Оригинал здесь

Предисловие переводчика. Доктор Юз (Hughes), автор этой второй лекции¹ в честь Ганемана, прочитанной в Лондонской школе гомеопатии, принадлежит к числу ученейших представителей новой медицины. Его сочинения отличаются свойством заинтересовывать великими истинами гомеопатии неверующих, и настоящее ясное, отчетливое изложение терапевтического метода Ганемана может служить прекрасным введением в "Органон", знаменитейшее творение гениального врача.

Санкт-Петербург, август 1882 г.

ЛЕКЦИЯ, ПРОЧИТАННАЯ В 1881 ГОДУ В ЛОНДОНСКОЙ ШКОЛЕ ГОМЕОПАТИИ

Милостивые государи!

Мой предшественник доктор Бернетт описал жизнь и труды Ганемана по 1821 г., когда последний на шестьдесят седьмом году от роду удалился из Лейпцига в Кётен. Мне следовало бы начать мой рассказ с этого времени и представить деятельность нашего героя в течение остальных двадцати лет его жизни, но обстоятельства изменили мой сюжет. Во время последней летней сессии нашей школы мне удалось исполнить давнишнее желание — прочесть с моим классом великое творение нашего учителя, "Органон", в котором он излагает свой метод. Желая утилизировать занятия, потребовавшиеся для надлежащего разъяснения и истолкования этой книги, я предлагаю рассмотреть Ганемана с другой точки зрения. Д-р Бернетт восклицал: "Ecce Medicus!", и выставил Ганемана как человека и врача. Я хочу представить его как врача-философа, и с этой целью разобрать его главное произведение — "Органон".

I. "Органон" был впервые издан в 1810 г. Второе издание появилось в 1819 г., третье в 1824 г., четвертое в 1829 г., пятое и последнее в 1833 г.² Второе издание названо "умноженным", третье — "улучшенным", а четвертое и пятое — "умноженным и улучшенным"; на самом деле все издания, кроме третьего, представляют значительные изменения. Без знакомства с этими изменениями решительно невозможно сделать верную оценку "Органона" или его автора. Так, например, гипотеза о происхождении многих хронических болезней от псоры, еще недавно авторитетно выставленная как одна из существенных основ гомеопатии, впервые является только в четвертом издании, т. е. в 1829 году. Теория о динамизации лекарств, т. е. о возрастании силы лекарств вследствие их измельчения, сопровождаемого растиранием и взбалтыванием, собственно приведена только в последнем, пятом издании. Учение о "жизненной силе" как источнике всех явлений жизни и сферы, в которой начинается болезнь и действует лекарство, считается многими последователями Ганемана, особенно во Франции и Испании, существенной частью его философии. "Voici donc, — восклицает Леон Симон-старший³, — la pensée fondamentale de Hahnemann, la pierre angulaire du système". Между тем мысль эта впервые упоминается в четвертом издании, и развивается лишь в пятом издании (§§ 9–16).

II. "Органон" Ганемана представляет изложение и оправдание его терапевтического метода. Этому сочинению предшествовали многие статьи в "Журнале Гуфеланда", главном медицинском органе того времени в Германии. Из них самые замечательные: "О новом принципе исследования целебных свойств лекарственных веществ" (1796), "Преодолимы ли препятствия к точности и простоте в практической медицине?" (1797) и "Опытная медицина" (1806)⁴. Затем, по-видимому, настала пора издать в отдельном виде полное изложение его новой системы, и таким образом появился в 1810 г. "Органон".

Почему дал он это название своему сочинению? По всей вероятности, он имел в виду Аристотеля, у которого различные сочинения о логике были собраны в одно под заглавием "Органон". Логика, искусство мышления, есть орудие исследований и открытий: Ганеман предназначал свой метод медицинской логикой; орудием, с помощью которого врач имел бы возможность открывать наилучшие средства против болезней. Впрочем, непосредственным примером ему служил без сомнений Бэкон. Вторая книга сочинения последнего "Instauratio Magna" носит название "Novum Organum" и излагает новый способ мышления, который при научных исследованиях должен был заменить способ Аристотеля и повести к необычному развитию познаний. Претензия Ганемана сделать для медицины то, что Бэкон сделал для науки вообще, считается некоторой дерзостью. Между тем никаким другим сравнением нельзя было бы яснее выставить его истинное положение как относительно его заслуг, так и недостатков. Если он заблуждался по некоторым отдельным вопросам патологии и даже практики, то мы должны вспомнить, что и Бэкон скептически относился к астрономии Коперника и осмеивал учение Гарвея о кровообращении, а в то же время допускал возможность превращения простых металлов в золото. С другой стороны, цель "Органона" проникнута истинным духом Бэкона. Подобно своему великому прототипу, Ганеман приглашает отбросить в сторону паутинные умозрения и заняться терпеливым исследованием фактов. Подобно ему, он выставляет все значение практического в медицинской философии, осуждая отыскивание в знании "террасы, с которой можно было бы любоваться прекрасным видом" и убеждая признавать знание "богатым складом, служащим к славе Божьей и благоденствию человека". Подобно ему, Ганеман посвятил свои главные усилия на выяснение и усовершенствование предлагаемого им с этой целью метода, предоставляя грядущим поколениям привести его в исполнение. В медицине может появиться второй Декарт, одаренный более проницательным взглядом на отдельные отрасли нашего искусства, но Ганемана будут всегда признавать Бэконом терапии — плодотворным мыслителем, показавшим, в чем должна состоять наша цель как врачей и каким образом она может быть всего легче достигнута.

Первое издание книги озаглавлено "Органон рациональной врачебной науки" (или "врачебного знания", Heilkunde), все же последующие издания носят заглавие "Органон врачебного искусства" (Heilkunst), причем слово "рационального" или вовсе опущено, или заменено на слово "истинного" (wahre). К чему это изменение? Некоторые полагают, что Ганеман сделал это с целью показать, что он требовал беспрекословного признания своего учения, но я не могу разделить это мнение. Мне кажется, что это изменение нужно рассматривать в связи с заменой слов "врачебная наука" словами "врачебное искусство". В его время выражения "наука" и "рациональный" постоянно употреблялись для гипотетических систем. Ганеман хотел ясно выставить своим противникам, что он является перед ними с совсем иным оружием. Цель его была не поддерживать теории, а обеспечить успех практического искусства; он не беспокоился о том, согласовалось ли его учение с умозрением; его единственная забота состояла в том, чтобы учение это согласовывалось с истиной⁵.

III. На заглавной странице первого издания был помещен эпиграф из поэмы Гелларта в том смысле, что благотворная истина никогда не бывает так глубоко сокрыта, чтобы ее было трудно отыскать. Хотя в последующих изданиях этот эпиграф был заменен словами "Aude sapere", но и в них выражается то же глубокое убеждение Ганемана. Эта же мысль, которая высказана им в "Опытной медицине":

Мудрый и благой Творец, попустив существование болезней, несомненно установил определенный способ изучения этих болезней, так чтобы можно было отыскивать средства к их исцелению. Он без сомнения установил такой определенный способ для нахождения в лекарствах их целебных свойств, если Он не хотел оставить своих детей беспомощными или потребовать от них непосильного труда. Следовательно, искусство, столь необходимое для страждущего человечества, не может скрываться в неизмеримых глубинах смутных гипотез и догадок, оно должно быть удободоступно, оно должно находиться в сфере наших воспринимательных способностей.

Ганеман верил в беспредельные силы медицины, потому что он верил в Бога.

Я обращаю особое внимание на эту веру Ганемана, потому что она представляет такой контраст словам, сказанным недавно в одной речи⁶, трактующей о гомеопатии и об "Органоне". Ученый врач сказал: "Какие основания разума или опыта дают нам право держаться убеждения, что рано или поздно будут открыты средства против всех болезней?" По его мнению, "ожидать, что болезни вообще сделаются исцелимыми терапевтическим или иным способом, есть утопия". До какой степени распространен этот печальный пирронизм, явствует из того факта, что на последнем международном конгрессе терапия блистала своим отсутствием. Совсем иное видели мы на бывшем в том же году гомеопатическом конгрессе, и тут-то всего яснее проявляется разница между убеждениями двух сторон. Я не в состоянии, по крайней мере в настоящий момент, доказать справедливость мнения основателя гомеопатии или ложность скептицизма его критиков, но во всяком случае относительно того, которое из двух верований плодотворнее, не может быть сомнения. Не только как муж науки, но как человеколюбец, я могу сказать "Malo cum Hahnemanno errare quam cum"⁷ — выразить остальное по-латински было бы неудобно, а потому мои слушатели сами докончат предложение.

IV. Ганеман, преисполненный своим благим делом и обладавший бойким пером, написал отдельное предисловие к каждому изданию своего сочинения. Я не имею возможности рассматривать их здесь, но все они заслуживают прочтения. В особенности достойно внимания предисловие ко второму изданию, где Ганеман в сжатом виде изображает свои взгляды на современное состояние медицины, и нигде в нем не говорит яснее Бэкон, как в разбираемом им отношении между разумом и опытом при изучении медицины.

V. Перехожу теперь к "Введению", которое занимает значительное место в каждом издании, хотя и в очень измененном виде. В первых трех изданиях оно состоит из ряда непроизвольных гомеопатических излечений, заимствованных из медицинской литературы, со вступительными и заключительными примечаниями. Второе и третье издания заключают в себе отдел, в котором Ганеман вооружается против существующих теорий и способов лечения; в четвертом же издании этому отделу отведено место во "Введении" под заглавием "Обозрение аллопатии, против господствующей школы медицины"⁸, составляющее первую часть, а "Примеры невольных гомеопатических излечений" составили вторую часть. В пятом издании не встречается ни той, ни другой части, а только ссылка на них, и "Введение" представляет собой одно целое, трактуя о медицине современников и предшественников автора.

Мне кажется, что всякий, знакомый с положением медицинской мысли и практики в дни Ганемана, согласится, что его упреки вообще основательны. Критик, на которого я только что ссылался, допускает, что "терапевтическая теория и практика находились в то время в хаотическом состоянии", но он недостаточно оценивает заслуги Ганемана, изобличившего и покаравшего это медицину. Привычному обитателю и хаос кажется космосом; последний может быть постигнут только тем, у кого космос в душе.

Ганеман видел вокруг себя ту двойственность, которую Григорий Великий называет "ателес — алогос праксис" и "логос апрактос"⁹. С одной стороны люди выдающиеся — стали, гофманы и куллены — воздвигали искусные и громкие системы, основанные на гипотетических данных; с другой стороны стояла масса практиков, вовсе неспособная пользоваться этими умозрениями, и лечившая болезни согласно эмпирическим правилам и указаниями рецептурной книги¹⁰. Искусство врача представляло мишень каждому сатирику, грозу всех заболевающих, отчаянную безурядицу всем тем, которые составили себе более благородный идеал о нем. Сам Ганеман, как нам показал д-р Бернетт¹¹, предался на время отчаянию, и только его испытание над хинной коркой оказалось ньютоновым яблоком, нитью Ариадны, приведшей к истинному закону лечения.

Подробный разбор "Введения" показал бы нам много, подлежащее критике и исправлению, но теперь мы скажем только, что в общем оно отличается основательностью. Оно относится к самому сочинению как "De Augmentis" Бэкона к его "Novum Organum", и как "Древняя медицина" Гиппократа к его "Афоризмам". Скажу только несколько слов о случаях исцеления, опущенных в последнем издании. Упомянутый мной критик выбрал первый и второй случаи и без труда доказал их несостоятельность, тогда как более тщательное рассмотрение этих случаев убедило бы его, что e duo discere omnes — не вполне безопасный образ действия. Из сорока пяти приведенных Ганеманом ссылок шесть не имеют значения, пятнадцать являются сомнительными, остальные же двадцать четыре могут выдержать самую строгую критику. Исцеления эти описаны лучшими наблюдателями того времени, употребленные средства были несомненно гомеопатичны болезням, и благотворное действие их невозможно приписать никакому способу лечения. В настоящее время мы могли бы умножить их и, быть может, представить более убедительные примеры; тем не менее они подтверждают положение Ганемана.

6. Приступаем теперь к самому "Органону". Он состоит из ряда афоризмов, число которых в последнем издании достигает 294; они сопровождаются многочисленными и нередко пространными примечаниями. Это весьма интересная и поучительная форма сочинения. Ганеман без сомнения заимствовал ее из "Novum Organum", вероятно имея вместе с тем в виду "Афоризмы" Гиппократа. Каждый отдельно взятый афоризм представляет сам по себе целое и мог бы служить текстом для медицинского рассуждения; точно так же и все они в совокупности имеют ясную, определенную форму, которая осталась неизменной во всех изданиях. Очерк сочинения приведен в третьем афоризме:

Если врач ясно распознаёт, чтó подлежит излечению в болезнях, т. е. в каждом отдельном случае болезни; если он ясно распознаёт, чтó исцелимо лекарствами, т. е. каждым отдельным лекарством, и если он умеет применять на основании точно определенных начал то, что целебно в лекарствах, к тому, что несомненно болезненно в пациенте, так что должно последовать выздоровление — применять не только наиболее пригодное по составу лекарство, но и надлежащим образом приготовленное и в требуемом количестве, с повторением приемов в должные периоды времени; если, наконец, он умеет различать препятствия к выздоровлению в каждом случае и устранять их так, чтобы выздоровление было полное, тогда он умеет лечить разумно и осмысленно, и является истинным практикантом врачебного искусства.

Следовательно, необходимы три следующие условия, а именно:

1) Знание болезни — дающее показание.

2) Знание сил лекарств — дающее орудие.

3) Умение выбирать и назначать средства — составляющее показуемое.

Первая часть "Органона" (до § 70) разбирает эти вопросы доктринально, в форме аргумента¹², вторая — практически, в форме правил. Доктринальная часть суммируется в § 70 так:

Из вышеизложенного выводим следующие заключения:

Все, что врач может открыть истинно болезненного и требующего излечения, состоит исключительно из страданий больного и видимых изменений в его здоровье, словом, из совокупности симптомов, посредством которых болезнь требует лекарств, приспособленных к ее облегчению; с другой стороны, всякая внутренняя причина, которой она приписывается, всякое скрытое свойство или воображаемая materies morbi есть одна пустая греза.

Всякое расстройство здоровья, называемое нами болезнью, может быть исправлено только другим переворотом в здоровье посредством лекарств, которых целебные силы должны поэтому заключаться лишь в способности расстраивать человеческое здоровье, т. е. возбуждать присущее каждому из них болезненные симптомы, а это познается всего яснее и определеннее испытанием их на здоровых.

На основании всякого опыта, натуральная болезнь никогда не может быть излечена лекарствами, имеющими свойство производить в здоровым человеке чуждое болезненное состояние (неподобное болезненным симптомам), отличающееся от лечимой болезни (следовательно, никогда не может быть излечена аллопатическим способом), и даже в природе никакая болезнь не уничтожается и не исцеляется другой неподобной ей болезнью, как ни была сильна эта новая болезнь.

Кроме того, опыт доказывает, что с помощью лекарств, имеющих способность производить в здоровом человеке искусственный болезненный симптом антагонистичный отдельному симптому лечимой болезни, никогда нельзя излечить застарелую болезнь, а можно только дать скоропреходящее облегчение, за которым всегда следует ухудшение; словом, этим антипатическим и лишь паллиативным способом лечения никогда не достигается желанная цель в трудных и длительных болезнях.

Между тем третий и единственно возможный способ лечения (гомеопатический), при котором против совокупности симптомов натуральной болезни назначается (в надлежащей дозе) лекарство, способное производить в здоровом человеке по возможности подобные симптомы, представляет единственный успешный способ, и посредством его болезни, как простые динамические расстройства жизненной силы, преодолеваются и, уничтожаясь легко и вполне по необходимости, прекращаются; пример такого образа действия мы видим в самой нестесненной природе, когда к старой болезни присоединяется новая ей подобная, которая быстро и навсегда уничтожает и излечивает ее.

Затем в § 71 Ганеман предлагает следующие практические вопросы, на которые впоследствии дает ответы:

I. Каким образом врачу определить, чтó ему необходимо знать для излечения болезни?

II. Каким образом должен он изучать орудия, служащие к излечению натуральной болезни, патогенические свойства лекарств?

III. Какой наиболее соответствующий способ употребления этих искусственных болезнеродных сил (лекарств) для излечения болезней?

В ответ на эти вопросы он дает указания относительно 1) осмотра больного; 2) испытания лекарств на здоровых; 3) определения подобия, выбора и повторения дозы, приготовления лекарств, диеты и ухода за больным и т. д.

Вот, словами самого автора, основной план "Органона". Само собой разумеется, что каждое положение должно быть рассматриваемо и оцениваемо в отдельности. Но прежде я обратил бы ваше внимание на простоту концепции Ганемана, на отсутствие в ней гипотез и на ее полноту. Все другие медицинские системы были основаны на известных доктринах о жизни и болезни; метод Ганемана находится в совершенной независимости от них. Весь его аргумент можно вести, как и сделано в первых трех изданиях книги, без всякого разбора физиологических и патологических вопросов. В особенности обращаю на этот факт внимание тех из его учеников, которые изображают гомеопатию полной схемой медицинской философии, которые выставляют динамическое происхождение болезней ее неотъемлемой принадлежностью и называют гипотезу о псоре "гомеопатическим учением о хронических болезнях". Это громадная ошибка. Известные воззрения на физиологию и патологию лучше других гармонируют с гомеопатической практикой; поэтому-то Ганеман ухватился за них, и большинство из нас склонны идти по тому же направленно. Между тем все они могут быть отброшены в сторону и гомеопатия все-таки останется той же самой, и мы будем свидетельствовать больных, испытывать лекарства и назначать средства на тех же основаниях и с таким же успехом, как и прежде.

Обращаю также внимание на этот факт хулителей Ганемана, которые были у него с самого начала, хотя совсем несправедливо говорить, что "опытные врачи относились с презрением к нему и его причудливому учению". Не так выражались о нем и его методе Гуфеланд, Брэра, Труссо и Форбз. У первого из этих врачей, впрочем, встречается многознаменательная заметка: он говорит, что если гомеопатии когда-либо удастся сделаться всеобщей медицинской практикой, то она окажется "могилой науки". Эту фразу я осмеливаюсь признать неумышленным комплиментом, так как она выставляет нашу систему в качестве истинной медицины, которая не есть наука, а искусство. Истину эту в наши дни слишком часто забывают. В первом параграфе "Органона" Ганеман возвещает, что "высокое и единственное призвание врача — восстанавливать здоровье больным, или излечивать, как выражаются". Эту-то прямую его цель врач должен иметь в виду при изучении болезней, действий лекарств и существующего между ними отношения. Он, собственно, не возделыватель науки, а практикант искусства, и от него требуется скорее опытность, чем знание. Правда, врачебное искусство, как и другие искусства, имеет свои сродные науки. Физиология и патология относятся к нему как химия к земледелию, как астрономия к мореплаванию. Чем основательнее врач знакомится с доставляемыми этими науками действительными познаниями, тем лучше для него самого и для тех, на пользу которых он трудится. Но он существовал ранее их, и его искусство должно жить своей самостоятельной жизнью. Как прогрессивные науки они изобилуют неточностями — рабочими гипотезами и неполными обобщениями, которые в непродолжительном времени будут заменены более верными понятиями. Медицина не должна существовать в зависимости от них и изменяться по их воле. С признательностью пользуясь их пособиями, она должна идти своей дорогой, выполнять свой отдельную миссию.

К числу важных преимуществ ганеманова метода нужно отнести то, что он обитает в этой сфере искусства. Он на самом деле представляет "могилу науки", потому что наука здесь жить не может — она умирает и ее хоронят. Но труп ее отучняет почву, на которой созревают плоды для практических целей. С другой стороны, бессилие современной общей медицины происходит именно оттого, что она в тех случаях, когда не является слепым эмпиризмом, представляет скорее науку, чем искусство. Она переходит от героизма к выжиданию, от истощения к возбуждению, смотря по господствующим понятиям о жизни и болезни. Недуги изучаются более глазом натуралиста, чем практиканта, и студент выпускается вполне вооруженный относительно диагноза и беспомощный относительно лечения. Отсюда нигилизм современного учения, отсюда то ничтожное место, которое занимала терапия на конгрессе. Хорошо было бы, если бы его три тысячи членов, разъехавшись по домам, поразмыслили слова презираемого ими человека: "Высокое и единственное призвание врача — возвращать больным здоровье", если бы они признали, что медицина есть врачебное искусство, и принялись изучать ее в этом смысле.

Рассмотрим теперь все три положения Ганемана: 1) относительно болезни, 2) относительно действий лекарств и 3) относительно выбора и дачи средств.

1) В приведенном уже резюме своих выводов (§ 70) Ганеман говорит, что совокупность симптомов составляет единственное целебное показание, доступное врачу. Но он едва ли отдает себе полную справедливость, потому что в § 5 он уже указал на важность знания причин болезней, а в § 7 и в приложении к нему он предполагает необходимость удаления доступной возбуждающей или поддерживающей болезнь причины. Кроме того, в §§ 3 и 4 он обращает внимание на то, что как для предупреждения болезни, так и для полного излечения ее врач должен быть также гигиенистом.

Впрочем, по учению Ганемана, совокупность симптомов — все страдания больного и наблюдаемые у него явления — составляют для всех практических целей саму болезнь. Он не утверждает, что они одни составляют болезнь. Напротив того, он постоянно говорит о "наружном отражении", о "видимом изображении" существенного изменения. Он доказывает, что такое изменение для нас недоступно, но что эта недоступность не мешает излечению больного. Если вы имеете возможность удалить всю совокупность симптомов, то больной выздоровеет, хотя бы вам сущность болезни была известна не лучше, чем пациенту (§§ 6–18).

Спрашивается, что можно возразить на этот тезис? Если бы кто-нибудь стал серьезно утверждать, что между симптомами и болезненными изменениями не существует взаимного соответствия, что об изменениях можно заключать помимо симптомов или исправлять их в целом не устраняя симптомов, то я обращу его к вступительной речи, произнесенной здесь в 1878 году доктором Дайсом Брауном (Dyce Brown), который обстоятельно рассматривает и решает этот вопрос. Впрочем, Ганемана обвиняют преимущественно в том, что он игнорирует патологию и в особенности патологическую анатомию, но при этом упускают из виду его цель. Он излагает целительные показания в болезни, т. е. то, что врач может и должен знать, чтобы излечить ее. При чем тут посмертные патологические исследования? Они дают нам результаты, к тому же в большинстве случаев конечные результаты, болезненного действия, когда уже процесс развился настолько, что не уступает никаким средствам. Для излечения необходимо захватить его ранее, до наступления того "распадения внутренних частей", которое Ганеман признает "непреодолимым препятствием к выздоровлению"¹³. А как распознать это, если не по симптомам? Никакой микроскоп не способен обнаружить первые признаки цирроза печени или склероза мозга, между тем больной не только ощущает, но даже иногда проявляет их. Нередко еще задолго до появления патогномических физических признаков таких болезней наступает беспокойное ощущение в печени, покалывание, или замечается изменение в расположение духа и походке. Невозможно оценить всю пользу, которую могут принести данные в это время соответствующие лекарства, и влияние, которое они оказывают на прекращение болезненного процесса. Патология Ганемана — живая патология, потому что она благотворна и ею можно пользоваться. Покойный Клотар Миллер верно показал, что изучение болезней в свете окончательных органических результатов ведет только к разочарованию, тогда как наш метод, при котором болезнь рассматривается во всей ее совокупности, может дать беспредельные успехи¹⁴.

Ганемана обвиняют также в том, что он "противился всем попыткам врачей различать и классифицировать болезни". Полагают, а выражения некоторых из его учеников подкрепляют это мнение, что он заботился только об обособлении индивидуальных болезней и рассматривал болезни вообще "как простые группы симптомов, как мозаики, составные части которых способны на бесконечно разнообразное расположение". Это опять большая ошибка, как я старался доказать в записке, представленной на последнем нашем конгрессе, "Обобщение и обособление". В ней мной приведены многочисленные цитаты, из которых ясно видно, что Ганеман вполне допускал, как и другие врачи, существование отдельных типов болезней, имеющих определенный характер, вследствие происхождения их от неизменных причин, признавал возможность присваивать таким болезням отличительные названия и назначать против них специфические средства. Возьмем для примера перемежающуюся лихорадку. Утверждают, что Ганеман признавал существование бесчисленного множества таких лихорадок и смотрел на каждый отдельный случай как на независимую болезнь. Но прочтите отдел "Органона", специально посвященный этому предмету (§§ 235–244), и вы найдете, что он считал таковыми только спорадические лихорадки в немалярийных местностях. Настоящую болотную лихорадку он признавал болезнью определенного типа, всегда излечимой посредством хинной корки при отсутствии других расстройств, эпидемические же лихорадки хотя и отличаются между собой, обладают специфическим характером и уступают одному общему средству. Только в этих лихорадках (и в спорадических случаях) он осуждает слепое назначение хинина, господствовавшее в современной практике. И в этом отношении, следовательно, нельзя упрекать Ганемана в игнорировании истинной патологии, хотя он, правда, невысоко ставил те умозрения, которым присваивали это название в его время. Его взгляды на этот предмет выражены в первой части второго отдела "Органона" (§§ 72–82), и если даже допустить, что они несколько устарели, так как написаны пятьдесят лет тому назад, тем не менее в них нет ничего такого, что было бы недостойно ученого и проницательного врача. Относительно его теории о псоре, вставленной в последние два издания, я намерен сказать несколько слов впоследствии.

Ганеман заканчивает эту часть своего предмета указаниями об освидетельствовании больного (§§ 83–104); правила эти вполне целесообразны. Врач-гомеопат не производит допроса и осмотра с одной только целью определить, к какому классу нужно отнести болезнь, которой страдает его пациент. Для этого достаточно нескольких признаков, а ему необходимо собрать всю совокупность симптомов так, чтобы их можно было "покрыть" лекарством, способным производить их у здорового субъекта и, стремясь к этой цели, он не должен считать никакой мелочи излишней. На это возражают, что такой способ допроса оказался бы не совсем удобным с пациенткой вроде, например, миссис Никльби. К счастью, не все пациентки — миссис Никльби, а если попадется такая, то нужно конечно употребить в дело здравый смысл: откидывать явно случайные симптомы и не пренебрегать сомнительными, хотя бы и маловажными подробностями.

2) Таковы воззрения Ганемана на болезнь, и не кажется, что они выдерживают критику, что они во всех отношениях удовлетворительны и целесообразны. Еще непровержимее его взгляд на испытание лекарств (§§ 19–22). Он настаивает только на том, что эти исследования должны быть производимы на здоровом человеческом организме. В наше время найдется мало врачей, которые бы сомневались в важности этого способа, а многие следуют ему, хотя еще недостаточно признают заслугу Ганемана как пионера. До него Галлер утверждал необходимость такого испытания и некоторые пытались производить эти исследования, но Ганеман развил мысль Галлера в учение и первый испытывал на себе лекарства в обширных размерах. Когда, наконец, профессия оценит его по достоинству, то он будет признан всеми отцом опытной фармакологии.

Испытание лекарственных веществ на человеческом организме имеет важное преимущество, что таким путем мы получаем сведения не только о причиняемых ими явлениях, но и о субъективных страданиях. Конечно, при этом встречается то неудобство, что могут быть записаны симптомы, не имеющие значения, напрасно загромождая наши патогенезии. Это неизбежно; Ганеман предвидел это неудобство и старался принимать все меры к устранению его. Прочтите его правила в "Органоне" (§§ 105–145) и в других сочинениях, и вы увидите, что он сделал все, что допускала современная наука, для обеспечения возможно чистых и надежных исследований.

3) Переходим теперь к третьему отделу "признания истинного врача". Каким образом должен он пользоваться своими познаниями о действиях лекарств при лечении болезней? Как надлежит ему направлять их силы для оказания благотворного влияния на болезнь?

Ответу на эти вопросы посвящены сорок восемь афоризмов (§§ 22–69) первого отдела и сто семь (§§ 146–292) второго отдела "Органона". Ганеман рассуждает, что между физиологическими действиями лекарства и симптомами болезни можно представить себе только три отношения и, следовательно, первые могут быть применяемы ко вторым только тремя способами. Действия лекарств и симптомы болезни могут быть совершенно разнородны, как например действие слабительного и головная боль с приливами, и если вы дадите первое для облегчения последней, то вы употребляете чуждое средство — вы практикуете аллеопатию (αλλοιον παθοζ). Или между ними может существовать прямая противоположность, как, например, между бромистым соединением и бессонницей от умственного возбуждения; следовательно, назначать бромистый калий для усыпления — значит, действовать на основании энантиопатического, или антипатического, принципа (εναντιον, αντι, παθοζ). Или же, в третьих, они могут быть подобны, например, отравление стрихнином и столбняк, или сулема и дизентерия. Когда вы употребляете такие лекарства в соответствующих им болезнях, то вы очевидно практикуете гомеопатию (ομοιον παθοζ). Из этих трeх способов аллеопатический должен быть осужден на том основании, что он ненадежен, причиняет положительный вред, расстраивает здоровые части и обременяет организм большими приемами лекарств, необходимыми для получения желаемого действия. Антипатическое лечение является верным и быстрым паллиативным способом, но неизбежная реакция, которую оно влечет за собой, ведет к возврату недуга нередко в более жесткой форме. Кроме того, помощью его редко представляется возможным действовать более чем против одного симптома за раз и в этих случаях он ограничивается весьма немногими противоположными состояниями, существующими между натуральной болезнью и действием лекарства. Антипатия может оказаться пригодной в крайних неотложных случаях и временных скоропреходящих страданиях, но она неспособна бороться со сложными, упорными и возвратными болезнями. В этих случаях применим один только гомеопатический метод. Он действует, не нанося вреда на здоровые части и не расслабляя пациента. Плодотворность его неистощима, так как аналогии между естественными и лекарственными болезнями бесконечны. Он является совершенным, потому что действия лекарства покрывают всю совокупность симптомов. Он не производит насилия, так как не требует больших доз. Наконец, с его помощью болезни излечиваются вполне, потому что на основании закона действия и воздействия вторичные действия являются здесь благотворными, а не вредоносными, как при антипатических паллиативах. Так как первичное влияние лекарства идет по тому же направлению, как и болезненный процесс, то вторичное и более продолжительное влияние, после быть может легкого ожесточения, является прямо противоположным и уничтожает болезнь. Так объясняет Ганеман пользу, оказываемую гомеопатическими средствами, и, кроме того, теорию (§§ 28–52) замещения настоящей болезни лекарственной, причем приводит сравнительные случаи в природе.

Здесь опять мы останавливаемся, чтобы спросить, какие можно сделать возражения Ганеману. Его доктрина о трех отношениях между действием лекарства и болезнью некоторым кажется слишком простой. Один называет ее метафизической, другой геометрической, третий восклицает: "Как странно, как искусно, как интересно!" и воображает, что этими словами он исключает возможность ее согласия с природой. Но отчего же ей не быть такой и вместе с тем быть справедливой? Какая возможна другая альтернатива? Возможно ли отыскать четвертое отношение между действиями лекарств на здоровых и симптомами болезни? Вы не можете назначать лекарства иначе как аллопатически, антипатически или гомеопатически. В настоящее время врачи слишком любят отрекаться от всякой системы в практике и возвещать себя эмпириками, не признающими никаких законов. Но если бы они только анализировали свои мысли, то убедились бы, что получив сведения о физиологическом действии какого-нибудь лекарственного вещества, они тотчас же задают себе вопрос: на какое болезненное состояние вещество это способно повлиять косвенно, или какому состоянию оно может быть прямо противопоставлено. Вот два члена ганемановой триады, и вся разница между нами та, что наша первая мысль — каким болезням явления, возбуждаемые лекарственным веществом, наиболее уподобляются. Мы не стали бы пренебрегать первыми двумя направлениями, по которым можно утилизировать лекарство, если бы имели основание предполагать, что они могли бы принести пользу, и наша жалоба состоит в том, что профессия игнорирует третье направление, к великому ущербу ее пациентов.

Отчего же она так поступает? Иные отвечают, что метод этот неприменим на деле, что настоящее сходство между болезнью и действием лекарства встречается очень редко. Говорить так, значит высказывать весьма недостаточное знание фармакодинамики. Другие приводят более общее и натуральное возражение, заявляя, что подобнодействующие средства должны скорее ухудшать болезнь, чем приносить пользу. Казалось бы, что это так, и неудивительно, что в старых фармакологиях болезненные состояния, аналогичные действиям лекарств, считались противопоказуемыми их назначению. Но это затруднение solvitur ambulando. Возьмем наглядный пример такого противопоказуемого состояния — тошноту и ипекакуану, или застой крови в мозге и опий, или лихорадочный язык и белладонну. Если мы дадим эти вещества в таких дозах, в которых они способны возбуждать эти состояния у здоровых, то без сомнения произойдет ожесточение. Если же прием будет уменьшен, то они принесут только пользу. Это испытано несметное число раз и никто этого факта еще не опровергнул; напротив того, этот способ назначения средств начинает приобретать теперь такую же популярность в общей медицине, какой уже давно пользуется между нами. Чему же приписать благотворное действие лекарств в этих случаях? Мы видели, что Ганеман объясняет это тем, что такие лекарства действуют замещением болезни и возбуждением реакции. Против такого объяснения нетрудно найти возражения, и сам он не приписывает ему особенной важности (§ 28). Но если его теория несправедлива, то такому же обвинению подлежат Бретонно и Труссо по отношению к замещению, и многие из наших мыслителей (Флетчер, Росс, Рабальяти) по отношению к реакции. В последнее время выступила гипотеза, состоящая в том, что лекарства имеют обратное действие в больших и малых количествах, так что уменьшение дозы, необходимое для избежания ожесточения, дает средство, действующее по направлению противоположному болезни, между тем как выбор производится на основании подобия и обеспечивает практичность и полное соответствие¹⁵. Лично я встречаю затруднение согласиться с этой теорией, приводимой для объяснения гомеопатических излечений, хотя принятие ее нельзя считать отречением от гомеопатии. Это только попытка на объяснение и больше ничего; для нас важен только факт, что подобное подобным лечится, каково бы ни было объяснение этого факта. Так заявлял Ганеман, того же мнения держимся все мы, гомеопаты.

Наиболее уязвимая сторона положения Ганемана состоит в его исключительности, в утверждении, что его метод применим ко всем нехирургическим болезням, и всякие другие способы употребления лекарств излишни и вредны. Эта-то исключительность побудила его рассматривать глисты как продукты организма и не признавать клеща возбуждающей причиной чесотки, а у последователей его она повела к отрицанию паллиативных средств, но Ганеман в первом отношении ошибался наравне с большинством своих современников, а в излишнем усердии и крайностях учеников своих он, конечно, неповинен. Правда, всякий здравомыслящий гомеопат сознает меньшее значение и ограниченность сферы действия антипатических паллиативных средств, считая их пригодными только в скоропреходящих расстройствах, но в этих случаях он вполне пользуется ими. Пациенту, страждущему грудной жабой, он дает для облегчения его мучительных болей азотнокислый амиль; он не отказывается от употребления хлороформа при прохождении камня или плода. Исключительность Ганемана не может быть оправдана, но ее можно вполне извинить как энтузиазм человека, сознававшего все громадное значение основанного им метода и естественно побуждаемого применять его везде и считать его без соперника.

Во второй части "Органона" настоящий предмет разбирается с чисто практической точки зрения. В ней приведены правила для выбора средств на основании гомеопатического принципа и для их разумного назначения; сообщаются указания, как нужно поступать в таких случаях, когда существует неполное подобие или когда по-видимому показано более одного средства, или, наконец, когда симптомы слишком малочисленны, чтобы служить руководством к удовлетворительному выбору. Там же рассматривается лечение по новому способу местных, душевных и обширного класса перемежающихся болезней. Он дает также наставление относительно диеты и ухода за больным, приготовления лекарств, повторения приемов и их величины.

Я могу коснуться только последнего из этих пунктов. Взгляды Ганемана на дозу оцениваются неверно, вследствие того что мы знакомы только с пятым изданием "Органона". В 1829 г., по выходу уже четвертого издания, у него возникла злополучная мысль обеспечить однообразие в практике употребления одного разведения для всех лекарств, а именно дециллионного, т. е. 30-го сотенного деления. В первых же четырех изданиях не существует такого ограничения, и вообще излагаемые в них правила позологии вполне умеренны и рациональны. Доза гомеопатически выбранного средства, говорится в них, очевидно должна быть менее такого, которое назначается для получения антипатического, или аллеопатического, действия. Излишек приема возбудит ухудшение и побочные страдания. Прием должен быть настолько уменьшен, чтобы первичное ожесточение (которое Ганеман считал неизбежным результатом) было едва заметно и по возможности кратковременно. Это должно зависеть от свойства назначаемого лекарства, и на этот счет Ганеман отсылает к его "Reine Arzneimittellehre", где рекомендуются дозы, начиная от крепкой тинктуры и доходя до 30-го деления, причем, однако же, последнее считается исключительно высоким. Он объясняет, что только опыт довел его до таких разжижений, и вместе с тем указывает на их рациональность ввиду возвышенной чувствительности больного организма, и на то обстоятельство, что от разведения сила лекарственного вещества не ослабляется соразмерно уменьшению его объема. За исключением упомянутых специфических доз, являющихся простыми вопросами фактов и опыта, в рассматриваемой нами части "Органона" вообще не встречается ничего, подлежащего серьезному возражению.

Здесь мне хотелось бы остановиться; я желал бы, чтобы в разбираемой мной книге не подлежало защите ничего более трудного, чем то, что уже рассмотрено. Все, что заключается в первых трех изданиях, т. е. по 1824 г.; все, что писал Ганеман в первой четверти настоящего столетия, отличается положительностью, логичностью, основательностью и потому всегда будет иметь цену. Затем, однако же, мы видим в нем перемену. Переселившись в 1821 г. из Лейпцига в Кётен, он променял деятельную общественную жизнь на уединение и узкость. В уме его началось царство гипотез — физиологических, патологических, фармакологических. Созданные им по этим трем отраслям мышления теории проникли в позднейшие издания "Органона", и потому их необходимо рассмотреть здесь. Между тем никак не следует забывать, что они вовсе не составляют сущности сочинения, являющегося вполне законченным целым без этих вставок, от которых, по мнению многих из нас, книга ничего не выиграла. Без них она состояла исключительно из индуктивных рассуждений и местами предложенных объяснений; сделанные Ганеманом впоследствии прибавления представляют догматически выраженные, но не доказанные положения, и вносят новый, сомнительный элемент, составляя, как удачно называют их д-ра Жуссе и Гальяр, "романтизм гомеопатии".

Первая из этих гипотез относится до жизненной силы как источника всех явлений жизни и сферы, в которой берут начало болезни и действуют лекарства. Ганеман, по всей вероятности, всегда называл бы себя виталистом, в противоположность с одной стороны "анимизму" Сталя (признающему началом жизни бессмертную душу), а с другой — воззрениям тех, которые хотели бы подвести все жизненные явления под законы физики и химии. Сверх того, он уже давно употреблял выражение "динамический" для обозначения той сферы, где берет свое начало истинная болезнь, и тех действий лекарств, которые вызываются жизненностью. Болезнь имеет свой "materies morbi", свои органические изменения, но Ганеман считает их вторичными продуктами и последствиями, признавая первичное расстройство незримым и неосязаемым, распознаваемым лишь измененными ощущениями и отправлениями. Затем, многие лекарственные вещества возбуждают химические и механические действия, но эти действия способны проявляться у мертвого, как и у живого тела. Возбуждаемый ими в организме исключительно жизненные реакции принадлежат иной сфере и соответствуют началу болезней; подобно им обнаруживаются измененными ощущениями и отправлениями, подобно им должны быть названы динамическими.

Хорошо было бы, если бы он остановился на этом. К его словам нетрудно применить учение о протоплазме, а частое наступление болезни изменениями в молекулах¹⁶ и динамическое действие лекарств, в противоположность механическому и химическому, признаются всеми. Но впоследствии он стал на почву, на которой оправдать его уже гораздо труднее. Он утверждает, что жизненность есть "сила, аналогичная физическим деятелям, без которой материальный организм был бы лишен чувствительности и отправлений, так как сила эта воодушевляет и возбуждает его деятельность при жизни и покидает его при смерти".

Эта-то "жизненная сила" (Lebenskraft) первично расстраивается во время болезни и на нее-то действуют через посредство нервов чувств болезнетворные силы, как натуральные, так и лекарственные. Влияние на нее последних разбирается очень искусно и подробно (§ 127), а в пятом издании "Органона" сила эта нередко называется деятелем и страдалицей, где прежде автор употреблял просто слово "организм" (например, в § 148).

Осуждать Ганемана за такой взгляд едва ли справедливо, так как в его время этот взгляд в той или иной форме был повсеместно распространен. Если будет принят совет нынешнего папы, то воззрение это сделается учением всех католических коллегий, потому что это не что иное, как фомистское учение¹⁷, которое само ведет свое начало от Аристотеля, только под другим названием. Между тем новейшая наука клонится к тому, чтобы рассматривать организм не как монархию, в которой живет и правит какой-нибудь архей, а как республику, в которой каждая часть пользуется своей жизнью и независимой деятельностью, причем единство целого сохраняется общим кровообращением и всеобщей телеграфной системой нервов. Поэтому-то жаль, что Ганеман увлекся другим воззрением. Быть может и тот, и другой взгляды не вполне верны; тем не менее было бы лучше, если бы подобные вопросы вовсе не входили в "Органон", если бы он держался исключительно твердой почвы наблюдений и опытов.

Перехожу к теории о псоре. Предмет этот слишком обширен, чтоб разбирать его здесь. Он подробно рассмотрен в других сочинениях¹⁸, и всякий желающий сделать надлежащую оценку Ганемана с этой стороны, найдет обильные материалы. Скажу только несколько слов о сущности этой теории.

Критики Ганемана иногда утверждают, что он приписывал все хронические болезни или по крайне мере семь восьмых их чесотке. Это ошибка. Во-первых, он исключает из числа истинных хронических болезней все те, которые происходят от нездоровой обстановки, вредных привычек и угнетающих влияний (§ 77), так как эти болезни, по его словам, исчезают самопроизвольно по устранении вредящих причин. Он также не допускает этого названия для обозначения лекарственных болезней, которые были так обыкновенны при героическом лечении, господствовавшем в его время (§§ 74–76), и которые он признает неизлечимыми. Настоящие хронические болезни представляют глубокие расстройства, каковы удушье, чахотка, диабет, ипохондрия и т. п. — недуги, неисцелимые гигиеной и имеющие наклонность затягиваться и даже усиливаться. Известную часть таких болезней можно приписать специфической заразе, и ему казалось, что остальные семь восьмых (отсюда-то и взята вышеупомянутая цифра) должны иметь какое-либо аналогичное миазматическое происхождение. В современной ему медицинской литературе встречалось много наблюдений (он приводит девяносто семь из них), показывавших, что по скрытии таких болезней появлялись накожные сыпи, из коих первое место занимала чесотка. В ней-то, по его мнению, и заключался искомый "миазм". Она уподобляется сифилису своей передачей посредством заражения, своим инкубационным периодом и местным развитием, и к тому же попадается чаще. На этом основании он провозгласил ее, наравне с другими заразными болезнями, которые он считал ее разновидностями, источником неспецифических хронических болезней, понимаемых в вышесказанном смысле.

Нам, с нашими познаниями, или предполагаемыми познаниями о чесотке, конечно, легко подтрунивать над этой теорией Ганемана, но осуждать или осмеивать его — грубый анахронизм. Мы забываем, что новейшие взгляды на чесотку получили свое начало лишь по выходе в свет сочинений по этому предмету Гебры в 1844 г. До него такие ученые как Райер и Бит могли отрицать существование клеща и очень естественно смотрели на чесотку как на продукт болезни. Ганеману, как одному из ученейших врачей своего времени, чесотка была хорошо известна, и он писал о ней в 1792 г. Тем не менее в 1816 г. он рассматривает ее как специфическую миазматическую болезнь, образующуюся в организме вследствие заражения (подобно сифилису) и возвещающую свое полное внутреннее развитие появлением пузырьков, и таким образом утверждал, что она служит причиной происхождения многих хронических болезней. При наших современных о ней сведениях мы не можем согласиться с ним, но если мы вникнем поглубже в его доктрину, то увидим, что она далеко не исключительно связана с его взглядами на чесотку. Она покоится на более широких основаниях болезненного диатеза, и в особенности на той форме его, которая связана с накожными болезнями, отнесенными французскими физиологами к diathèse herpétique или dartreuse. Переведите ганеманово выражение "псорный" словами "лишайный" и "золотушный", и вы получите суть его мысли, вполне справедливой и в высшей степени важной. Возвещая эту мысль, он имел в виду терапевтические цели, и в этом отношении она оказала громадную услугу, дав нам множество драгоценных средств против хронических болезней. Сравните, например, наше употребление серы с употреблением ее в общей медицине, и даже с тем, которое господствовало в нашей школе до появления учения о псоре, и тогда вы ясно увидите, что дало нам это учение.

Следовательно, и здесь мы не можем допустить, чтобы умаляли заслуги Ганемана по поводу этой гипотезы, хотя она и может казаться нам странной. Впрочем, мы должны сожалеть, что он включил ее в "Органон", так как ни она, ни ее практические следствия, собственно, не входят в его метод, а патологическая теория является неуместной при способе лечения, вполне независимом от нее. Решимся, читая "Органон", игнорировать ее или истолковывать в том смысле, как я указал, и тогда мы вернее оценим суть этого творения.

Теперь несколько слов о теории динамизации, представляющей вопрос совершенно отдельный от бесконечно малых доз. Мы уже видели те основания, которые побудили его назначать эти дозы (в 1799 г.), и он придерживался своих взглядов в продолжении 25 лет, утверждая, что вследствие умножения точек соприкасания лекарство не утрачивает силы пропорционально уменьшению объема, хотя, говоря это, он допускал, что лекарство делается слабее. Он даже пытался установить определенное отношение между этими двумя процессами, вычисляя, что от квадратного уменьшения количества происходит потеря лишь половины силы, и это исчисление остается неизменным во всех изданиях "Органона" (примечание к § 284). Но в третьем издании, т. е. в 1824 г., впервые появляется примечание к § 287, в котором говорится, что от фармацевтических процессов растирания и взбалтывания происходит развитие духа лекарства, пропорциональное продолжительности растирания и числу взбалтываний. Следовательно, регулируя эти процессы, мы получаем возможность умерять избыток грубой силы лекарства и развивать более тонкие и проницательные его свойства. В изданиях 1825 и 1827 гг. он простирает эту мысль еще далее. Первоначально он приписывал возрастание силы более тщательному смешению от его процессов; теперь же он объявляет, что независимо от этого они ведут к изменению свойств, освобождению динамических и развитию духовных сил лекарственных веществ, наподобие происхождения теплоты от трения. Он утверждает, что при этих процессах "лекарства по мере разведения не только не утрачивают своей силы, но становятся еще могущественнее и проницательнее", и что вследствие их происходит "положительное возрастание силы лекарства, одухотворение его динамического свойства, истинное и изумительное раскрытие и оживотворение его духа".

Эти взгляды так мало согласовались с прежними, что в издании 1829 г. мы встречаем уже слабые следы их. В вышеупомянутом примечании слово "измельченный" (verfeinert) заменено словом "потенцированный", а в правилах для исследования лекарств прибавлено примечание к § 129, в котором сказано, что по новейшим наблюдениям целебная сила возрастает более от разведения и потентизации лекарств, нежели от увеличения их количества. В последнем же издании (1833 г.) к фармацевтической части прибавлены два новых афоризма (§§ 269 и 270), а позологическая часть оставлена без изменения, кроме только § 276. В этом параграфе Ганеман прежде писал: "Даже гомеопатически соответствующее лекарство может повредить, если назначается в излишней дозе, и оно тем вреднее в такой дозе, чем оно гомеопатичнее", а в пятом издании он прибавляет "и чем выше его разведение", что, конечно, изменяет смысл предыдущего и делает дозу лишь вопросом о числе капель или крупинок. Я упоминаю обо всем этом с тем, чтобы показать, в какой мере учение о динамизации было последующей мыслью и как мало оно собственно касается главной сути "Органона".

Но что сказать о самой теории, насколько она касается Ганемана как врача-философа? Это должно зависеть от того, с какой точки зрения мы будем смотреть на нее. Произвольная ли это гипотеза, простое логическое следствие других воззрений, или же попытка объяснить действительные факты? Враждебные критики утверждают первое, но мы не можем согласиться с ними. Каковы бы ни были наши взгляды на вопрос о дозе, знакомство с историей гомеопатии и в особенности с ее периодической литературой вынуждает нас сознаться, что высокие разведения лекарств обладают энергией sui generis. Они проявляют эту энергию как при испытании на здоровых, так и при лечении больных, и факт этот доказан такими бесчисленными наблюдениями, что приписывать его воображению или объяснять совпадением решительно немыслимо. Не подлежит никакому сомнению, что ганемановы процессы развивают скрытые свойства лекарственных веществ. Сера, устричная раковина, кремень, древесный уголь, поваренная соль — все эти вещества в массе приносят очень ограниченную пользу, а между тем, чего не может произвести, чего не производила гомеопатия с помощью Sulphur, Calcarea, Silica, Carbo vegetabilis и Natrum muriaticum в разведениях от 6-го до 30-го?

В этой форме они являются вполне испытанными деятелями и сила их составляет для нас факт; каким же образом объяснить этот факт? Динамизация Ганемана при свете позднейшей науки должна быть признана неосновательной, но до настоящего дня мы не имеем ничего, чем бы можно было ее заместить. Но даже в том случае, если бы мы могли заменить ее, мы тем не менее чтили бы философа, который усматривал необходимость объяснения, который вывел на свет дотоле неизвестные явления и заставил нас добиваться их научного истолкования¹⁹.

Моя задача исполнена. Я старался строго придерживаться предмета моей лекции — изображения Ганемана как врача-философа посредством разбора его "Органона". Но в настоящее время мы привыкли требовать от философии, чтобы она отличалась не только здравым методом, но и способностью приносить плоды. В этом отношении системе Ганемана нечего опасаться. В опыте Маколея о Бэконе встречается прекрасное место, где он перечисляет выгоды, доставленные наукой в течении последних двухсот лет. Если бы творец "Novum Organum", говорит он, мог предвидеть будущее, то как бы он возрадовался той обильной жатве, которая должна была получиться от посеянного им семени. Таким же образом откликнулось даже непосредственное будущее импульсу, сообщенному нашим органистом. Если бы он мог предвидеть современную нам медицину, то как много нашел бы он в ней отрадного для себя. Он жил в такое время, когда героическое лечение было в полной силе, когда у всякого страждущего острой болезнью отцеживалась кровь жизни, когда больных отравляли меркурием, расслабляли антимонием, мучили проносными. Против всего этого он вооружался, выставляя нерациональность, бесполезность и вред таких способов, и все это пало, нужно надеяться, навеки. Даже эти изменения в старой практике были бы приятны его сердцу, но как бы он возликовал при виде своих последователей! Его маленькая дружина учеников возросла в десятитысячную армию практикантов, которые ежедневно среди миллионов частных пациентов и в многочисленные больницах и лечебницах прилагают его благотворную реформу на деле, назначая простые средства без запаха и вкуса, и сокращая ими смертность настолько, что жизнь их пациентов может быть застрахована по уменьшенной премии²⁰. Он увидел бы ту славную и обширную роль, которую играют созданные им средства аконит, белладонна, бриония, рус, нукс вомика, пульсатилла, калькарея, силиция, сульфур, отнимающие у острых болезней их ужасы, а у хронических их безнадежность. Он увидел бы, что его метод постоянно развивает новые лекарства, одерживает новые победы, вызывая лахезис, апис, кали бихромикум, гельземин, увенчиваясь в желтой лихорадке такими же свежими лаврами, какие он приобрел при посещениях азиатской холеры. Он увидел бы, что его принципы один за другим находят себе доступ в умы врачей: исследование лекарств на здоровых, одно средство за раз, раздробленные приемы уже приняты, а выбор средств на основании закона подобия наполовину принят, хотя под другими названиями и объяснениями. Он мог бы вполне разделить чувства, воодушевлявшие Бэкона по доводу его "Philosophia Secunda", которая должна была закончить его "Instauratio Magna". Он сообщил свои "Prodromi sive Anticipationes": "Cудьбы человеческой расы должны завершить ее, и завершить так, как едва ли представляют себе люди, видящие только настоящее". Судьбы человеческой расы по отношению к болезням и их исцелению завершают философию Ганемана, и по мере ее дальнейшего развития она повлияет на них еще глубже и сильнее.

С этими мыслями я поручаю славу Ганемана как врача-философа беспристрастному суждению великой профессии, которой он служит украшением.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Первая лекция "Ганеман как человек и врач" была прочитана в 1880 г. д-ром Бернеттом.
² Говорят, что автор оставил после себя свежие материалы, но хранители его бумаг еще не решаются приступить к шестому изданию.
³ "Exposition de la doctrin médical homoepathique, par S. Hahnemann, augmentée de Commentaires par M. Léon Simon père". Paris: Baillière. 1856 ("Вот фундаментальная идея Ганемана, краеугольный камень системы". — Прим. авт. сайта).
⁴ См. его "Kleinere Schriften".
⁵ Предисловие ко второму изданию подтверждает это еще яснее.
⁶ Речь, произнесенная в 1881 г. д-ром Джоном Сайером Бристо перед Британским медицинским обеством и помещенная в "British Medical Journal".
⁷ Р. Юз имеет в виду поговорку "Malo cum Platone errare, quam cum aliis recte sentire", означающую "Лучше ошибаться с Платоном, чем судить правильно с другими". — Прим. авт. сайта.
⁸ В пятом издании слово это вернее напечатано, "аллеопатия". "Аллеон патос", не "аллон", представляет ганемановский антитез словам "омеон патос", и как последние образуют гомеопатию, так первые следует писать аллеопатия.
⁹ "Kleinerе Schriften".
¹⁰ См. предисловие ко второму изданию.
¹¹ См. "Ганеман как человек и врач".
¹² §§ 5–18 трактуют о знании болезни, §§ 19–21 о знании лекарств, §§ 22–27 о применении одного к другому, и §§ 28–69 объясняют и защищают способ лечения подобными.
¹³ "Kleinere Schriften".
¹⁴ См. также статью Кэррола Данхема (Carrol Dunham) об отношении патологии к терапии в его сочинении "Homoeopathy: The Science of Therapeutics" (р. 99).
¹⁵ См. "Простые беседы о великой истине", гл. Х "Гомеопатия между аллопатами". — Прим. пер.
¹⁶ Сам Ганеман признал бы, что выражение "частое" в данном случае является вернее, чем "неизменное", так как он приписывал холеру вторжению бесчисленных мелких организмов и на этом основании советовал давать камфору в больших приемах (см. "Kleinere Schriften", стр. 851, 854). Таким образом, он допускает в принципе зародышевую теорию заразных болезней и пригодность их лечения средствами, умерщвляющими паразитов.
¹⁷ Фомисты, последователи Фомы Аквинского, отвергали бессеменное зачатие Иисуса Христа. — Прим. пер.
¹⁸ См. Lecture on Homoeopathy, by Dudgeon (IX и X) и Pharmacodynamics, by Hughes (4 изд., стр. 87, 90, 839 ).
¹⁹ Современные замечательные открытия Крукса и Йегера подтверждают действительность бесконечно малых доз самым блестящим и победоносным образом. Первый ученый доказал, что частицы разреженного вещества становятся вследствие их разъединения несравненно подвижнее и деятельнее, приобретая особенную энергию, которая прежде расходовалась на взаимодействие. Профессор Иегер, известный штутгартский зоолог и физиолог, с помощью введенного им нового способа измерения скорости нервного возбуждения убедился, что минимальные дозы при одном вдыхании их производят несомненное действие на организм; вместе с тем он нашел, что интенсивность вдыхаемого вещества возрастает при употреблении высших делений. (Prof. Dr. Gustav Jaeger "Die Neuralanalyse insbesondere in ihrer Anwendung auf die homöopatische Verdünnungen". Leipzig, 1881). См. также "Антиматериализм в науке". Негомеопата. С.-Петербург. 1882. — Прим. пер.
²⁰ В Нью-Йорке уже 13 лет существует общество страхования жизни, взимающее с гомеопатов премию, пониженную на 10%. В первое десятилетие было выдано 8332 полиса гомеопатам, из коих умерло 112 человек, т. е. 1 из 74, и 2360 полисов негомеопатам, из коих умерли 75, т. е. 1 из 31. — Прим. пер.