, который недавно сделан был каким-то остряком в "Северной пчеле". Он восклицает: "Укажите мне гомеопата, который бы пользовал детей своих в опасных болезнях гомеопатически, и я поверю!"

Я могу ошибаться как человек, но то, что говорю и утверждаю, говорю добросовестно, по крайнему разумению и убеждению. Мне еще раз придется повторить здесь, что раз, и два, и три можно ошибаться, можно и дóлжно усомниться в действии средства, можно и дóлжно подозревать, что скромная природа, совершив чудо это, желала предоставить нам только хвалу, и честь, и славу, я даже уверен и убежден, что это нередко случается, но, господа, если успех каждого удачного гомеопатического лечения приписывать без разбора и без дальнейших околичностей матери-природе, то кому или чему приписать успехи лечения аллопатического, и каким образом объяснить чудо это, что есть болезни, которые исцеляются природой всегда верно, скоро и несомненно, если этому исцелению предшествовал ничтожный прием, в противном же случае болезнь всегда берет иной ход, по крайней мере не прерывается вдруг, без послабления и постепенного упадка? Чем это объяснить? Я опять-таки попрошу обратить внимание на замечательное и верное гомеопатическое исцеление жабы как на явление очевидное и чрезвычайно

— 111 —

замечательное, и осмелюсь спросить: если болезнь эта, обыкновенно довольно скучная, упорная и продолжительная, если она прекращается каждый раз в течении немногих часов от одного ничтожного приема, то неужели тот, кто испытает это десять, двадцать раз сряду, будет прямо глядеть вам в глаза, не смигнет и скажет: "Это случай; болезнь и двадцать раз может пройти сама собой". И неужели такой человек заслуживает в глазах ваших больше доверия, нежели тот, кто при явлении этом усомнится, призадумается и наконец рассудит, что природа не может же обманывать нас таким образом каждый раз, при каждом новом опыте? Иначе не было бы никакой нужды лечиться. К чему же пиявки и мушки, и летучие мази, и несносные для больного полосканья, при коих болезнь тянется нередко две, три недели и наконец все-таки частенько переходит в нагноение? К чему это все, если природа исцеляет и сама собой каждый раз в течении нескольких часов при одном недействительном гомеопатическом приеме? Если так, то не лучше ли потешать эту упрямую природу, как тешат любимого баловня в семье, дать, рассмеявшись на странные причуды ее, прием вздорного, пустого, но совестно изготовленного средства, и избавить больного от тягостной, несносной болезни, которая не дает ни говорить, ни глотать по целым дням и неделям.

Но довольно. Я и так, может быть, употребил во зло терпение ваше. Я говорил о предмете, который привлекает на себя и в полной мере заслуживает внимание целого мира, а следовательно и внимание русских, и русских врачей в особенности. Что если бы общество, основавшееся у нас в столице для распространения и поверки наблюдений и открытий, посвятило несколько месяцев на добросовестное исследование важнейшего из всех современных врачебных вопросов: что такое гомеопатия? И если бы почтенное и ученое общество это объявило во всеуслышание выводы своих наблюдений? Гомеопатия ныне до того распространилась всюду, что если бы она даже была и в самом деле обман и суеверие, то стоило бы, убедившись в том собственным опытом, противодействовать такому вредному лжеучению. Кажется, это было бы дело вполне достойное Общества русских врачей. А что, если это не обман и не вымысел, если это истина? Что тогда скажут внуки, правнуки наши о XIX веке, гордящемся просвещением своим?

Взгляните на Германию, Францию, Англию, Швейцарию, Италию,

— 112 —

Данию, Северную Америку, посмотрите списки гомеопатов, остановитесь на каждом имени, известном в ученом мире, и спросите себя: "И этот лжет или блуждает?" И вы устанете, господа, а может статься и покраснеете невольно, и призадумаетесь. Взгляните на каталоги бездны гомеопатических книг, журналов, газет, и дайте сами себе отчет: возможное ли, сбыточное ли дело, чтоб все это было соткано из обмана, плутовства и заблуждений? Не забудьте, что у гомеопатов теории еще нет, а есть одна только практика, опыт; что много, и с году на год более, врачей переходит от старого учения к новому, но не слыхать что-то о переходах обратных: кто испытал однажды и убедился, того сбить с пути и воротить трудно!

Мы привели только те места из письма Даля к кн. Одоевскому, которые относятся прямо к факту признания им гомеопатии, но кроме этих мест, есть еще другие, не менее любопытные, в которых Даль высказывает взгляд свой на гомеопатию, удивляется недоверию к ней врачей и возможности споров о новом учении. Все это, по мнению нашему, настолько важно, что мы ни на минуту не допускаем сомнения в необходимости сообщить читателям мысли его об этом предмете, заимствуя их как из письма к кн. Одоевскому, так и из статьи Даля "Верующие и неверующие". Мы обязаны это сделать и по другой причине — из глубокого уважения к памяти такого человека, каков был Даль, а он желал, чтобы исповедь его была известна свету, о чем он заявляет в первых же строках письма своего к кн. Одоевскому.

Вы хотели знать, любезный друг, — говорит он, — каким образом я убедился в действительности гомеопатической медицины и признал, вопреки прежнего мнения моего, основательность этой школы; охотно расскажу вам это во всей подробности; напечатайте, если хотите, письмо мое; я обязан отчетом этим и свету, по крайней мере тем, которые читали то, что писал я прежде против гомеопатии.

Все науки, все отрасли учености составляют какую-то смесь неточностей и правды, несомненных истин и догадок, тонких глубокомысленных умозрений и грубых, иногда довольно забавных ошибок, — обстоятельство крайне неблагоприятное, но неизменяемое; где только человек действует умом, соображает и заключает, там ошибки и погрешности неизбежны, это понятно. Но каким образом явления подлежания поверке пяти чувств

— 113 —

могут быть опровергаемы одной школой как безусловно ложные, между тем как другая школа признает их видимой, неоспоримой истиной? Это, согласитесь, более нежели странно и непонятно, это непростительно. Чему верить в науке, если и самый опыт не может служить руководителем нашим, если нет пробного оселка ни на что, между тем как здравый смысл, рассудок нам говорит, что дело подлежит опыту, чувствам и что один только опыт и чувства эти могут решить недоумения? Неужели мне слепо верить словам и не добиваться до того, чтобы ощущать вещь и дело пальцами, славами, ухом, если дело это подлежит поверке чувств моих? Неужели ссылаться всегда только на то, что говорили и испытали другие, а самому сидеть сложа руки? Извините и не осудите: я знаю, что вы вовсе не этого мнения, но самое дело навело меня невольно на этот вопрос — дело, о котором ученье и неученые целой Европы спорят уже более четверти века, а воля ваша, ларчик отпирается очень просто — стоит только приняться за дело и испытать его самому. Опыт, несомненный и неоспоримый опыт, решит спор, и непростительно, непонятно, непостижимо, как можно спорить и торговаться о явлении, которое подлежит нашим чувствам. В особенности это обязанность каждого добросовестного и благомыслящего врача. Тридцатилетнему практику, заслуженному ветерану, можно сказать, не уронив достоинства своего: "Я уже стар, век свой отжил и меня на новую науку не станет; я держусь того, что знаю, чем успевал 30 лет, — пусть дети мои принимаются за указку, это их обязанность".

Но молодым собратам моим, которые только что собираются пожить на свете и обрекли себя на пользу и спасение страждущих, им, воля ваша, непростительно коснеть в колее своей, довольствуясь общей отговоркой "это вздор и не стоит никакого внимания". Нет, господа, прежде испытайте добросовестно, основательно, и потом говорите, — тогда вы гласны.

О гомеопатии говорено и писано очень много, по мнению некоторых слишком много, по мнению других слишком мало. Держитесь того или другого мнения, как вам угодно, но вы должны будете сознаться, что дело по сю пору еще не решено, следовательно о нем потолковать можно, особенно если сообразить важность предмета: быть гомеопатии или не быть. Больно и жалко видеть и слышать, как переливают из пустого в порожнее, спорят наобум, догадываются, предполагают и заключают,

— 114 —

где обязанность каждого честного врача исследовать и убедиться опытом — ложь ли это или правда? Дело слишком важно, господа, его нельзя оставить без внимания; люди ждут развязки от нас и имеют полное право требовать ее. А мы дразним друг друга, ссоримся и миримся, принимаем или отвергаем то или другое учение, признаём и превозносим то, с которым сблизили нас случай и обстоятельства, презираем другое, отвечаем любопытным: "Это вздор, вымысел или обман", а между тем вопрошающий нисколько не удовлетворен, потому что он слышит с другой стороны почти то же, и слышит еще об опытах, подтвержденных и засвидетельствованных людьми, заслуживающими ничуть не меньше доверия, как и самодовольные отразители; слышит и видит, что люди, которым мы до времени и причины вовсе не вправе отказать в доверенности, называют нас жалкими коновалами, а свое учение превозносят как небывалое, единственное в своем роде открытие! Помилуйте, господа, кому же верить? О, если вы не испытали этого сами, то вы не знаете, как тяжело и грустно избирать больному и приближенным его между этими двумя крайностями: два умных, искусных и обожаемых в своем кругу врача не могут сойтись для обоюдного совещания у изголовья умирающего, потому что они друг друга не ценят, не понимают, а называют каждый один другого невеждой или обманщиком! Не грустно ли это? А чья вина? — тех, которые упорно и настойчиво уклоняются от опыта. Почти все гомеопаты были некогда аллопатами, учились по крайней мере гиппократовой медицине, но ни один аллопат не был гомеопатом.

Обращаюсь ко всем почтенным собратьям моим по званию в целой России: неужели чувство собственного достоинства не восстанет в каждом из нас против этого недостойного поругания науки и искусства и самого священного звания? Решите дело — изобличите обманщиков или признайте истину иx учения. Один человек не в состоянии этого сделать, но общие силы, союз ученых, благомыслящих и заслуживающих общее доверие людей, напр. С.-Петербургское общество русских врачей, могли бы сделать это, и соорудили бы себе этим в бытописании врачебной науки и в заслугах человечеству несокрушимый и вечный памятник.

Разберем дело и определим, что именно требуется на первый

— 115 —

случай решить. В чем именно состоит главнейший, основной вопрос?

Гомеопатическое учение отличается от аллопатического двумя основными положениями своими, составляющими краеугольный камень целого здания: 1) употреблением средств подобно действующих, производящих в здоровом теле болезнь сходную с исцеляемой, и 2) употреблением средств этих в бесконечно малых приемах, изготовляемых посредством перетирания или перебалтывания. Оставим теперь все побочные и окольные обстоятельства, обратимся к этому двоякому началу учения и постараемся исследовать его поближе.

Действительно ли гомеопаты употребляют средства сообразно с естественными их целебными силами? — это вопрос сложный, обширный, на который могут отвечать грядущие только поколения, основываясь на долговременных опытах. Но заключают ли в себе бесконечно растертые и разжиженные снадобья эти какую-либо силу, могут ли они быть причиной какого-либо влияния и изменения в живом человеческом теле — вот сущность того, в чем заключается ныне вопрос о годности или негодности гомеопатии, вопрос, привлекающий на себя общее внимание врачей и неврачей, больных и здоровых, и вот вопрос, который нетрудно, казалось бы, разрешить, потому что десять, а много двадцать опытов, которые можно произвести в несколько дней, необходимо должны решить недоумение наше и вместе с тем определить истину или ложность, основательность или пустословие учения гомеопатов. В этом одном, согласитесь, довольно простом вопросе — оказывают ли бесконечно малые приемы лекарственных средств, изготовленных по предписанию гомеопатов, оказывают ли они какое-либо действие и влияние на состав живого человеческого тела? — в одном вопросе этом заключается весь спор, все недоумения наши, ибо если средства эти ничтожны, если порошки гомеопатов никакого действия произвести не в состоянии, кроме действия простого сахарного или крахмального порошка, то учение разрушается само собой и не заслуживает никакого внимания; тогда уже нам нет решительно никакой нужды до прочих начал его, потому что все учение играет мечтой, вымыслом. Если же в этих бесконечно малых частицах заключается лекарственная сила, то она может быть применена к исцелению, обращена в силу целебную, и самое исцеление недугов посредством ее возможно, сбыточно, и школа Ганемана основала учение

 Стр. 104–109     Стр. 116–121