После того как стало проще делиться идеями и прославляться своими гипотезами и когда расходы на чтение чужих трудов снизились, — одним словом, после открытия книгопечатания, — системы быстро умножились, и они громоздятся одна на другую до наших дней. Вначале болезни объясняли влиянием звезд, злых духов и колдовства; вскоре пришли алхимики со своими солями, серой и ртутью, а затем Сильвий со своими кислотами, желчью и слизью, вскоре после этого — ятроматематики и механики, которые объясняли все формой малейших частиц, их весом, давлением, трением и проч.; за ними последовали гуморальные патологи с известными едкими жидкостями, затем солидисты с различным тонусом волокон и ненормальным состоянием нервов, а затем, в соответствии с Рейлом, многое связывалось с внутренним составом и формой мельчайших частей, в то время как химики нашли плодотворную причину болезни в образовании различных газов. Как объяснял болезнь Браун в соответствии со своей теорией возбудимости и как он хотел охватить все искусство парой постулатов, все еще свежо в нашей памяти; не будем уже здесь упоминать о величественного, гигантского предприятия натурфилософов!

Врачи больше не пытались увидеть болезни такими, какими они были, их не устраивало то, что они видели, и они хотели найти непознаваемый источник болезни в недоступной для простых смертных теоретической области с помощью рассуждения априори. Наши создатели систем восхищались метафизическими высотами, где так легко захватить территорию, ибо в безграничной сфере теоретизирования каждый человек становится властителем, который может наиболее действенно возвысить себя за пределы области чувств. Сверхчеловеческий аспект они получили благодаря возведению этих колоссальных воздушных замков, скрывая в них свою нищету в искусстве исцеления.

"Но тем не менее открытие книгопечатания и развитие наук, предваряющих знания врачей, особенно естественной истории и натуральной философии, и, в частности, анатомии человеческого тела, физиологии и ботаники, было значительным продвижением вперед".

Да, но достоин самого глубокого размышления вопрос о том, как получилось, что эти полезные науки, которые так явно увеличили знания врачей, настолько мало способствовали совершенствованию их искусства; прямое влияние эти наук совершенно незначительно. И даже было время, когда злоупотребление этими науками препятствовало практическому искусству исцеления.

Анатом взялся объяснить функции живого организма и, при своем знании положения внутренних частей, объяснить даже явления болезни. Оболочка или клеточная ткань одного органа является продолжением оболочки или клеточной ткани другого или третьего органа, и так, по мнению анатома, раскрывается полная тайна метастазов болезней, распутываемая вплоть до волоска. Если этого оказывалось недостаточно, анатомы не заставляли долго ждать, и появлялась нервная нить, которая должна была служить мостом для перенесения болезни из одной части тела в другую, или какие-то другие бесплодные спекуляции того же рода. После того как были открыты абсорбенты, анатомия сразу же взялась поучать врачей, каким образом лекарства должны проникать в больных, чтобы добраться до того места тела, где ожидается их лекарственная сила, и было предложено еще много таких вещественных демонстраций, во многом замедливших развитие нашего искусства. Анатомия часто царствовала самовластно и отказывала в знании каждому врачу, который действовал со скальпелем иначе, чем указывала теория этих школ, и который не мог, не задумываясь, дать название каждому маленькому углублению на поверхности кости и не мог, например, указать на начало и место прикрепления каждой малейшей мышцы (которая иногда обязана своей известностью одному лишь скальпелю). Экзамены для врача, желавшего получить ученую степень, состояли почти исключительно из анатомии: врач был обязан знать ее наизусть с максимальной педантичной точностью, и если он изучил анатомию, то был готов к практике.

Физиология до времен Галлера смотрела только через очки гипотетического тщеславия, грубого механического объяснения и претензий к системам, пока этот великий человек не взялся за задачу основания знания о явлениях в человеческом теле только на основе разумного наблюдения и правдивого эксперимента. Мало добавлено с его времен, за исключением недавно открытых материалов, недавно обнаруженных физических сил и законов, с помощью которых задумано объяснить нашу конституцию. Но из этого мало что можно использовать неопровержимо.

В общем, натурфилософия зачастую самонадеянно предлагала свои услуги для объяснения явлений в здоровом и больном теле. Законы, которые в неорганическом мире регулируют высвобождение, поглощение и распространение тепла и явления электричества и гальванизма, должны были в неизменном виде и без какого-либо исключения применяться к объяснению жизненно важных действий, и было много преждевременных выводов подобного рода.

Но ни одна из вспомогательных наук не заняла такого высокомерного положения как химия. Хотя на самом деле химия объясняет некоторые состояния здорового, а также больного тела, и предоставляет руководство для приготовления различных лекарств, но невероятно, как часто она узурпировала право объяснения всех физиологических и патологических явлений и как она возносила себя, дозволяя то или иное лекарство. Грен, Тромсдорф и Липгард могут служить предостерегающими примерами в этом.

Повторяю, что требуется серьезно поразмыслить над тем, что в то время как эти побочные для медицины науки (сами по себе весьма достойные похвалы) продвинулись за последние десять лет до таких высот и зрелости, что, кажется, дальше уже некуда, они тем не менее не оказали заметного благотворного влияния на лечение болезней.

Давайте рассмотрим, как это произошло.

Анатомия показывает нам наружность каждой части, которую можно отделить ножом, пилой или путем мацерации, но она не дает нам возможности увидеть глубокие внутренние изменения: даже при исследовании кишечника мы видим внутреннюю поверхность только снаружи. Даже если вскрыть живое животное или как безжалостный Герофил препарировать людей живыми, проникнуть в мельчайшие структуры частей, удаленных от взора, удается лишь очень мало, так что даже самый любознательный и внимательный наблюдатель с разочарованием отказался бы от решения этой задачи. Но и с микроскопом мы не можем сделать намного больше открытий, если преломляющая сила не создаст для нас оптические иллюзии. Мы видим только внешнюю часть органов, мы видим только их грубые вещества, но в самые сокровенные глубины их существования, в связь их тайных операций ни один смертный глаз никогда не может проникнуть.

С помощью чистого наблюдения и непредвзятого размышления, во взаимодействии с анатомией, натурфилософией и химией, мы приобрели значительный запас очень вероятных выводов относительно отправлений и жизненных проявлений человеческого тела (физиология), так как явления в теле, называемом здоровым, остаются довольно постоянными, и, следовательно, их можно часто наблюдать и сравнивать с самых разных точек зрения, предоставляемых различными отраслями знания, что занимаются ими. Но не менее верно, поразительно и унизительно, что это антропологическое или физиологическое знание доказывает свою бесполезность, как только организм отклоняется от своего состояния здоровья. Все объяснения болезненных процессов на основе того, что мы знаем о здоровых, обманчивы и отклоняются более или менее от того, что соответствует действительности; во всяком случае, положительные доказательства реальности и истинности этих перенесенных объяснений недостижимы, они время от времени опровергаются самой высокой инстанцией — опытом. Именно потому что объяснение соответствует здоровому состоянию организма, оно не будет соответствовать состоянию больному. Мы можем признать это или нет, как нам заблагорассудится, но так же верно, что в момент, когда мы пытаемся рассматривать состояние болезни физиологически, перед ясным до того светом физиологии опускается плотная занавесь. Наши физиологические навыки терпят неудачу, когда мы хотим объяснить явления болезненного действия. Почти никакая часть их не применима! Правда, мы можем дать своего рода надуманные объяснения путем принудительного переноса и применения физиологических систем к патологическим явлениям, но они иллюзорны и только запутывают и приводят к ошибкам.

Химия никогда не должна пытаться дать объяснение нормального выполнения функций в больном теле, так как она неудачно делает это и относительно здорового состояния. Когда она предсказывает, что, в соответствии с ее законами, должно случиться, то происходит что-то совсем другое, и если живучесть превосходит химию в здоровом теле, насколько вернее это в больном, которое подвергается воздействию еще очень многих неизвестных сил. И так же мало должна химия браться за выдачу рекомендаций относительно пригодности или бесполезности лекарств, поскольку вне ее сферы видения определять, является лечение истинным или вредным, и она не может указать никакого принципа и никакого стандарта, с помощью которых может быть измерена или оценена целительная эффективность лекарств в разных болезнях.

И вот, мастер исцеления всегда оставался один — я мог бы сказать, был оставлен один, оставлен всеми ему известными вспомогательными науками, оставлен всеми их необыкновенными объяснениями и теоретическими системами. Все эти помощники были немы, когда, например, он столкивался с перемежающейся лихорадкой, которая не поддавалась слабительным и коре хинного дерева.

"Что нужно сейчас предпринять? Что можно назначить наверняка?" — спрашивает он у своего оракула. Глубокая тишина. (И так они молчат, эти прекрасные оракулы, до сего момента в большинстве случаев.)

Он размышляет над этим вопросом и приходит по человеческой моде к глупой идее, что его неопределенность в принятии решения возникает из-за того, что он не знает внутренней природы перемежающейся лихорадки. Он ищет в своих книгах, в двадцатке самых знаменитых систематизированных трудов, и обнаруживает (если только они не являются копиями одной из них) столько разных перемежающихся лихорадок, сколько книг изучает. Какой из них он должен руководствоваться? Они противоречат друг другу.

Он понимает, что на этом пути он никуда не продвинется.

Он позволяет перемежающейся лихорадке быть просто перемежающейся лихорадкой и обращает свое внимание исключительно на то, чтобы узнать, какие лекарства опыт прошлых веков открыл для перемежающейся лихорадки, кроме коры хинного дерева и эвакуации. Он продолжает искать и, к своему удивлению, обнаруживает, что очень многие лекарства оказались замечательными при перемежающейся лихорадке.

С чего он должен начать? Какое лекарство он должен дать первым, какое следующим, и каким закончить? Он ищет помощи вокруг, но ангел, который мог бы направить его, не появляется, нет никакого "Геркулеса на распутье"; вдохновение с небес не нашептывает ему в ухо, какое лекарство следует выбрать.

Что является более естественным и более соответствующим человеческой слабости, чем принятие следующего несчастливого решения (решение почти всех обычных врачей в подобных случаях!): "Раз нет ничего, что бы направило выбор в лучшую сторону, лучше указать в рецепте смесь из нескольких самых известных жаропонижающих лекарств. Как иначе можно добраться до конца длинного списка, если не взять несколько лекарств за один раз?"

Так как он не может найти никого, кто скажет ему, есть ли разница в действиях этих различных веществ, он считает, что лучше смешать вместе больше, чем меньше¹, и если действие каждого из этих различных ингредиентов действительно отличается от действия другого, он полагает, что, конечно, лучше в этом случае собрать вместе несколько таких по общему мнению противолихорадочных веществ в одном рецепте.

"Среди многих веществ в эликсирах, пилюлях, электуариях, смесях и настоях, наверное (он так философствует) должно быть одно, которое окажется подходящим. Возможно, самым действенным оказывается самое свежее и самое мощное лекарство, а возможно, вещества, менее пригодные или даже противодействующие лечению, к счастью, оказались слабее в такой-то аптеке. Возможно! Да, мы должны надеяться на лучшее, и верить в удачу!"

Periculosae plenum opus aleae! (лат. работа, связанная с опасностью. — Прим. перев.) Что мы должны думать о науке, деятельность которой основана на "может быть" и слепой случайности?

Но, предположим, что первый компонент, или второй, или весь состав смешанного препарата не принес никакой пользы, тогда я должен спросить, откуда ваши авторы получили информацию, что А или В, или Y, или Z были полезны при перемежающейся лихорадке?

"О каждом из этих средств можно прочитать в трудах по Материи медике".

Но откуда эти знания получены? Утверждали ли когда-либо авторы этих книг, что они сами назначали каждое из этих веществ по одному и не в комбинации при перемежающейся лихорадке?

Эти книги утверждают, что авторы сами назначали каждое из этих веществ по отдельности при перемежающейся лихорадке?

"О, нет! Некоторые ссылаются на авторитетных врачей, некоторые цитируют Мaтерию медику, в других утверждения приводятся без ссылок на источник".

Вернитесь к оригинальному источнику!

"Большинство из них были убеждены не на личном опыте, они также ссылаются на античные работы по Материи медике или на таких авторитетных специалистов как Рэй, Табернемонтанес, Тражус, Фукс, Турнефор, Боген и Ланге".

А они?

"Некоторые из них ссылаются на результаты домашней практики — крестьяне и необразованные люди в том или ином районе обнаружили, что то или иное лекарство полезно в отдельном случае".

А другие авторитеты?

"Да ведь они утверждают, что не давали сами лекарства, но они знают, что другие врачи давали их в сочетании с другими простыми лекарствами и обнаружили пользу от этого. У них было впечатление, что именно этот препарат, а не другие простые лекарства, сослужил службу".

Прекрасная вещь, полагаться, действительно, на самое привлекательное утверждение, основанное на мнениях, лишенных даже вероятности!

Одним словом: первичное происхождение почти всех утверждений авторитетов о действии простого лекарства основано либо на его ошибочном использовании в смеси с другими лекарствами, либо на домашней практике, когда тот или иной непрофессионал использовал его успешно при той или иной болезни (как будто неспециалист мог отличить одну болезнь от другой).

Право, это весьма неудовлетворительный и мутный источник для нашей гордой Материи медики. Но! Если бы некоторые простые люди не провели на свой страх и риск такой эксперимент и не сообщили о его результатах, мы бы никогда не узнали даже того немногого, что мы знаем в настоящее время о действии большинства лекарств. Ибо, за исключением того, что сделали некоторые выдающиеся люди, такие как Конрад Геснер, Штерк, Куллен, Александер, Кост и Вийеме, назначая простые лекарства по одному и не смешивая, при некоторых болезнях или здоровым людям, остальное ни что иное как мнения, иллюзия, обман. Маркус Герц думал, что омежник водяной (Wasserfenchel, Phellandrium) излечивает туберкулез, хотя он давал это лекарство в сочетании с различными другими лекарствами².

С другой стороны, для меня утверждение Ланге (в его Med. Domest. Brunsv.), что простые люди использовали это растение при данной болезни без примесей часто с хорошим успехом, имеет гораздо больший вес, чем то, что господин гофрат думал, и это по той простой причине, что он давал его в смеси с другими лекарствами, в то время как другие давали его отдельно.

Материя медика в глубокой древности была не хуже защищена; ее источниками были тогда истории излечений, осуществленных простейшими лекарствами, записанные на вотивных табличках, а Диоскорид и Плиний в своих сообщениях о простых лекарствах явно опирались на грубые наблюдения простых людей. Таким образом, прошло 1700–2000 лет, а мы ни на шаг не продвинулись! Насколько ненадежен единственный источник наших знаний о силах лекарств! И этим довольствуется хор врачей в наш просвещенный век, при самых непредвиденных для смертных обстоятельствах, когда на карте стоит самое драгоценное из земных владений — жизнь и здоровье! Неудивительно, что успех такой, какой он есть.

Кто после такого опыта прошлого по-прежнему ожидает, что искусство медицины с каждым шагом на этом пути будет становиться все совершенней, того природа лишила способности различать возможное и невозможное.

А для полного обмана и закрепления неправильных представлений о назначении лекарств больному был создан орден аптекарей — гильдия, существование которой зависит от сложных смесей лекарств. Использование сложных смесей не прекратится до тех пор, пока могущественное сословие аптекарей сохраняет свое большое влияние.

В несчастливый период Средневековья появился Николай-изготовитель мазей (Мурепсус), из чьих рук "Антидотария" и "Лекарственные кодексы" (Codices Medicamentarii) попали в Париж и Италию, а также в Германию, в первую очередь в Нюрнберг, примерно в середине шестнадцатого века, когда была написана первая "Фармакопея", благодаря известному рвению молодого Валерия Кордуса. До этих горестных событий аптекари были просто непривилегированными торговцами лекарственным сырьем, посредниками при продаже лишь слегка обработанных материалов (в лучшем случае у них имелись териак, мидридат и несколько мазей, пластырей и сиропов с клеймом Галена, которые готовили дополнительно, по требованию). Врач покупал только у тех, у кого были настоящие и свежие вещества, и смешивал их сам, руководствуясь собственной фантазией, но никто не мешал ему давать лекарства своим пациентам в простом и несмешанном виде.

Но с того момента, когда власти ввели фармакопеи, то есть книги, полные составных лекарств, заранее приготовленных, стало необходимым создать из аптекарей закрытую корпорацию и передать им монополию (с условием, что они должны всегда иметь запас готовых лекарственных смесей), в результате чего их число было фиксировано и ограничено, чтобы аптекарей не оказалось слишком много и эти дорогостоящие соединения не остались в их руках и не испортились.

На самом деле после узаконивания сложных смесей в фармакопеях, ставшего первым шагом к злу, второй шаг — предоставление аптекарям привилегии исключительной продажи этих дорогих смесей — не был ни неожиданным, ни несправедливым; если бы приготовление этих бессмысленных смесей ранее не было оправдано перед обществом, то сохранилась бы торговля отдельными лекарственными веществами, как это было с самого начала, и не потребовались бы аптекарские привилегии, из-за которых в искусстве врачевания постепенно накопился неимоверный вред.

Самые ранние фармакопеи и те, что дошли почти до наших дней, давали каждой сложносоставной формуле лекарства очаровательное название по болезни, которую оно должно было устранить, и после каждого лекарства описывался способ назначения и воздавались многочисленные похвалы его добродетелям. Посредством этого молодого врача вели к предпочтению смесей простым лекарствам, особенно если первые были санкционированы властями.

Привилегированные аптекари делали все, что могли, чтобы увеличить количество различных формул для приготовления лекарств, поскольку прибыль, полученная от них, была значительно выше, чем можно было бы получить от простых лекарств, входящих в состав смесей, и, таким образом, постепенно небольшая фармакопея Кордуса форматом в 1/8 долю листа, выросла до огромных фолиантов (фармакопеи Вены, Праги, Аугсбурга, Бранденбурга, Вюртемберга и т. п.). И сейчас не осталось ни одной известной болезни, для которой в фармакопее не нашлось бы определенных готовых соединений или, по крайней мере, формул для них, сопровождаемых рекомендациями панегирического характера. Специалист в искусстве врачевания теперь готов, когда у него в руках такая книга, полная рецептов для каждой болезни, санкционированных высшими властями в стране! Что ему еще нужно, чтобы достичь большего совершенства в исцелении болезней? Как легко он познал великое искусство!

Лишь недавно произошло изменение в этом вопросе. Формулы в фармакопее частично лишились своих названий, и их вопиющее количество уменьшилось, особенно тех, которые ранее должны были иметься в аптеке в готовом виде. Однако множество авторитетных формул сохраняется.

Дух передового века исключил, наконец, из списка лекарств жемчуг и драгоценные камни, дорогостоящий безоар и полосатого единорога, которые раньше были так выгодны аптекарям; был заложен простой способ приготовления лекарств, и теперь не требуется, чтобы спирт был очищен десять раз или каломель перегонялась двенадцать раз, а установленное более жесткое регулирование цен на химические вещества угрожает превратить их золотые магазины в серебряные, если незаметно все вновь не повернется к выгоде аптекарей и к катастрофе для искусства медицины.

Прежние медицинские законы³ уже начали ограничивать рецептуру смесей в аптеках и, таким образом, в какой-то мере налагать ограничения на врачей; последний закон о медицине завершил работу, предостерегая врачей от самостоятельного преобразования простых лекарств в сложные смеси, а также запрещая им давать любое лекарство непосредственно пациенту, или, как говорили, "отпускать лекарства".

Ничто не могло вернее разрушить истинное искусство медицины.

Такие правила могли быть приняты по одной из трех причин. Вот они:

1. Возможно, тому виной печально известное невежество современных врачей, из-за которого они не в состоянии приготовить допустимую комбинацию лекарств или даже отмерить простые лекарства; поэтому, из-за их некомпетентности, им было запрещено выполнять эти механические операции, подобно тому, как акушеркам не разрешается использовать щипцы? Если так (что за ужасное предположение!), как они могли выписывать рецепт, который является указанием для объединения различных веществ надлежащим образом, если они сами не были мастерами в операциях, которые описывали?

2. Или это было сделано для пропитания аптекарей, чьи доходы страдали из-за того, что врачи сами отпускали свои лекарства? Если вся система медицины существует для блага одних аптекарей, если люди болеют исключительно на пользу аптекарей, если ученые мужи становятся врачами не столько с целью лечения больных, но ради того, чтобы помочь аптекарям составить состояние — тогда имеются веские причины, почему врачам запретили отпуск лекарств, а аптекари получили монополию на это.

3. Или эти законы приняты на благо пациентов? Можно предположить, что медицинские законы принимаются в основном для пользы больного! Давайте посмотрим, могут ли пациенты выиграть от такого законодательства.

Не занимаясь самостоятельно отпуском лекарств, врач теряет всю ловкость, всю практику в операциях, необходимую для смешивания различных веществ, которые обычно химически воздействуют друг на друга и более или менее разлагают друг друга в том или ином процессе. Врач становится все менее и менее опытным в этом искусстве до тех пор, пока не сможет больше давать какие-либо подробные и последовательные указания⁴ и пока, наконец, не начнет давать полные противоречий указания по составлению лекарств, что сделает его посмешищем в глазах аптекарей. Теперь он полностью во власти аптекарей. И врач, и пациент должны довольствоваться приемом тех лекарств, которые аптекарь или его помощник (или даже продавец) пожелают составить для них.

Если врач хочет заказать порошок, содержащий в равных частях мирру, растертую с камфарой, он, скорее всего, не будет знать из-за своего недостаточного знакомства с фармацевтическими манипуляциями, что эти два вещества никогда не образуют порошок, а чем дольше эти два сухих вещества растираются вместе, тем больше они преобразуются в сальную массу, своего рода жидкость. Тогда аптекарь либо с саркастическим замечанием, раздражающим врача, отправляет пациенту это мягкое месиво вместо порошка, либо он благосклонно обманывает доктора и дает пациенту что-то другое, отличное от того, что доктор прописал, какой-то коричневый порошок, пахнущий камфарой. Или врач, возможно, выписывает рецепт от кровохарканья, состоящий из квасцов и поваренной соли, растертых вместе. Хотя каждое из этих веществ в отдельности сухое, из их совместного растирания получится, однако, не порошок, а жидкость, чего врач, не знакомый с приготовлением лекарств, не мог предвидеть. Что сделает аптекарь в подобном случае? Он должен либо разозлить автора рецепта, либо обмануть его.

Разве могут эти и тысячи других подобных противоречий пойти на благо пациентов?

Погрешности, ошибки любого рода, которые аптекарь или его помощники совершают при приготовлении смесей из-за невежества, спешки, беспорядка, неточности или обмана вследствие определенных мотивов, являются проблемой для человека науки и знания, который хочет испытать такую комбинацию; проблемой, которая в том случае, когда ингредиентами являются растительные вещества, часто лишает лекарство силы; тем более это проблема для врача, который никогда ранее не имел возможности приобрести практические знания по фармации или не составлял лекарства сам — подобное даже запрещено. Как он когда-либо обнаружит фальсификацию или ошибки, которые, возможно, совершил человек, готовящий лекарство по его рецепту? Если он не может их обнаружить, что очень вероятно при таком ограничении его знаний, какой вред он может принести и принесет пациенту! Если врач не может обнаружить ошибки, каким объектом насмешек может он стать для продавцов в аптеке!

При запрете врачам самим готовить лекарства, доход аптекарей охраняется самым надежным способом. Какое положение о ценах на лекарства может определить их завышение? И даже если цены на лекарства устанавливаются законом, совесть аптекаря часто не мешает ему использовать более дешевые вещества для замены (компенсации) более дорогих, которые предписаны. Многие аптекари довели этот вид обмана до значительной степени. Эта практика была в моде свыше тысячи лет. Мы можем узнать нечто в таком духе из книжечки Галена, озаглавленной "Книга о заменителях", а множество книг, которые рассказывают о фальсификации лекарств и обмане, практикуемом аптекарями, могут составить немалую библиотеку.

Как хорошо приспособлено для благосостояния больных это дело лечения!

"Однако медицинские правила созданы не только для аптекарей, они служат также интересам врача! Он получает четыре гроша за каждый рецепт".

Да, и за рецепт, который он копирует с напечатанного в книге рецепта, и за тот, который он составляет в течение часа! С тех пор как был принят этот закон, врач, конечно, предпочитает использовать уже напечатанные (то есть непригодные) предписания, он может написать множество таких рецептов до полудня, но он должен написать очень много, больше, чем нужно пациенту, потому что ему платят за количество рецептов, а ему надо много монет по четыре гроша, чтобы жить, чтобы жить хорошо, жить с шиком!

Увы! Мы можем сказать: прощай, прогресс в нашем искусстве! Прощай, излечение больных!

Не говоря уже о деградации образованных врачей, профессионалов самого высокого ранга, каким должен быть врач, оплата по числу рецептов (как переписчик получает отплату по количеству копируемых листов) или по количеству визитов (как обычный посыльный), мне кажется, приводит к результату, несоизмеримому с этими мерами. Врач становится механическим ремесленником, его занятие становится трудом, который требует наименьших размышлений по сравнению со всеми другими ремеслами, он делает назначения (не важно, какие), за чей эффект не отвечает, и складывает себе в карман деньги.

Как он может нести ответственность за результат, когда он не готовит лекарство сам?⁵ Приготовление лекарства поручено государством другому (аптекарю), который также не отвечает за результат (за исключением несомненных огромных ошибок) и над которым у нас нет контроля относительно многих неточностей при приготовлении лекарства, так как после того, как смесь приготовлена, во многих случаях абсолютно невозможно доказать что-либо против него.

Из самой природы вещей следует — ведь дело касается лечения благороднейших созданий и спасения человеческой жизни, самой трудной, самой возвышенной, самой важной из всех возможных профессий! — я повторю, из самой природы вещей следует, что врачу должно быть запрещено под угрозой суровейшего наказания разрешать любому другому человеку приготавливать лекарства для его пациента; он должен быть обязан под угрозой суровейшего наказания готовить лекарства сам, чтобы он мог поручиться за результат⁶.

Никто и никогда ранее не мог даже додуматься до того, что врачу запретят готовить нужный ему для спасения жизни инструментарий.

Было бы гораздо разумнее властью закона запретить Тициану, Гвидо Рени, Микеланджело, Рафаэлю, Корреджо или Менгсу готовить свои собственные инструменты (их выразительные, красивые и долговечные краски) и приказать им покупать краски в указанном магазине! С покупными красками, не приготовленными самостоятельно⁷, их картины оказались бы вовсе не неповторимыми шедеврами, а обычной мазней и простым рыночным товаром. Но даже если бы они все стали просто обычным рыночным товаром, ущерб не был бы настолько велик, как в том случае, когда жизнь даже несчастнейшего раба (ибо он тоже человек!) должна подвергнуться опасности из-за употребления ненадежных инструментов (лекарств), приобретенных у приготовивших их чужих людей.

При таких законах единственный врач, который мудро захочет избежать этого неразумного способа назначения многообразных смесей лекарств и для блага своих пациентов и содействия укреплению своего искусства пожелает назначить простые лекарства в их подлинности, будет подвергаться оскорблениям в каждой аптеке, пока не откажется от метода, который так мало выгоден кошельку аптекаря; он должен делать свой выбор: либо быть затравленным до смерти, либо отказаться от своих намерений и снова выписывать сложносоставные рецепты. Что бы, в таком случае, выбрали девяносто девять врачей из ста? Вы знаете? Я знаю!

Поэтому прощай, прогресс в нашем искусстве! Прощай, успешное лечение больного!

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Кроме красочного описания болезней, он объединил их в полные роды, состоящие из индивидуальных случаев болезни, — этого Гиппократ не сделал, но делают современные патологи.
² Привычное оправдание большой сложности наших обычных рецептов, что "большинство компонентов были добавлены по рациональным причинам, то есть в силу конкретных показаний в каждом случае", и что "регулярные предписания должны иметь ортодоксальную форму: основа (фундаментальное лекарство), корректирующее (что-то добавлено для исправления недостатков основы), адъювант (вспомогательные вещества для поддержки слабости основы) и наполнитель (вещество, которое обеспечивает форму и транспортировку)" — частично явная школьная хитрость, как в последнем случае, частично — фантазия, как в первом. Почему опиум, который вы добавляете, не вызывает сон, почему ваша добавка нейтральных солей не в состоянии очистить кишечник, и ваша aqua sambuci (цветочная вода из бузины, приготовленная из одной части свежих цветов бузины и пяти частей воды. — Прим. перев.) не сохраняет кожу влажной? Почему это не происходит, как правило, когда вы добавляете каждое особое вещество, если лекарство было показано, как вы утверждаете?
³ Это общая, но наиболее незаконная процедура в нашей медицинской практике: не назначать ничего в отдельности — нет, все в смеси с несколькими другими лекарствами, в каждом профессиональном рецепте! "Никакое назначение не может быть названо правильным, — говорит гофрат Грюнер в своем "Искусстве предписаний", — если оно не содержит сразу несколько ингредиентов" — то есть, чтобы лучше видеть, выколите себе глаза! (По преданию, Демокрит выколол себе глаза, чтобы лучше видеть мир. — Прим. перев.)
⁴ В частности, Конституция императора Фридриха II.
⁵ В действительности почти всегда так вскоре и случается: врач больше не отваживается изобрести рецепт сам, он должен копировать все свои предписания из некоторых известных руководств по рецептам, для того чтобы избежать опасности совершения фармацевтической ошибки и противоречий, которые могут возникнуть, если он попытается составить рецепт сам.
⁶ Собственно говоря, дело лечения является своего рода контрактом, который пациент заключает только с врачом; do ut facias (лат. даю, чтобы ты сделал. — Прим. перев.). Врач торжественно обещает оказывать помощь и управлять эффективностью лекарства, приготовленного самым лучшим образом, — обещание, которое при таком правовом механизме он не может исполнить и которое может выполнить только третья сторона, аптекарь, не связанный никаким контрактом с пациентом! Что за непоследовательность!
⁷ Я никогда не знал большого художника-эмальера, которому бы не требовалось готовить свои собственные краски, если он хочет иметь постоянные яркие цвета, чтобы создавать шедевры; если запретить ему готовить собственные краски, он не сможет сделать ничего, кроме убогой мазни.

 ЧАСТЬ I