III. СИГНАЛ К ПРОБУЖДЕНИЮ

Я была всего лишь обычной нормальной матерью, которая задавала мало вопросов. Мы тогда думали о домашних родах, но эта идея очень нервировала докторов. Мы были (по крайней мере, так нам казалось) очень далеко от тех мест, где принято рожать дома. Доктора считали, что все, что нужно, это наша тихая маленькая хорошо оборудованная сельская больница. Тут можно было спокойно и нормально родить, и с этим я была согласна.

Но наш сын был рожден не там и не так.

У меня было совсем незначительное подтекание с 32-й недели беременности, всего лишь легкое увлажнение. Я говорила об этом с акушером из Голландии, уверившим меня, что все в порядке. Он сказал мне, что об этом даже не стоит особо заботиться, и что голландские доктора с этим ничего не делают. Потому когда на моей 37-й неделе беременности мой доктор хотел провести влагалищное исследование, то я объяснила, почему я этого не хочу. Я ожидала от него той же спокойной реакции, какая была у голландского акушера, а потому была удивлена, когда доктор очень расстроился и предложил мне немедленную госпитализацию.

Мне удалось выпросить у него двухдневную отсрочку, хотя он был убежден, что за это время случится нечто ужасное и, похоже, начал подозревать, что я желаю смерти ребенка. Поскольку мы готовились к родам в нашей сельской больнице, то идея помещения в большую учебную больницу меня пугала, и я чувствовала потребность с кем-то поговорить.

Без сомнений, я чувствовала, что меня шантажируют утверждением, что подтекающие околоплодные оболочки могут стать причиной смерти ребенка. Почему голландский акушер не бранил меня, если это действительно нечто вроде конца света? Как только мы, скрепя сердце, согласились на влагалищное исследование, доктор выразил полное удовлетворение и начал рассказывать, что все это займет часов восемь, что эта больница — прекрасное место, и что он ждет нас в ней следующим утром. Поддавшись на эти уговоры, мы решили: "Нужно сделать так, как будет лучше для нашего ребенка".

Мы приехали в четыре часа пополудни с заявлением, в котором просили медиков не применять клизму и эпизиотомию, за исключением случаев крайней необходимости. В те дни это были стандартные процедуры, и мы согласовали с персоналом нашей сельской больницы, что их не будет. Но первым человеком, которого мы встретили, была куда-то спешащая озабоченная старшая медсестра, у которой даже не было времени взглянуть на наше заявление, и просто рявкнувшая: "Чего-о?!.. Вчера мы потеряли ребенка как раз из-за таких придурков как вы!"

Начало не внушало оптимизма.

Меня провели в смотровую, и как только вошел акушер, дела продолжились точно так же, как и начались. Я сообщила ему о том, что голландский акушер сказал, что это всего лишь незначительное подтекание, и новый акушер захотел осмотреть меня. Следующее, что я почувствовала, была мучительная боль и ощущение, что всюду стало мокро. Я была расстроена таким развитием событий и спросила его, что он сделал. Он ответил: "Ну, раз уж я здесь, то теперь я должен сделать свою работу как следует, как же иначе?" Тут вошла медсестра с капельницей и лекарством, называемым синто (синтоцинон, синтетический аналог окситоцина. — Прим. перев.), "чтобы запустить процесс, дорогая". Мне сказали, что мои роды будут стимулированы.

Именно так! Капельницу подсоединили, и меня немедленно захлестнули цунами схваток с четырехминутным перерывом. Вошел молодой педиатр с грустными глазами. Не думаю, что ему понравилось происходящее, да он и не мог не заметить, что я была расстроена. Он говорил со мной о своей жене, о ребенке, пытаясь меня утешить. Но ничего не могло помочь, ибо я чувствовала себя подхваченной не контролируемым мной порывом бури, мои эмоции смешались. Внешне я была спокойной, но внутри меня все потеряло смысл.

Все шло не так, как следовало. К восьми вечера я дважды успела отказаться от предложенного петидина (обезболивающее наркотическое вещество. — Прим. перев.). Ко мне подходили, предлагали мне облегчить боль, а когда я говорила "Нет!", то молча уходили. Мне не предлагали ничего из того, что обсуждалось на курсах подготовки к родам, и не тратили свое время, чтобы поддержать меня эмоционально.

Не чувствуя поддержки со стороны акушеров, я позвонила моей близкой подруге и попросила ее приехать, что вызвало серьезную досаду медперсонала, так как она была домашней акушеркой. Но я чувствовала, что мне нужна эмоциональная поддержка от женщины, мне нужно было с кем-то поговорить о том, что происходит, а от медперсонала этого я не могла получить. Я чувствовала себя какой-то деталью в процессе и это мне не нравилось. Всем своим видом медперсонал демонстрировал недовольство, а иногда и раздражение, и я чувствовала, что мне говорят не все. Я сказала своей подруге: "Я не знаю, что происходит, но что-то не так. Я чувствую это. Но я ничего не могу сделать, я беспомощна". Она отвечала: "Хорошо, Хилари... Я не думаю, что что-то происходит. Но давай пройдем через это вместе, да?"

Порой все эти штучки, которые советуют применять на курсах для беременных, типа игры в карты и т. п., не работают при родах. Я была не в настроении для них. К десяти вечера мне стало довольно скверно, но тут вошла новая медсестра, и взглянув на график подачи синтоцинона, сказала: "Боже мой, кто же это поставил так много и так быстро?" Все было выключено, и мои схватки прекратились так же внезапно, как и начались.

Тут вошла врач-акушер и сказала, что стимулирование родовой деятельности пошло "не так", и теперь они хотят перевести меня в родильный зал, применить эпидуральную анестезию, снова начать стимулирование и посмотреть, как это сработает. Они еще хотели обвязать мой живот лентой, чтобы наблюдать за схватками, а еще поместить монитор на голову ребенка. Я спросила, о том, что это за штука, и мне ответили: "Это маленький монитор, который мы привинчиваем к черепу". Я была напугана. "Это не повредит?" — спросила я. Акушер ответила, что не повредит, и прикрутила монитор к голове ребенка, который с бешеной силой начал колотить меня по ребрам, так что те болели и до конца родов, и после.

Я помню, что я лежала там и думала, что колбаса на конвейере мясокомбината, должно быть, чувствует себя примерно так же, и что на самом деле все не так, как мне кажется, но не знала, что и как должно быть.

Эпидуральную анестезию ввели мне в позвоночник, и это сделало мое и без того низкое кровяное давление еще ниже, так что голова закружилась. Игла капельницы с синтоциноном была воткнута в мою левую руку, так что датчик монитора давления присоединили к правой. Потом они решили ввести мне катетер, чтобы мне не надо было ходить в туалет. И последним моим "украшением" был таходинамометр¹ вокруг живота.

Мне сказали спокойно лежать на спине и не вставать, словно я имела какой-то иной выбор, будучи гибридом между выброшенным на сушу китом и мухой, сидящей на подоконнике головой вниз. Я пыталась поднять голову, но мне сказали этого не делать, если я только не желаю впоследствии иметь спинальные головные боли. Я спросила, смогу ли я потом приподняться и присесть на корточки, чтобы дать выйти ребенку, и мне сказали, что смогу. В то время я даже не могла сообразить, насколько нелогичным было это заявление.

Потом они все ушли, оставив меня, моего мужа и мою подругу одних часа на три. Но скоро ребенок действительно стал двигаться, и подруга посоветовала мне прилечь на левый бок, что я и сделала, благо так было куда удобнее. Через час подруга ушла, так как в ее пребывании со мной не было никакого проку. Процесс пересек ту границу, до которой она могла как-то помочь, и уже не я рожала, а рожали за меня.

Прожужжал зуммер, они вернулись, добавили анестетик и начали обсуждение. Они захотели, чтобы я легла на спину. В ту же минуту, как они меня уложили таким образом, ребенок снова забеспокоился и стал сильно шевелиться, причиняя мне большие неудобства. Вскоре после того вошли доктора и сказали, что пульс очень частый и ребенок страдает. Я ответила, что я тоже, и что ребенок расстроился, как только меня уложили на спину, потому я сразу же снова легла на левый бок, что принесло немедленное облегчение. Они снова вернули меня на спину, отчего ребенок опять начал толкаться, еще более увеличивая мой стресс.

Они начали говорить, что мне следует готовиться к кесаревому сечению, и это еще больше расстроило меня, но в этот момент медсестра постарше, лет сорока, вошла и сказала: "Я новая акушерка, заменяю заболевшую..." Она подошла к монитору и сказала: "Зачем вы используете Абигайль? Вы что, не знаете, что она не работает?"

"Абигайль?!" — спросила я.

"А, так мы зовем эту штуку..." — ответила она, положив руку мне на живот.

"И почему не надо ее использовать?" — спросила я. Мой мозг сразу же переключился, как только я услышала ее ответ.

"Да у Абигайль поломка, она не регистрирует схватки как надо, однако у вас все в порядке".

Почти в слезах я сказала: "Только перед тем, как вы вошли, они сказали, что, судя по показаниям Абигайль, мне нужно делать кесарево сечение!"

Никто не проронил ни слова, никто не двинулся с места. Все слушали тишину, пока я не сказала: "И они уложили меня для этого мониторинга на спину, что причиняет мне боль и заставляет ребенка сильно лягаться".

Она открыла рот, потом закрыла и в изумлении уставилась на меня.

"И они начали с очень большой дозы и быстрого введения синто..."

Опять тишина. "И я чувствую схватки только в двух местах живота и нигде больше"... Она собралась уходить. "Не уходите, прошу вас! — сказала я тихо. — Хорошо... Я останусь", — сказала она, и в первый раз за время пребывания в больнице я почувствовала, что у меня есть друг.

Она только один раз вышла выпить чашку чаю около шести утра. Вскоре после этого мне захотелось потужиться, но молодая медсестра сказала, что это невозможно, так как только перед этим у меня было раскрытие всего в пару сантиметров. Тут медсестра в возрасте, отнесшаяся ко мне так по-дружески, вернулась с чашкой чая и сказала, что хочет уйти в семь часов. Я спросила ее, может ли она остаться пока не родится Ян, так как она — единственный человек, кому я могу доверять тут... и я сказала ей, что хочу потужиться. Она проверила меня и ответила, что голова ребенка, похоже, уже близка к выходу. Но была проблема. Он шел неправильно — лбом вперед, а не затылком. В это время явилась врач-акушер и захотела применить щипцы, взяла их и положила на дальний от меня край кровати.

Неожиданно я разозлилась и пинком сбросила все с кровати, заявив, что не хочу этого и что мне даже не дали шанса родить самой. Она посмотрела на меня и сказала, что собирается мыть руки перед процедурой, и что если я не рожу минут через сорок, то они будут вытаскивать ребенка. Когда она ушла, то я спросила свою новую подругу, справлюсь ли я сама, и та ответила утвердительно, поскольку мои схватки были сильными и четкими. Беспокоило, что я их не чувствовала.

Когда акушер вернулась, я спросила ее, могу ли я присесть на корточки, так как я тренировалась рожать в этой позе, а на спине, как я чувствовала, у меня ничего не выйдет. Она ответила отрицательно, что вызвало у меня приступ головной боли. Тогда я сказала: "Но ведь я спрашивала вас, могу ли я сесть на корточки и потужиться... Вы обманули меня!" Она ответила: "Вы не из тех, кому легко сказать правду..."

Потом она добавила: "Сделайте большой вдох и потужтесь". Набрав полные легкие, я не могла потужиться. Как ни печально, но когда я подумала об этом, она мне сказала, что мои потуги тщетны. Но тут я поняла, что таким образом тужиться невозможно, и задалась вопросом, есть ли у нее самой дети, и пробовала ли она сама вот так сделать, как рассказывает? При следующей схватке я глубоко вдохнула, но потом позволила большей части воздуха выйти и использовала всю силу мышц живота и представила себе толчок руками, что оказалось довольно эффективно. Акушер возжелала сделать двойную эпизиотомию, но я отказалась. Ребенок за пару потуг оказался уже почти у выхода, но затем, когда я начала тужиться снова, акушерка воскликнула: "Не надо!"

Акушер все-таки сделала эпизиотомию, но не защитила промежность, разрез получился большим, и Ян был быстро и полностью вытолкнут.

Он был жив, но неровно дышал, не кричал и смотрел широко открытыми глазами. Поскольку они включили все лампы в родильном зале, то я испугалась, что сейчас сюда набежит полная комната людей, хотя до того я намеренно просила не пускать сюда посторонних. И я не чувствовала себя счастливой.

Пока мне накладывали швы на разрез, Ян сразу же принялся за грудь и угощался совершенно счастливый, но тут вошел доктор и очень сердито сказал, что время кормления еще не настало, так как им нужно сначала проверить ребенка. Это было для меня новостью. Тут же медсестра сказала мне, что мне нужно приподняться и воспользоваться подкладным судном. Мне ввели ранее катетер, но поначалу из этого ничего не получилось, хотя она думала, что мой мочевой пузырь полон. Они забрали ребенка, пока я наполнила полтора судна мочой. В этот момент Ян громко закричал, и на мой вопрос, что они делают, сказали, что ему ввели витамин К. Они еще сказали что-то по поводу того, что хотят сделать какие-то анализы, но мы ответили: "Нет".

Они оставили нас, пока Питер погружал Яна в теплую ванну. Ребенок вытянул руки, высунул язык и с интересом смотрел вокруг. Я чувствовала себя так, будто меня переехал грузовик. Питер вытер ребенка, завернул, и таким образом подготовил для путешествия на второй этаж, где мы надеялись найти тишину и спокойствие. Мне хотелось одного — поскорее домой.

Как только нас подняли на второй этаж, к нам стали одна за другой приходить медсестры и накидывать на Яна одеяла, как будто в помещении было так же холодно, как и на улице. Ему, естественно, стало жарко и мне пришлось вынуть его из-под этой кучи одеял, чтобы он охладился. Но медсестры возвращались и опять громоздили на него одеяла, так что я уже начало было беспокоиться, все ли в порядке с этими людьми, ведь в больнице и так стояла жара.

Часов через пять дверь распахнулась, и мы увидели тех, кого я позднее назвала эскадроном: группу из трех докторов и четырех медсестер. Воздух стал такой, что хоть топор вешай. Доктор, который, как мне показалось, был во главе этой группы, оперся о подоконник и как бы между прочим стал спрашивать меня о шраме на моей левой груди. Я рассказала ему, откуда он взялся. И тут вдруг они заговорили о том, что у Яна спинальный менингит, что у него повышенная температура, что он серьезно болен, и если не дать им обследовать его, то он может умереть.

Что бы вы сделали в такой ситуации? Страх, который внушают такие заявления неопытным, незнающим и беспомощным родителям, мог привести только к одному исходу. Мы их спросили, что же они собираются делать, и они ответили. Нам этого не хотелось, но у нас, казалось, не было иного выбора, потому мы согласились.

Они унесли нашего ребенка.

Мы прождали часов пять до того момента, как вошла медсестра. Хотя я была расстроена ожиданием, но медсестра была удручена еще больше. Она пришла, чтобы отвести нас к малышу посмотреть на него, но предупредила по пути в палату интенсивной терапии, что врачи для получения спинномозговой жидкости воткнули ему в спину одинннадцать игл, что малышу не понравилось, потому и нам вряд ли понравится то, что мы увидим.

Перед нами лежал неподвижный ребенок с набухшим лицом, опухшими глазами, плотно сжатыми кулачками, который выглядел испуганным и покинутым. Похоже, он беспрерывно кричал часа три. На нас он не реагировал.

Тут явился глава эскадрона и заявил, что мы должны уйти, а Яну на ночь дадут молочную смесь. Мне же тут с восьми вечера до половины девятого утра быть не полагается.

Яну три дня

Я ему заявила, что если хоть одна ложка этой смеси будет влита в моего ребенка, то врач познакомится с моим адвокатом, и что если ребенок будет кричать, то пусть мне сообщат и я немедленно приду кормить его в любое время дня или ночи. Я потребовала, чтобы это записали в истории болезни, а он подписал. Одна из медсестер, стоявшая за спиной врача, подмигнула мне и показала большой палец, что немало меня удивило. Во время ее смены все было хорошо. По-другому вела себя старшая медсестра другой смены, которая была приверженцем искусственных смесей и не имела времени устраивать грудное вскармливание.

Эту ночь я спала неважно, а когда следующим утром я принимала душ, то на пол выпали большие сгустки крови и какая-то ерунда, похожая на куски жареного мяса. Медсестры нахмурились и заявили, что я нуждаюсь в выскабливании. После рождения Яна меня порядочно помяли по животу и потаскали за пуповину, прежде чем я родила плаценту, но я никак не связывала одно с другим, пока медсестры не заговорили об "оставшихся кусках плаценты" и о необходимости использовать кюретку². Я отказалась даже обсуждать это, и в то время, как они собирались спорить со мной на тему выскабливания, инстинктивно почувствовала, что мне надо спуститься в палату интенсивной терапии. Схватив одежду в охапку, я пошла, а медсестры, не знавшие о моих намерениях, расступились. На двери лифта висела табличка "Не работает", но так как у меня не было времени ждать, даже если бы лифт работал, я помчалась вниз, перепрыгивая через ступеньки. Медсестры, следовавшие за мной, испуганно закричали мне вслед, что пациенты должны пользоваться лифтом, а по лестнице им ходить нельзя.

Когда я прорвалась через дверь палаты интенсивной терапии, где лежал Ян, то увидела медсестру, держащую моего плачущего сына, и доктора, готовящегося воткнуть ему иглу в какое-то место. Я взорвалась: "Что вы тут делаете, черт побери!" Они оба замерли от испуга, а то, что произошло потом, напоминало замедленную киносъемку. Ян повернул голову, вытянул ноги, уперся в грудь медсестры и вдруг оттолкнулся ими со всей той силой, на какую был способен. Помню, что когда он просто-таки вылетел из ее рук и когда я совершенно инстинктивно поймала его в воздухе, в моей голове смешались сразу две мысли: "Разве младенцы на такое способны?" и "С меня хватит!"

Тут снова примчался эскадрон, выразивший бурное неодобрение крови на полу и моему пребыванию тут в это время, и заявивший, что следовало сделать А, Б и В, и что я должна была воспользоваться лифтом... но я меньше всего желала слушать все это. Для начала я указала им на то, что лифтом я воспользоваться никак не могла, раз уж на нем висит табличка "Не работает".

Сорок восемь часов назад я могла быть наивной невежественной дурой, но к этому моменту у меня уже было время подумать. Я больше не желала верить в то, что они мне говорят, и решила порвать со всем этим. Эксперты заявляют, что они знают лучше, и все, что они делают, исключительно в интересах ребенка. Но то, что происходило при этом, никак мне не нравилось, и потому я решила доверять своим инстинктам. Было много такого, что меня беспокоило. Почему их главный не смотрел мне прямо в глаза? Почему младший медицинский персонал меня избегал? Почему мне не давали прямых ответов на мои вопросы? Они вели себя то уклончиво, то агрессивно.

"Где результаты анализов, подтверждающих, что у моего ребенка спинальный менингит? Я хочу их видеть!" — сказала я. Мой вопрос был встречен молчанием.

"Ну?" — настаивала я.

"Они в лаборатории", — сказал глава эскадрона.

"Почему их нет в его медицинской карточке? Я хочу их видеть прямо сейчас!" — сказала я. Никто не пошевелился.

Ситуация становилось все более абсурдной, и я даже стала думать, не сплю ли я. Я сказала: "Вы все мне лжете! Чем больше я об этом думаю, тем сильнее чувствую, что вы все до одного лжете мне". Держа Яна, я оперлась о дверь, так что они не могли выскочить из помещения.

"Докажите", — сказал глава.

"Вам хорошо известно, что я не могу это сделать, ведь тут ваша власть. Теперь, уж извините, этому пришел конец".

Я склонилась над медицинской карточкой сына и, взяв ручку, написала на ее обложке, что все разрешения на анализы и лечение, данные ранее, аннулируются. Я добавила, что никто из них теперь не притронется к моему ребенку, и что он в течение получаса должен быть наверху, в моей палате, или мы вместе выписываемся из этой больницы.

Как только я зачитала все, что написала, глава эскадрона заявил, что они обратятся в полицию. "Я сама работала в полиции, — ответила я. — Давайте... может, полиция сумеет помочь мне найти результаты анализов?"

Я уложила Яна в переносную люльку, подоткнула одеяло и вернулась в свою комнату, чтобы быстренько убраться, помыться, одеться и уложить свою небольшую сумку.

Почти точно через полчаса внесли люльку и младенца, как он в ней и лежал. Мне хотелось, чтобы Питер был со мной, так как он был мне нужен, но он не мог прибыть ранее четырех часов пополудни. Я надеялась, что меня хоть на некоторое время оставят в покое. Но снова явился эксадрон — как всегда, все семеро. Мне сказали, что мне позволят держать Яна здесь, но ему надо круглосуточно делать по две инъекции сильнодействующего антибиотика через каждые 8 часов.

Глава эскадрона заявил, что вряд ли я буду способна выкормить моего сына грудью. Я заявила ему, что молоко уже пошло, а так как он посмотрел на меня, как на последнюю лгунью, я приподняла футболку и обрызгала его белый халат. Одна из медсестер не сумела подавить смешок. Я не представляла, как я могу отделаться от антибиотиков, и не видела, как я могу попасть домой. Потому я согласилась. Питер прибыл в четыре часа. После того, как мы поговорили, он сидел и держал Яна, пока я спала. Пока Питер был тут, Ян был в безопасности. На эту ночь я задвинула Яна в угол, к оконному обогревателю, и поставила свою кровать по диагонали, перегородив путь к двери. Иначе я просто не смогла бы заснуть.

На следующий вечер в шесть часов неожиданно явился глава эскадрона лично, но вид его был совсем другой. В руках у него были U-образные мешочки, которые обычно используют для сбора мочи у маленьких мальчиков. Он по-прежнему избегал глядеть в глаза, но теперь я его не боялась. Я спросила, в чем дело, и он мне сказал, что серьезно болен ребенок, находящийся этажом ниже, и ему нужно только грудное молоко, а медсестры ему сказали, что у меня с молоком порядок. "Как мне сказали медсестры, — проговорил он, — только вы одна на двух этажах кормите грудью. Потому я бы хотел попросить у вас излишки молока".

"Да, но как?" — спросила я, когда он обошел вокруг кровати.

"Ну, я покажу вам, если только вы поднимите футболку". Я так и сделала, и он показал мне, как прикладывать липкие концы этих мешочков к соскам каждой груди. "Как только молоко начнет течь, сдавите груди с боков предплечьями". Он подал мне моего проснувшегося сына и я сделала, как он говорил. На его ничего не выражавшем лице появилось удивление, когда он увидел, как быстро наполнился мешочек, так что нужно было быстро приладить другой, а потом он ушел с полуторами мешочками, собранными из одной груди.

Тем же вечером в десять часов пришли медсестры делать укол, и у них с собой было еще несколько пустых мешочков. Одна из них, широко улыбаясь, рассказала мне, что сначала врач пытался сначала послать ко мне их, но они отказались под предлогом, что это он осложнил мою жизнь, и ему пришлось самому идти просить меня.

На следующее утро мне принесли на подпись разрешение на прививку БЦЖ, но я отказалась подписать его. Я не видела причины делать еще один укол и без того больному ребенку.

Однако два часа спустя дверь снова распахнулась и прискакал эскадрон в полном составе, с обвинениями в том, что я подрываю национальную программу борьбы с туберкулезом, и это безответственность как по отношению к ребенку, так и по отношению к обществу.

Я спросила главу эскадрона, что содержится в составе вакцины, а когда он начал свой рассказ словами: "Это бактериальная вакцина...", то не стала дальше слушать. Я выпалила: "Почему же вы хотите ввести ее моему ребенку, который, по вашим же словам два дня назад, умирал из-за спинального менингита? Вы назначили ему мощные антибиотики, чтобы убить бактерии, а теперь вы вдруг хотите ввести ему живую бактериальную вакцину? Какой в этом смысл?" Его речь прервалась... они ушли и больше не возвращались.

На следующий день пришла та самая медсестра, которая держала ребенка при взятии спинномозговой пункции, и захотела поговорить со мной в частном порядке. Она была не в своей тарелке от того, что меня изолировали от других пациентов, чего я, однако, не осознавала, так как была слишком занята. Она мне сказала, что меня рассматривают как пациента, создающего проблемы, и что все, кроме меня, знают об этом. Мои инстинкты меня не подвели, а мне лгали. Медсестра сказала, что у Яна не было никакого менингита. И вчерашняя попытка сделать прививку БЦЖ тому доказательство, так как больным детям никогда не делают БЦЖ. Поэтому вчера в моей палате перед ними встала дилемма — то ли признать, что они врали мне, то ли не делать больному ребенку БЦЖ.

Я была ошеломлена. Она мне сказала, что проблема была в моей уверенности в себе, так как именно за день до моего появления в больнице у них была смерть ребенка, мать которого совершенно не желала их слушаться. Дальше — больше: она мне рассказала, что у них до стимуляции родов было совещание в палате интенсивной терапии с врачами, где они решили с самого начала сделать мне кесарево сечение (и во время стимуляции родов держали это в голове), так чтобы потом сразу же забрать нашего ребенка в палату интенсивной терапии. И все это из-за кого-то, с кем были проблемы за день до этого? Эта бессмыслица не укладывалась у меня в голове.

Ян (восемь недель) с Хилари

Далее она мне поведала еще более невероятную вещь: оказывается, результаты спинномозговой пункции и мазка были в истории болезни моего сына, и если бы я только открыла ее, то сама смогла увидеть, что они в норме. А после того, как я вышла из палаты, они выкинули эти результаты в мусорную корзину и сочинили новую бумагу, где показали повышение лейкоцитов, характерное для неспецифической инфекции.

Я была неприятно поражена и злилась на себя за то, что была так глупа, что не догадалась заглянуть в историю болезни, когда имела такую возможность. Я ей сказала, что не понимаю, зачем же они проделали все это? Я не могла понять, какой в этом смысл, и хотя это все казалось мне ужасным, но зато я получила подтверждение своему с самого начала возникшему ощущению, что меня дурачат.

Я невольно заплакала, и медсестра тоже. И я ее спросила, о том, что же заставило ее прийти ко мне и рассказать все это, и она ответила, что когда они воткнули одиннадцать иголок в моего сына, то она подумала о том, что мне нужно сказать правду, а когда на следующий день я боролась с ними и сказала, что я им всем не верю, то она почувствовала, что я заслуживаю того, чтобы знать все то, что знала она.

На пятый день глава эскадрона заявил, что у нашего ребенка желтушка и предложил еще одно путешествие в палату интенсивной терапии для облучения его лампами. Разговаривая, он исследовал ягодицы ребенка, и неожиданно Ян не только попал своим желтеньким фонтанчиком на его халат, но и отправил туда же свой ярко-желтый омлет. Это был единственный доступный Яну способ свести счеты.

Я ответила отказом, и он с неприязнью посмотрел на меня. Я посмотрела на него и добавила: "Только через мой труп! Что теперь вы будете делать?"

"Тогда я выпишу вас прямо завтра", — сказал он, и это была наша последняя встреча.

Сразу после полуночи, когда все разумные люди должны спать, я прокралась по коридору и утащила с деревянного стенда свою историю болезни в палату и занялась чтением. Записи в истории поразили меня. Я сделала несколько выписок из разноцветных бумажек с указанием их регистрационных номеров.

Ян (восемь недель) с дедушкой Ричардом, отцом Хилари

Когда мы уже были дома, то послали письмо в юридический отдел правления больницы с просьбой предоставить доступ к моей истории болезни в присутствии управляющего. По некоторым бюрократическим причинам этот процесс занял более двенадцати месяцев. Как-то вечером мы прибыли в офис управляющего и увидели сидящего за столом эффектного мужчину с маленькими круглыми очками на носу, в начищенных до блеска, словно у военного, ботинках. Неожиданно он сказал: "Миссис Батлер, вашу историю болезни нельзя найти, так как мы не знаем номеров ни вашей истории болезни, ни вашего ребенка..." Я протянула ему бумажку, на которой были записаны оба этих номера, он ее взял и вышел. Прошло минут тридцать, прежде чем он вернулся. За это время мое сердце не раз замирало. Ну не могут же они так долго искать мою историю болезни!

Наконец, он бросил историю болезни на стол перед нами. Вместо того, чтобы читать ее с самого начала, я стала перелистывать страницы в поиске определенных цветных бланков. Их там не было, но когда их вырывали, остались пришитыми цветные уголки от этих бланков.

Я спросила: "Куда же подевались сами бланки?", и он пожал плечами, а затем, недобро глянув на меня, предположил: "Ну, понимаете ли, у нас так мало места для хранения всех этих бумаг..." Я, разозлившись, настаивала на своем, пока у него не вырвалось: "Мы знаем, как поступать с подобными вам. Можете судиться с нами, если хотите. Мы будем тянуть дело, пока у вас не закончатся деньги и силы. У вас нет никаких доказательств!"

Говоря это, он, должно быть, понимал значение этих записей в истории болезни. Позже я узнала, что все в больнице, вплоть до персонала почтового отделения, имеющегося в ней, знают, что происходит.

Первые три месяца наш малыш не доставлял нам большого беспокойства, если не считать плача, когда он хотел, чтобы его взяли на руки и понянчили. Как только мы это делали, он успокаивался и умолкал. Правда, он редко улыбался. Для таких случаев у нас было одеяльце и кресло-качалка, которым мы часто пользовались. Я подолгу гуляла, чтобы быть в форме, и много читала.

На шестой неделе жизни малыша, когда я посетила врача, то сказала ему, что хочу отложить прививку, которую надо делать в три месяца, на что он мне ответил: "Не нужно ждать слишком долго, ведь если не сделать прививку, то малыш может заболеть и умереть". Он уверял меня, что в его обширной девятимесячной интенсивной практике он никогда не встречался с реакциями на прививки, что прививки чудесны и безопасны... и все, что мне надо — сделать их.

Но я не могла не вспоминать о том, как меня бранили за то, что я не подписала согласие на БЦЖ. Уже в третий раз мне говорят, что если я чего-то не сделаю, то мой ребенок может умереть. И рассуждения на эту тему стали вызывать у меня беспокойство, ведь мне нужны были факты, а не эмоциональный шантаж.

Ян постепенно начинал интересоваться этим миром, словно выглядывающий из норки испуганный крольчонок, но он был очень уязвим эмоционально. Его нельзя было надолго оставлять, он не мог заниматься сам собой в своей кроватке. Даже спустя несколько месяцев после рождения на его лице отражались страдание, гнев, страх быть брошенным, ужас перед предательством и паника, если только я достаточно надолго выходила из его поля зрения. Он просто жил на руках у меня или на плече своего отца, или же в кроватке, или в нашей кровати, и пока мы были рядом, то с ним было все в порядке. Но один вид человека в белом халате, пусть даже это был ветеринар, вызывал у него приступ безудержного плача.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Таходинамометр — прибор для регистрации на бумажной ленте сокращений матки.
² Кюретка — инструмент, напоминающий ложку, предназначенный для введения в матку и выскабливания слизистой, чтобы извлечь наружу все, что осталось на ней.

 ГЛАВА II    ОГЛАВЛЕНИЕ   ГЛАВА IV