Книга г. Вересаева попала мне в руки, к сожалению, слишком поздно, и я не решился бы отозваться на нее теперь, если бы не следующие соображения. Во-первых, живой интерес, вызванный этой книгой в обществе, относится, как я полагаю, не к беллетристической ее части, а обусловлен затронутыми в ней вопросами, касающимися медицины и врачей, вопросами вековыми и настолько близко затрагивающими каждого из нас, что вряд ли может оказаться когда-либо несвоевременным слово, сказанное по поводу их. Во-вторых, врачи-гомеопаты не ответили, насколько мне известно, г. Вересаеву** на прямое обвинение и оскорбление их и их науки, а такое молчание не может служить интересам истины, даже если бы обвинения были до очевидности неосновательными, потому что всегда найдутся читатели, которые примут их на веру по той простой причине, что они исходят от врача, следовательно, лица, надо полагать, компетентного. И, наконец, в-третьих, вся книга г. Вересаева представляет собой как бы один сплошной вопрос, на который, сто лет тому назад дан был ясный и возможно полный ответ, и тем, которые слышали вопрос, необходимо если не выслушать весь ответ в том объеме, как он был дан, то по крайней мере узнать о его существовании.
Берясь восполнить по мере сил пробел, оставленный представителями гомеопатии, я вполне сознаю, что не будучи врачом, я не могу составить по научным вопросам достаточного противовеса авторитету г. Вересаева в глазах читателя, но у гомеопатов, к счастью, терапия зиждется на положительных основаниях, которых никто из последователей этой школы не может оспаривать, а потому я надеюсь, что и врачи-гомеопаты окажутся согласными с моими мыслями; кроме того, считаю нужным заявить, что все, что я буду говорить о гомеопатии, я буду говорить на основании того, что мной строго и настойчиво проверялось на практике в течение длинного ряда лет.
Если, с одной стороны, врач выполнил бы и лучше взятую мной на себя задачу, благодаря специальным познаниям, то с другой, быть может, для читателя будет не лишен интереса взгляд на затрагиваемые вопросы лица, не принадлежащего к профессии, следовательно, не заинтересованного ни в той, ни в другой из спорящих между собой школ, но знакомого с ними если и не так полно, как это можно было бы требовать от специалиста, врача, то все же достаточно знакомого с ними обеими в качестве пациента и дилетанта.
Такое мнение, если, конечно, оно не единично, должно представлять, мне кажется, интерес еще и потому, что ведь верховным судьей в этом споре между двумя медицинскими школами должны быть вовсе не специалисты, врачи, а пациенты, т. е. публика, о здоровье которой заботятся обе спорящие стороны.
Автор "3аписок" начинает их описанием своих первых впечатлений и мыслей при изучении им медицины и затем переходит к описанию ужасного положения, в котором он оказался в начале своей докторской деятельности при том недостаточном запасе знаний и опыта, который он вынес из университета.
Чтобы избегнуть вскрытия опухших подчелюстных желез, боясь, что не сумеет по неопытности выполнить этой операции, не повредив больному, он втирает выздоравливающему от скарлатины мальчику, с целью разогнать опухоль, ртутную мазь. Мальчику стало легче. Втирание повторяется сильнее. У больного появляются другие опухоли, гной разогнан мазью по всему телу, образовалось гноекровие, как думает автор, и мальчик погибает, оставляя у врача ясное сознание, что он убил человека.
Оставляю на разрешение более компетентных лиц вопрос, насколько явления, приписанные гноекровию, действительно были следствием разогнанного ртутной мазью по всему телу гноя из заболевших желез или же просто отравления ртутью истощенного мальчика, для которого не нужно было многого, но для меня, черпающего из гомеопатической фармакологии положительные данные, до очевидности ясно, что ртуть в данном случае была настоящим специфическим лекарством, и улучшение после первого втирания подтверждает это, только доза была непропорциональна силам больного. Остановись доктор на первом втирании, мальчик выздоровел бы, наверно.
Врач-гомеопат, даже не боящийся операции вскрытия железы, мог бы и не прибегать к ней, а двумя-тремя дозами ртути внутрь излечил бы верно и быстро опухоль желез, а также и то состояние организма (и это может быть важнее опухоли), которое эту опухоль обусловило. Но для аллопата, знающего ртуть по грубейшим проявлениям ее действия (здесь — разгоняющему), это, вероятно, покажется непонятным, как было непонятно и неожиданно для него ухудшение, появившееся вслед за повторением втирания, потому что, согласно принципу аллопатии, многое должно много и помогать.
Опыт с лечением крупозного воспаления легких по системе проф. Петреску безумно большими дозами наперстянки, кончившийся, как он несомненно для гомеопата и должен был кончиться, т. е. смертью больного, побуждает автора принять решение впредь применять лишь достаточно проверенные и несомненные средства. Для этой цели он знакомится с литературой. Каждый номер врачебной газеты содержал в себе сообщения о десятках новых средств. И так из недели в неделю, из месяца в месяц. Это был громадный, бешеный, бесконечный поток, при взгляде на который разбегались глаза. Новые лекарства, новые дозы, новые способы введения их, новые операции и тут же десятки и сотни загубленных человеческих здоровий и жизней.
Наряду с этой поистине ужасающей картиной, я приведу для сравнения пример того, как получаются лекарства в гомеопатии и как долго они держатся в употреблении. Когда в 1831 году в Европе в первый раз появилась холера, создавший гомеопатию С. Ганеман, не видав еще ни одного холерного случая, указал на основании описания симптомов на камфору, медь и белую чемерицу как на главные лекарства против холеры.
Это поразительное научное предсказание лекарств не только оправдалось блестящим образом в то время, но и по сию пору, вот уже более 70 лет, эти лекарства остаются главными в гомеопатической терапии холеры; к ним присоединены с тех пор мышьяк и некоторые другие, а со временем, вероятно, прибавятся и еще новые лекарства, которые будут исследованы, но пока холера будет такой, какой мы ее знаем, можно положительно сказать, что означенные три лекарства останутся всегда в употреблении против нее.
Уже сравнительная статистика излечений холеры гомеопатическим и другими способами лечения ее наглядно доказывает, что это постоянство не есть следствие слепого преклонения перед словами учителя.
Постоянство это относится ко всем гомеопатическим лекарствам. Раз оно оказалось полезным и попало в гомеопатическую фармакологию, оно остается в ней навсегда, потому что гомеопаты признаю́т и применяют единственный верный и положительный способ познавать лекарства — испытанием их не на животных, а на людях, но не больных, а здоровых, причем всякие теории, предположения и тому подобные мудрствования отбрасываются или имеют лишь второстепенное значение, а собираются и сохраняются лишь тщательно проверенные факты.
Дозировка лекарств установлена точно так же раз и навсегда в известных пределах, не могущих никогда отравлять больного или вредить ему.
Что касается операций, то гомеопаты нуждаются в них и прибегают к ним гораздо реже, применяя лишь верные способы и не преступая мудрого primum non nocere (прежде всего — не вредить).
Описывая действия новых средств и последствия новых операций, автор "3аписок" приходит к решению "употреблять только испытанное", но далее находит, что подобное казалось бы элементарное требование "не вредить больному" подвергло бы медицину вечному застою, оторвало бы ее от прогресса. Перед автором встает вопрос: можно ли ради прогресса науки и пользы большинства испытывать лекарства на людях (подразумеваются больные), из которых многие падут жертвами этих испытаний, пока испытатели, наученные опытом, не станут применять их с пользой для других?
Мне кажется ужасной уже одна возможность постановки врачом такого вопроса. Только многовековое заблуждение и предрассудки, передаваемые по преданию в профессии, могли сохранить до нашего времени такое глубокое недоразумение.
Разве можно допустить, чтобы врач подходил к больному с какими-либо другими намерениями, кроме единственного и искреннего желания помочь ему? Это было бы хуже убийства на большой дороге. Человек погибает, тело, ум и душа его расстроены, он отчасти или вполне невменяем, и в этом беспомощном и жалком состоянии, когда в нем говорит одно лишь чувство или, скорее, один животный инстинкт самосохранения, он взывает к помощи врача, в котором он видит ангела-спасителя. И что же? Является врач, под личиной друга и спасителя обманывает больного и делает над ним опыты ради какой-то науки и пользы абстрактному человечеству, опыты, которые, взамен слабой надежды на открытие спасительных средств, принесут, наверное, вред здоровью больного или даже смерть.
Слишком невыгодное это дело для тех, кто погибнет от опытов, слишком деморализующе будет оно действовать на врачей, которые как все люди, слабы, а путь очень скользок, и только первый шаг труден.
Да и можно ли допустить, чтобы человек, способный убивать себе подобного при таких условиях холодно, по расчету, хотя бы и научному, мог думать действительно о пользе человечеству? Не думаю. Очевидно, что кроме абсолютно отрицательного, не может быть никакого другого ответа на вопрос об опытах над больными, даже в том случае, если бы "наука", которая, несмотря на многомиллионные до сих пор людские жертвы, так мало подвинулась вперед, решительно остановилась на месте без надежды на прогресс. Таково должно быть единственно нравственное решение вопроса, а в медицине никаких безнравственных начал, по-моему, не должно быть.
К счастью, оно не может помешать ни прогрессу ее в будущем, ни полезности ее в настоящем. Благодаря опытам Ганемана сто лет тому назад доказано несомненно, и непрекращающиеся целое столетие наблюдения десятков тысяч его приверженцев подтвердили и подтверждают, что целебные силы ядов (лекарств тоже) обратно пропорциональны до известной степени количеству, в котором они даются, и что во всяком случае излечение вызывается и достигается наивернейшим, скорейшим и легчайшим образом такими дозами, которые не могут уже вызывать физиологического действия, т. е. хотя бы ничтожных явлений отравления.
Этим одним вопрос решается вполне. Но если присовокупить, что из опытов того же Ганемана вытекло и нечто другое, а именно возможность полного знания свойств лекарств до применения их у постели больного, чем достигается устранение даже безвредного экспериментирования (конечно, безвредного относительно, потому что эксперименты даже невинными лекарствами вредны тем, что лишают больного настоящего лечения), причем лекарства испытываются предварительно на людях здоровых, сознательно изъявивших на это свое согласие и добровольно подвергающихся опасности при опытах, которые обставлены так, что во всяком случае дело до значительного вреда не может быть доведено, то мы имеем взамен грубо эмпирического, ненаучного и безнравственного способа испытания лекарств, которым пользуются аллопаты, строго научный, гениальный по сбережению усилий для познания лекарства и вполне достойный в нравственном отношении этой гуманной науки способ исследования и применения, который знаком лишь гомеопатам и которым пользуются лишь они одни.
До чего можно дойти по скользкому пути экспериментов над людьми без их ведома, наглядно доказывает приводимый далее автором длинный ряд произведенных врачами для выяснения свойств болезни заражений людей здоровых и цветущих венерическими болезнями.
Автор восстает против этих оргий, призывая само общество принять меры к ограждению своих членов от ревнителей науки, забывших разницу между людьми и морскими свинками. Кончая университет, автор восхищается медициной и горячо верит в нее. На практике, однако, недочеты этой науки, казавшиеся не столь важными, оказалось, имеют громадное значение. Как лечить, если "значение этого органа мы еще не знаем", когда "действие такого-то средства нам пока совершенно непонятно", если "причины происхождения такой-то болезни неизвестны"? Автор поражен не только несовершенством диагностики, но и незнанием действия лекарств. Врачи действуют на веру, полагаясь на то, что им говорят профессора. А между тем из личного опыта он все более и более убеждается, что верить он не должен никому, и ничего не должен принимать как ученик.
Что может сказать гомеопат против этих мыслей, которые послужили некогда исходной точкой для поисков, приведших Ганемана к великому открытию закона природы, благодаря которому значение того или другого органа можно до известной степени и не знать, как можно не знать и причин происхождения болезней и тем не менее вылечивать болезнь чрезвычайно успешно?
Открытие этого терапевтического закона сделало возможным совершенно полное изучение лекарств, о чем лишь мечтают аллопаты. Наблюдения же действия лекарств на больном повлекли к другому открытию, открытию силы действия лекарств, и отсюда породили новые правила дозировки их, сделавшие невозможным причинение больному вреда или отравление его.
Разочарованный медициной в настоящем, автор рисует себе будущее ее так: "Полное понимание здорового и больного организма, всех индивидуальных особенностей каждого из них, полное понимание действий всех применяющихся средств, вот что ляжет в основу ее".
Оставляя в стороне вопрос, достижимо ли для человека полное понимание явления или ряда явлений, не есть ли полное понимание — недосягаемый идеал всякой науки, — вопрос, ответ на который мог бы быть дан лишь тогда, если бы мы знали, как понимает г. Вересаев эту полноту, — я отмечу лишь тот недостаток ясности и определенности, который царствует в старой школе и поныне в ее поисках лучших основ терапии, чем те, которые ей до сих пор служили.
Она прежде всего не знает, чего ей недостает, и ищет повсюду, не направляя своих поисков в одно какое-либо место. Ей, видите ли, нужно полное, без пробелов, знание физиологии и патологии, и кроме того, полное понимание действия (физиологического или и терапевтического также?) всех применяемых средств.
Как в жизни, так и в науке, кто требует слишком многого, тот не достигает ничего. Так ищут теперь все и всюду в надежде, что наткнутся на источник живой воды, откроют какую-либо тайну природы, которая даст нам бессмертие, вечную молодость и т. п. (Броун-Секар, Мечников и др.); так искали и раньше, искали сотни и тысячи лет тому назад, и только один гений Ганемана сумел понять вполне ясно недостатки этих поисков медицины, разобраться в них и направить свои поиски именно на одну точку, слабейшую, на вопрос о действии лекарств.
Открытие того отношения, той связи, которая должна существовать между лекарственным средством и болезнью, чтобы повлечь за собою целительную реакцию организма, сразу вывело терапевтику из лабиринта исканий на широкий, истинный путь и позволило ей стать тем, чем она должна быть, т. е. опытной наукой.
Пocле открытия этого отношения (терапевтического закона, или закона подобия), основанного на общем законе всего живого, не может быть более вопроса о возможности каких-либо других оснований лечения.
Сомневаться в этом могут лишь те, кто не знает всей важности этого открытия. Физиология и патология могут и должны прогрессировать; прогресс их, конечно, даст средства для развития гигиены и диэтетики, сделает доступным нашему пониманию многое, раньше непонятное, наши знания лекарств будут постоянно обогащаться новыми средствами, и круг до того неизлечимых болезней будет все сокращаться, но основание терапевтики, как нужно лечить, — вопрос уже решенный бесповоротно. Все излечения, бывшие и будущие, можно смело мерить и судить о них на основании этого закона.
Юношей еще я слышал о чудесных излечениях отцом моего друга самых трудных хронических случаев желтухи, признававшихся неизлечимыми. Издалека приходили больные к целителю-бессребреннику. Он наливал в стакан воды, бросал в нее свой обручальный золотой перстень, читал над водою молитву; на следующее утро больной выпивал натощак эту воду, в которой перстень оставался всю ночь, и с этого момента начиналось исцеление.
Зная целителя, я не сомневался и не допускал мысли об обмане. Известны мне с детства и многие другие способы так называемых чудесных исцелений. Так, некоторые поят больных желтухой толченым кораллом. У бабушки моей практиковался такой способ лечения золотухи. В орешек с дырочкой (изъеденный червем) наливали немного живого серебра, отверстие залеплялось, орешек зашивали в полотно, и больной носил его на шее в виде ладанки. Через несколько недель орешек оказывался пустым (ртуть испарялась), и лечение оканчивалось. Другой способ лечения детской сухотки и английской болезни: ребенку делают 2-3 ванны из пресной воды, в которую бросают мел.
Эти и многие другие факты чудесных исцелений, в которых переплетаются вопросы об основном правиле лечения, о дозе, о растворимости тел и т. п., были для меня совершенно непонятны и оставались в моей памяти отмеченными вопросительным знаком до того момента, когда я познакомился с гомеопатической фармакологией. Все для меня с того времени стало понятным и ясным.
Знание закона подобия — единственное основание, на котором можно построить верное суждение о каком бы то ни было методе лечения прошедшего, настоящего или будущего. Без знания этого закона мудрейшие ходят впотьмах, не будучи в состоянии отличить сразу ценное, верное и научное от ничтожного, ложного и ненаучного, и это не только в терапии, но и в области много шире, так как терапевтический закон подобия зиждется на общих началах проявления жизни, — я говорю о жизненной реакции.
Читая о новых способах лечения или средствах, я теперь легко могу ценить по достинству эти открытия, и оценки мои до сих пор оправдывались; зачастую становится смешно и грустно видеть новые открытия старых-престарых вещей или открытия бессмысленные, не доживающие до следующего дня.
Для меня совершенно ясно, что все то, что есть истинно нового и верного в официальной медицине, ни что иное, как шаг к открытию терапевтического закона, т. е. к открытию гомеопатии. Задавая такие непомерно трудные задачи для медицины, автор "Записок врача", однако, сознаёт, что до решения их неизмеримо далеко, а до тех пор какой же смысл имеет врачебная деятельность? Для чего обман общества, думающего, что у нас есть какая-то "медицинская наука"?
Пусть, — пишет он дальше, — этим занимаются гомеопаты и подобные им мудрецы,
которые с легким сердцем все бесконечное разнообразие жизненных процессов втискивают в пару
догматических формул.
Теперешняя бессистемная вечно сомневающаяся научная медицина, конечно, несовершенна, но
она все-таки неизмеримо полезнее всех выдуманных из головы систем и грубых эмпирических обобщений;
именно совесть врача и не позволила бы ему гнать больных в руки гомеопатов, пасторов кнейпов и
кузьмичей.
Положение врача, переставшего верить в науку, действительно ужасно. Сто с лишним лет тому назад Ганеман, занимавший тогда высокое положение в научном мире, член многих ученых обществ, достигший известности, убедившись в том, что медицина — обман, счел своим долгом и имел мужество отказаться от медицинской практики и тем обречь себя и свою многочисленную семью вновь на бедствия и лишения, которые ему сулило скромное занятие ученого литератора и переводчика с иностранных языков. Он не сказал себе: "Ведь я, знающий ничтожество медицины, все-таки принесу менее вреда тех неучей, которые воображают, что она всемогуща, а следовательно, я буду относительно полезным и своим отказом от практики не погоню больных в объятия знахарей и шарлатанов". Нет! Он не пошел на компромиссы, его не могли искусить ни материальные выгоды, ни ненависть к противникам. Он сказал себе: "Никто не имеет права обманывать больных; следовательно, и я не имею этого права, и то обстоятельство, что есть похуже меня и повреднее, не может меня оправдать". Он писал в то время своему другу, известному д-ру Гуфеланду:
Меня мучила совесть за то, что я лечил неизвестные болезненные состояния моих страждущих братьев неизвестными лекарствами, которые как сильнодействующие яды, если выбраны неверно (а как врач может их выбирать, если еще не исследованы присущие им специфические действия?), легко превращают жизнь в смерть или вызывают новые заболевания и хронические недуги, которые часто труднее удалить, чем первоначальную болезнь. Таким образом, мысль, что я могу стать убийцей или же причиной ухудшения здоровья моих ближних, была для меня ужасной.
В 1792 г. он проделал над собой опыт с хинной корой, который послужил толчком к открытию терапевтического закона и к совершенной реформе терапии и фармакологии. Результаты новой терапии получались прямо чудесные, и только лишь после этого открытия Ганеман, вполне уверенный, что может принести громадную пользу больному, не рискуя нисколько повредить, опять принимается за практику. О новой терапии он пишет Гуфеланду:
Удовлетворение, которое я испытываю от этого терапевтического метода, я не променял бы ни на одно из величайших земных благ.
Как легко можно судить по их учителю, Ганеману, гомеопаты вряд ли могут "заняться обманыванием общества какой-то медицинской наукой". Ганеман сам отказался от этого и тем выделил всех своих последователей из группы тех, которые этим не брезговали. Утверждая же теперь, что у них медицинская наука, гомеопаты не обманывают, им можно верить, тем более, что у них и без разоблачений каждый легко может узнать, в чем заключается их наука. Кроме того, они достойны доверия не менее всякого иного врача еще и потому, что имеют те же дипломы, что и аллопаты, но сверх полученного в тех же университетах знаний, изучили еще гомеопатическое лечение, которое, к сожалению, совершенно неведомо гг. аллопатам вообще и г. Вересаеву в частности.
ПРИМЕЧАНИЯ
* Статья эта предназначалась для помещения в общей прессе, но так как она не
нашла себе там места, несмотря на все старания автора, как здесь, в Одессе, так и в Киеве, и в
Петербурге, то мы решились поместить ее на страницах нашего журнала, чтобы познакомить читателей с
этой статьей и подчеркнуть лишний раз существующее в общей прессе отношение к гомеопатии. — Редакция.
** Врачи-гомеопаты отвечали г.
Вересаеву, но попытка ответить в общей прессе потерпела ту же судьбу, что и настоящая статья,
почему поневоле пришлось ограничиться лишь ответом в наших специально-гомеопатических журналах.
— Редакция.
