Д-р Карл Боянус (Россия) |
![]() |
Как и почему я сделался гомеопатом |
|
Гомеопатический вестник, 1888, № 4–5, стр. 294–330 |
IIIПереселение мое в Нижний Новгород обусловливалось преимущественно желанием освободиться от той зависимости, в которую поневоле бывает поставлен врач, живя в помещичьем имении у владельца, иногда капризного, а большей частью не понимающего дела и часто требующего невозможного, а еще чаще запутавшегося в делах и вне состояния исполнить возложенных на себя самим же собой обязанностей относительно всей обстановки, которой врач его в полном праве требовать. Нижний Новгород избрал я по двум причинам. Я знал, что найду там Владимира Ивановича Даля, управляющего Удельной конторой, высоко почитающего гомеопатию врача, хотя более не практикующего. Затем было известно мне, что там несколько лет тому назад в продолжение довольно долгого времени практиковал д-р Телье, с которым я успел познакомиться в Москве, бывши еще студентом, кончающим курс, а потому я имел достаточно оснований надеяться встретить почву, несколько подготовленную для задуманного мной предприятия. В октябре месяце 1853 года я познакомился с Владимиром Ивановичем Далем. О заслугах его относительно отечественной литературы, достаточно известных уже по одному составленному им "Толковому словарю живого русского языка", помимо других его произведений, занимающих видное место в нашей литературе, говорить не стану, упомяну о нем лишь как о человеке во всяком отношении замечательном по уму, с огромным запасом научных, не только медицинских, но и филологических, а также и общеобразовательных сведений, крайне справедливом, добром и беспрерывно трудящемся. В. И. Даль меня не знал, даже не знал и понаслышке; тем не менее я был принят им весьма ласково и приглашен посещать назначенный им день недели — четверг — для приема более выдающейся нижегородской интеллигенции. Очень естественно, что главным предметом разговора с Владимиром Ивановичем была медицина, в особенности же гомеопатия; эти разговоры бывали для меня весьма интересными и поучительными, будучи иллюстрированы сообщениями из его гомеопатической практики, которой он начал заниматься в Оренбурге, находясь там в качестве правителя канцелярии генерал-губернатора графа Василия Алексеевича Перовского, а затем во время Хивинского похода. Сближение мое с Владимиром Ивановичем все более и более ясно определялось в течение всего 53–54 года, между тем частная моя практика по городу мало-помалу распространялась, конечно, отчасти благодаря его стараниям и рекомендации во многих представившихся случаях. Наконец в сентябре Владимир Иванович сообщил мне, что если у меня есть желание поступить на службу удельным врачом, то чтобы я подал прошение с приложением диплома, ибо служивший до сих пор удельный врач переводится с повышением чина в Петербург в качестве придворного врача. Можно представить себе, с какой радостью я встретил это предложение: иметь больницу, в которой начальством установлено гомеопатическое лечение, быть в ней полным хозяином при начальнике- единомышленнике во всех вопросах, медицины касающихся; какое блаженство! Какое поприще для собирания полезных наблюдений и сведений, какое обширное поле деятельности, какая блестящая перспектива для расширения этой деятельности! Словом, такое блаженство мне и во сне не снилось. В конце сентября я переехал в назначенную мне квартиру в удельном доме. Теперь скажу вкратце об обязанностях, возложенных на удельного врача и об условиях, сопряженных с исполнением их, ибо тогда только читатель поймет ту радость и ту степень энергии, с которою я вступил в круг новой своей деятельности. На удельном враче лежала обязанность исполнения всего безусловно требуемого благосостоянием и порядком больницы; помимо медицины он, будучи врачом, вместе с тем был и экономом: продовольствие больных, ремонт всех без исключения больничных принадлежностей лежали на нем. Кроме того, шесть удельных молодых людей, находившихся в качестве фельдшеров при больнице, должны были обучаться им, врачом же, на тот конец, чтоб они могли по окончании трехлетнего курса обучения и сдачи экзамена в местной врачебной управе быть определены в приказе удельных имений по всей губернии и самостоятельно заменить отсутствующего врача; им также было поручено прививание предохранительной оспы; сам же удельный врач был обязан объезжать все имения по всем уездам губернии по крайней мере раз в год, контролировать действия фельдшеров, осматривать всех тех крестьян, которые по взгляду их заражены сифилисом, и обязательно помещать их впредь до выздоровления в больницу, находящуюся в губернском городе. Рекрутские наборы, определение годности новобранцев, бывших на очереди, а также и наблюдение за поступающими на испытание в больницу, также входили в круг обязанностей удельного врача. Итак, видит читатель, я был во всем полным хозяином, поставленным относительно терапевтических своих убеждений в условия самые исключительные, во всех отношениях самые благоприятные, находясь лишь под контролем — кого же? — Владимира Ивановича, прошедшего все степени, начиная с ярого противника и до горячего поклонника гомеопатии, стоящего, следовательно, на такой точке зрения и убеждений, которые были выработаны опытом, и лишь опытом осязательным1. В марте месяце 1855 года я получил предписание от удельной конторы о назначении меня исправляющим должность батальонного врача вновь формирующегося из удельных крестьян Томской губернии Барнаульского уезда стрелкового полка императорской фамилии, а вместе с тем и предписание осмотреть казармы2, построенные на берегу реки Оки и назначенные для помещения ожидаемых на днях сибиряков и донести о состоянии их в гигиеническом отношении. Приехав для осмотра казармы, меня поразило состояние в них воздуха, так что я сразу никак не мог понять, что представляется моим глазам: дым не дым, пар не пар, а какая-то синевато-серая мгла, образующая в полвышины комнаты неподвижное облако, при каком-то особенно кисловато-сыром запахе, но не похожем ни на дым печной, ни на происшедший от курения махорки; вместе с тем я во всем здании, ни в нижнем, ни в верхнем этаже не нашел ни одной топленой печи. На вопрос мой, обращенный к сопровождающему меня унтер-офицеру, топятся ли у них печи, я получил в ответ: "Никак нет, Ваше Благородие, у нас топить не полагается; полковник изволили сказать: надышат". Я тотчас же донес обо всем в удельную контору, поместив целиком ответ унтер-офнцера и присовокупив, что жить под влиянием таких для здоровья вредных условий повлечет за собой непременно болезни, и что я слагаю с себя всю ответственность за последствия, если не будут приняты энергичные меры против злокачественного воздуха, господствующего в казармах. На другой день приезжаю в казармы, смотрю, все печи топятся и все форточки открыты; это продолжалось до приезда барнаульцев около трех или четырех дней, так что приехавшие были встречены вполне безукоризненным помещением. Во все время пребывания батальона в Нижнем Новгороде для обучения и обмундировки, кажется, до начала июня, я ежедневно ездил в казармы, осматривал заболевших, из коих иные, смотря по роду болезни, оставались при роте, иные поступали в удельную больницу. С особенным удовольствием вспоминаю я об этом красивом, стройном, здоровом, скромном и кротком народе, о песельниках с отличными голосами, о хоре, составленном ротным командиром Панютиным, большим охотником до пения и музыки вообще. С тех пор прошло тридцать три года, жив ли кто-либо из них — Бог весть. Но я их не забыл и не забуду. Поступив на службу, я начал с того, что испросил у Владимира Ивановича позволение учредить клинику для приходящих с бесплатным отпуском лекарства из гомеопатической больничной аптеки, для которой все медикаменты выписывались в самых низких делениях нз Петербурга или Москвы, высшие же деления приготовлялись под моим надзором домашним образом. Впоследствии при все более и более увеличивающейся практике приготовление лекарств и раздача их сделались обременительны, а потому и была открыта, благодаря ходатайству губернатора А. Н. Муравьева, специальная гомеопатическая аптека. Клиника, в которую являлись больные по средам и воскресеньям, скоро начала посещаться значительным количеством больных, и не осталась без существенной пользы не только для странствующих, но и для науки. Между прочим, эта клиника послужила к точному определению признаков, коими сопровождаются разнообразные хронические язвы, признаков, служащих руководством для выбора средств, — обстоятельство довольно важное ввиду сложных симптомов, свойственных этим болезням и весьма трудно узнаваемых их причин. Об этом уже было говорено в статье второй, а при отчете деятельности моей в удельной больнице за девять лет (без малого) мы будем иметь случай вернуться к этому предмету. Равномерно с увеличением количества приходящих больных возрастало и количество поступающих в больницу, так что оказалось необходимостью увеличить больницу, прибавив к ней три соседние комнаты, так что к 22 бывшим до сих пор кроватям было прибавлено еще 18. Между тем начали являться случаи, требовавшие хирургической помощи. Первая операция камнесечения была произведена в 1855 году удельному писцу, сколько помнится, Ревезенского приказа Арзамасского уезда. Слух о больнице и о бесплатной в ней подаваемой помощи, a вместе с тем и слух об излечении хирургическим способом болезней, считаемых особенно в провинции и в глуши неизлечимыми, разнесся постепенно по всем приволжским губерниям, Симбирской, Самарской, Астраханской, даже Пермской и Оренбургской, а также и Владимирской. Наплыв больных принял довольно широкие размеры, а потому количество редких и интересных случаев из ближайших и отдельных губерний быстро возрастало, но так как я не имел права принимать в больницу стационарных больных, не принадлежащих к удельному ведомству, то я придумал следующий способ, одобренный Владимиром Ивановичем, который и дал мне возможность устранить это стеснительное условие. Мне выдавалось на продовольствие каждого больного по 10 коп. в сутки. При разумном ведении хозяйства, закупая вовремя запасы муки, крупы зимой при низких ценах, овощей осенью и т. д. из этой продовольственной суммы при тогда существовавших ценах, образовалась довольно большая экономия, которую я, как уже сказано, по разрешению Владимира Ивановича употребил на помещение в больнице людей других ведомств, одержимых интересными внутренними или хирургическими болезнями. При таких условиях наплыв больных еще увеличивался, и не только мне, но и учащимся при больнице молодым людям, назначенным быть со временем фельдшерами и приобрести некоторую самостоятельную деятельность, открылось довольно обширное и плодоносное поле для научного образования. Обучение этих молодых людей представляло, однако, препятствие, выяснившееся вскоре после поступления моего на службу. Школьная подготовка этих молодых людей — от 16-ти до 18-ти лет — оказалась до того скудной, что иные из них с горем пополам читали, не говоря уже о письме, правописании, арифметике, ограничивающейся только употреблением счетов. Весьма естественно, что при таких предварительных сведениях не было никакой возможности, хотя бы и популярно, изложить предметы, необходимые для исполнения той цели, к которой они готовились, да и они находились вне всякой возможности сколько-нибудь основательно усвоить их. Для пополнения же пробела, оставшегося в школьном их образовании, при назначенном трехгодичном курсе времени не было, да и эти три года потратились бы в таком случае с весьма сомнительной надеждой на успех, а потому я обратился к Владимиру Ивановичу с просьбой разрешить мне продолжить этот трехлетний курс на пятилетний, на что мне дан был ответ, что не в его власти разрешить мою просьбу и что для этого необходимо испросить разрешение министра уделов, подавши ему подробную записку с приведением веских доказательств о необходимости и целесообразности такой меры. "Вероятно, — прибавил он, — министр разрешит Вашу просьбу, но во всяком случае не в скором времени; мой совет начать преподавание школьных предметов, конечно, в сжатом виде, тотчас же". Крымская кампания, открывшаяся в то время, затем кончина министра графа Льва Александровича Перовского и назначение его преемником Михаила Николаевича Муравьева затормозили мое ходатайство; наконец, в 1857 году Михаил Николаевича Муравьев, разъезжая по всей Poccии для осмотра всех его ведомству принадлежащих учреждений, посетил и Нижний Новгород, a вместе с тем и удельную больницу. Суждения о достоинствах, характере и деятельности Михаила Николаевича Муравьева, распространившиеся в публике, особенно после польского мятежа 1863 года, зачастую слышанные мной, поистине совершенно ложны. Правда, он был крут, суров, требователен, потому что сам работал, можно сказать, и днем, и ночью, но он принадлежал к числу тех редких и замечательных людей, которым можно прямо в глаза говорить истину; при его уме, проницательности и особенном таланте сразу заглянуть вовнутрь человека, он всегда безошибочно определял источник, из которого шла речь, и угадывал цель, на которую она направлена. Там, где он встречал ложь, обман, лихоимство, лень, нерадение, он был немилосерден, но кто же может упрекнуть его в таком образе действий? Не долг ли наш желать побольше таких общественных деятелей? Для подтверждения сказанного мной позволю себе рассказать маленький эпизод из этого времени, тем более что он по смыслу и значению весьма подобен рассказанному в "Русской старине"3 известным храбрецом, кавказским генералом Яковом Петровичем Баклановым за время пребывания его на службе у М. Н. Муравьева в Вильне. При посещении со всей своей свитой удельной больницы Михаил Николаевич осмотрел не только больных и аптеку, но и цейхгауз, потребовал инвентарные книги, проверил счеты; одним словом, не пропустил ничего. Он остался очень доволен всем, что и выразил на словах, а затем обратился ко мне с вопросом, учу ли я мальчиков, на что я ответил утвердительно. "Чему же вы их учите? — Так как они все вновь поступившие, то я еще не мог начать преподавания медицинских предметов, а по весьма скудной их школьной подготовке поставлен в необходимость пройти с ними краткий гимназический курс; о причинах, побудивших меня к такому образу действия, была в свое время представлена докладная записка. — Хорошо, да чему же вы их учите? — Даю им понятия о русской грамматике, правописании, об истории и географии, о начальных основаниях геометрии и арифметики. — Ну, это глупо; вы их учи́те кровь пускать и зубы дергать, а не географии и геометрии". Как ни трудно было, но я смолчал; уходя, он еще раз похвалил порядок, господствующий в больнице, выразил мне свое одобрение, но все-таки еще раз повторил, что учить будущих фельдшеров геометрии и географии глупо, и что учить их пускать кровь и дергать зубы будет гораздо более целесообразно. Так как Михаил Николаевич страдал хроническим бронхиальным катаром, то я в качестве удельного врача и по приказанию Владимира Ивановича должен был навещать его ежедневно два раза. Готовясь навестить министра вечером того дня, когда мне было сделано вышеупомянутое любезное замечание, я написал на всякий случай прошение об отставке от должности и с ним в кармане отправился к нему. Следующий за сим день был назначен для отъезда Михаила Николаевича по пароходу в Казань. После обыкновенных расспросов, касающихся хода его болезни, я обратился к нему с просьбой, что так как я не желал бы, чтобы у него осталось обо мне впечатление "глупое", как он утром выразился, то не позволит ли он мне объяснить ему откровенно причину, заставившую меня следовать составленному мной плану обучения мальчиков, будущих фельдшеров. Он поднял очки, которые он надевал всегда у письменного стола, пристально посмотрел на меня и сказал: "Говорите". Изложив причины изменения плана обучения, с которыми читатель уже знаком, я прибавил, что подготовка мальчиков по существующей программе, коей цель заключается преимущественно в благополучном окончании экзамена при врачебной управе, поведет лишь к заучиванию в долбежку без всякого внутреннего понимания; что, конечно, трехгодичный срок с лишком достаточен для достижения такой цели, но что цель, преследуемая удельным ведомством, не только упущена из виду, но и окончательно недостижима. "При таком образовали мы будем иметь фельдшеров, которые за гривенник будут пускать кровь, а за рюмку водки дергать любой зуб; следовательно, людей положительно вредных, тогда как мы напротив того желаем образовать людей, приносящих пользу обществу. "Если, — окончил я, — Вашему Высокопревосходительству будет угодно утвердить и на будущее время введенный план обучения, то я бы покорнейше попросил дать мне такой приказ на бумаге, а вместе с тем принять на себя ту ответственность, которая легла бы на меня, если бы я умолчал о столь важном, по моему воззрению, предмете". Я кончил; он долго молча смотрел на меня и сказал: "Все, что вы сказали, имеет основание; разрешаю вам пятилетний курс обучения; за мое выражение не взыщите, я не врач и говорил по своим понятиям, почерпнутым из старой школы; у вас все в прекрасном состоянии; я очень вами доволен". И написав несколько слов, он передал мне записку, продолжая: "Отдайте это Владимиру Ивановичу, он распорядится о формальном разрешении пятилетнего курса для обучения фельдшеров". Можно себе представить тот восторг, в который привело меня такое обращение, и то благоговение и почитание, которое вселилось во мне к Михаилу Николаевичу, но мы увидим далее, что этим не ограничилось его доброе расположение ни к гомеопатии, ни ко мне. В конце 1859 года минуло 5 лет службы моей в удельном ведомстве. У меня за это время набралось, кроме значительного числа хирургических случаев, еще довольно богатый материал для составления небезынтересного в научном отношении отчета, который имел еще то значение по отношению к гомеопатии, что до тех пор в ее литературе еще не существовало никаких доказательств в пользу ее компетентности при лечении болезней, возникающих после важных операций, именно таких, где поражение важных и к заболеванию склонных органов и тканей влечет за собой опасные болезни. Приведенный мной в порядок весь собравшийся материал, послужил основанием к явившейся в печати в 1861 году книге "Опыт приложения гомеопатии к хирургии", а на немецком языке под заглавием "Die Leistungen des Apanngen hospitals in Nijny Nowgorod in den Jahren 1854—1859". Провести это необъемистое сочинение через прессу стоило немало трудов и хлопот, и так как об этом обстоятельстве в русской гомеопатической литературе речи еще не было, то я позволю себе рассказать о том, как все это совершилось, а равно и о перемене в составе служащих при удельной конторе. В. И. Даль в 1859 году вышел в отставку и переселился в Москву, сколько помнится, в начале сентября. Преемником его был назначен С. Н. Тютчев; сказать, что от этой перемены в начальстве последовала бы какая-либо перемена относительно хода в больнице или лично меня, было бы крайне несправедливо; напротив того, образ действий моих в больнице остался тот же, а относительно себя могу не иначе как с благодарностью вспомнить о том любезном и вполне либеральном обхождении, коим я пользовался вплоть до конца службы моей в удельном ведомстве. В начале зимы 1859 года минуло ровно 5 лет службы моей, а так как я исподволь занимался подготовлением и приведением в порядок всего за это время собравшегося материала, как было сказано выше, то в январе 1860 года рукопись под заглавием "Опыт приложения гомеопатии к хирургии" была совершенно окончена. Несколько интересных случаев пластических операций на лице были представлены в акварельных рисунках — фотографии в Нижнем тогда еще не было — они были исполнены одним инженером, служившим при начавшейся постройке Нижегородской железной дороги, с которым я познакомился по случаю приглашения меня врачом компанией "Ван-дер-Эльст", снявшей подряд на сооружение земляных работ от Нижнего до Коврова. Желание мое видеть напечатанными плоды трудов моих и этим оказать известную степень услуги гомеопатии не могло, однако, осуществиться иначе как при посторонней помощи. Об этом обстоятельстве я переговорил с управляющим удельной конторы С. Н. Тютчевым, который дал мне совет попросить эти средства через министра в удельном ведомстве на том основании, что все изложенное в сочинении основано на материале, почерпнутом в подведомственном ему учреждении. В первых числах февраля поехал я в Петербург. Михаил Николаевич Муравьев, рассмотрев рукопись, тотчас же изъявил полную готовность доставить мне средства к напечатанию. "Но, — прибавил он, — я этого сделать не могу иначе, как представив вашу просьбу Императору, а для этого нужно непременно заручиться одобрительным отзывом со стороны медицинского факультета". На мое возражение, что такой приговор равносилен отказу, ибо где же найдется во всем мире медицинский факультет, который согласился бы одобрить что-либо, идущее из лагеря гомеопатов, он пожал плечами и сказал: "Что же делать? Похлопочите, а я иначе поступить не могу". Похлопочите — хорошо, да где же, у кого и через кого? Тут я вспомнил, что директор Медицинского департамента Министерства внутренних дел Евгений Венцеславович Пеликан — однокурсник и товарищ мой по университету, с которым я очень много и очень долго работал в анатомическом театре и довольно тесно с ним в то время подружился. Но с тех пор прошло 15 лет, он стал высокопоставленным лицом, а в таком положении люди часто меняют свои взгляды, а еще больше свои отношения; захочет ли он смотреть на меня точно так же, как смотрел 15 лет тому назад? Кто знает? Однако спрос не беда, ведь я ничего не потеряю, если встречу в нем уже не того товарища Пеликана; напротив того, будет только одним жизненным опытом больше. Так я рассуждал, отправляясь к нему, и что же? Встретил того же товарища, того же Пеликана, принявшего меня с распростертыми объятиями; я посещал его несколько раз, и он, познакомившись с содержанием рукописи, обещал мне устроить дело и просил меня не беспокоиться об одобрительном отзыве, который он непременно достанет. Между тем Михаил Николаевич возложил на меня составление плана для учреждения фельдшерской школы в Нижнем, примерно на сто человек, ибо у него была мысль снабдить все удельные имения в России фельдшерами, выходящими из этой школы, которую он имел в виду поставить под мое начало. Хотя весь этот проект и был составлен и подан ему мною с вычислением суммы расходов, требуемых в общей сложности для образования каждого отдельного фельдшера, но по случаю скоро наступившего освобождения крестьян от крепостной зависимости проект этот так в проекте и остался. Очень довольный и в полной надежде на осуществление моих надежд относительно участи книги моей, я вернулся в Нижний. Оказалось, однако, что я был еще далек от достижения цели, которая казалась мне такой близкой. В мае месяце был получен в Нижегородской удельной конторе следующий в копии мне переданный документ, вместе с решением министра, что он ввиду такого неодобрительного отзыва медицинского факультета, рассмотревшего мою рукопись, пособия из удельных сумм для напечатания его разрешить не может. Привожу документ этот целиком. В конференцию С.-Петербургской медико-хирургической академии Читатель, сколько-нибудь понимающий дело, легко может представить ceбе ту степень негодования, овладевшую мной при получении такого документа, которому служили основанием пристрастие, несправедливость и отсутствие честности, а двигателем — вражда к учению, о котором автор отзыва и понятия не имел. Пусть же моя книга останется в рукописи, пусть труд мой пропадет для гласности в России, но молчать, в виду такого проявления пристрастия и ненависти, недостойных ни мужа науки, ни порядочного человека, я не могу и не буду. Вот мысли, побудившие меня к следующему ответу, коего один экземпляр был официально послан в конференцию медико-хирургической академии, другой — в Удельное министерство. Привожу и его целиком. Нельзя не заметить, что рецензия господина профессора Киттера на сочинение
"Опыт приложения гомеопатии к хирургии" была написана под влиянием предубеждения,
питаемого враждебным отношением противоположных школ. Остается сожалеть о том, что ни звание, ни
возвышенное место, занимаемое г. профессором до сих пор, еще не могли вызвать у него ту степень
справедливости, которая достойна всякого образованного человека и дает возможность смотреть
беспристрастно на достоинства людей противоположного мнения. Удостовериться в этом нетрудно, коль
скоро мы вникнем хотя несколько подробно в рецензию г. профессора.
То же сказано и о других переломах, а также и о вывихах. Что же еще угодно г.
профессору? Какое произвел действие мой ответ в тех местах, куда он был послан, неизвестно мне; знаю лишь то, что через весьма короткое время, чуть ли не через неделю, Нижегородская удельная контора получила из департамента предписание выдать мне 800 руб. для напечатания моего труда. Так поступил человек, незадолго до того говоривший, что фельдшеру следует только уметь пускать кровь и дергать зубы и больше ничего. Не доказывает ли этот поступок состояние, вышедшее из под гнета предубеждения, а потому находящееся в возможности судить здраво, смотреть ясно, не сквозь туман предвзятых мнений и суждений! И не доказывает ли такой поступок отсутствие того ребяческого или сословного самолюбия, которое страшится признания своего бывшего заблуждения. Как ребенок, боящийся призраков, вызванных в его возбужденной фантазии сказками няньки, прячется в юбках своего авторитета, рассказчика, точно так же и мужи науки противного лагеря страшатся слышать, а тем больше просветить себя при помощи осязательного опыта в той истине, которая, помраченная предубеждением и искаженная общепринятой молвой, приняла в их глазах образ какого-то чудовищного выродка? Не грустно ли, когда вспомнишь о тех трудах и препятствиях, которые приходилось одолевать в то время, для чего же? — Для огласки истины, на которую смотрели и теперь еще смотрят как на преступление, как на замысел, направленный для низвержения чуть ли не правительства, если взглянешь на старание дать цензуре, некомпетентной в медицине, направление, созданное невежеством, враждой и злобой. Итак, моя книжка была напечатана благодаря Михаилу Николаевичу Муравьеву, и только ему, иначе она для гласности в России исчезла бы с лица земли; да будет же ему во имя науки воздана самая искренняя и теплая благодарность. Не могу не упомянуть еще об одном характеристичном событии, которому поводом послужила злополучная моя книга. Во время ярмарки 1861 года является ко мне совершенно неизвестный мне человек, рекомендует себя врачом, преимущественно хирургом, и просит у меня позволения осмотреть больницу, так как он, приехав в Нижний, слышал о ней лестные отзывы. Это был Г. А. Савостицкий, здравствующий, сколько мне известно, и ныне старшим врачом, кажется, Мариинской больницы в Москве. Я, конечно, с полной готовностью исполнил его просьбу; у нас завязался разговор по поводу больных и некоторых новых способов оперативных, и между прочим сделан мне был упрек в том, что я не довожу до гласности результатов моей хирургической практики. Тогда я передал ему экземпляр книги, которую он принял с благодарностью, но попросил у меня еще экземпляр для передачи Ф. И. Иноземцеву, которому, вероятно, будет очень приятно познакомиться с успехами бывшего ученика своего; затем он спросил у меня, имею ли я что-либо против того, если бы он предложил меня для выбора в члены физико-медицинского общества при Московском университете, коего он также состоит членом. Выражая свое сомнение относительно желания и готовности общества принять в свою среду гомеопата, я тем не менее изъявил свое согласие на предложение. В ноябре 1862 года, именно 12 числа, как повествуют о том "Московские ведомости" в № 284 от 30 декабря, произошло следующее: Действительный член Г. А. Савостицкий представил физико-медицинскому обществу сочинение г. Боянуса под заглавием "Опыт приложения гомеопатии к хирургии", считая его достойным для вступления в общество в качестве члена-корреспондента. Д. ч. К. Я. Младзеевский предложил в виду значения и направления физико-медицинского общества и его отношения к университету с одной стороны, с другой — ввиду заглавия сочинения как не достойного внимания общества, оставить все предложение Г. Савостицкого без последствий. Председатель общества А. Е. Эвениус заметил, однако, что было бы не в пример последовательнее постановить приговор лишь после разбора сочинения которым-либо из членов общества. Д-р Н. Д. Никитин с готовностью принял на себя этот труд с тем, чтобы впоследствии изложить свое мнение "как о сочинении г. Боянуса, так и о кандидатуре его в члены общества". В № 53 1863 года тех же "Ведомостей" помещен протокол заседания физико-медицинского общества от 12 декабря 1862 года, гласящий: Действительный член Н. Д. Никитин прочитал рапорт, заключающий в себе оценку сочинения г. Боянуса "Опыт приложения гомеопатии к хирургии", которого рассмотрение было ему поручено обществом. Вот вкратце содержание этого рапорта: сочинение г. Боянуса должно быть рассматриваемо, во-первых, как труд чисто научный, в котором этот врач представил результаты своей хирургической весьма обширной практики с полным знанием дела, и выказал совершенное знакомство с современным состоянием медицинских наук, преимущественно анатомии и хирургии. Г. докладчик обращает особое внимание физико-медицинского общества на достоинство этого отдела. Во-вторых, как приложение так называемого гомеопатического метода лечения, на которое г. докладчик смотрит как на аномалию в направлении врача, г. Никитин видит в гомеопатии чисто индифферентное лечение и указывает на то, что и с этой стороны сочинение г. Боянуса может быть поучительно, как доказательство пользы выжидательного способа лечения. В заключение, сообразив значение обеих сторон этого труда, автор рапорта полагает, что г. Боянус достоен быть членом-корреспондентом физико-медицинского общества. Против предложения докладчика говорили д. ч. К. Я. Младзеевский, Г. А. Захарьин и И. В. Варвинский, обращая внимание общества на известное направление и аксиомы Ганемана, которые особенно выхваляются в предисловии г. Боянуса, и особенно на то вредное впечатление, которое может иметь на медицинские понятия неврачей принятие в число членов физико-медицинского общества, состоящего при Императорском Московском университете, врача, заявляющего гомеопатические убеждения, как право на поступление в число членов оного. Д. ч. Н. Э. Лясовский представил несколько вычислений, показывающих математически степень разжиженности, которая должна иметь место при высших гомеопатических дилюциях. Указывая на необходимость противодействовать введению во всеобщее употребление гомеопатического метода лечения, д. ч. К. Я. Младзеевский припомнил между прочим о бывшей недавно в литературе полемике по поводу усилия некоторых лиц сделать гомеопатию медициной простого народа. Он указал при этом на отзыв господина, исправляющего должность директора медицинского департамента Министерства внутренних дел Е. В. Пеликана, помещенный в № 226 "Северной почты" за 1862 год, которого смысл совершенно совпадает с отзывами членов общества, несогласных с заключением рапорта г. Никитина. Затем по предложению д. ч. П. П. Эйнбрдота, общество приступило к решению вопроса, следует ли баллотировать д-ра Боянуса как кандидата в члены-корреспонденты, приняв во внимание все представленные в сем заседании доводы и соображения, и большинством 13-ти голосов против 2-х решило, что не следует баллотировать. Прибавить что-либо к этому приговору, основанному и на ныне господствующих воззрениях, считаю лишним; он высказывает ясно направление и стремление наших противников, а еще яснее рисует логичность мыслей и степень добросовестности. Этот пятилетний отчет деятельности моей в удельной больнице, о коем идет речь, был издан, как я уже сказал выше, на немецком языке, и удостоился весьма лестных отзывав со стороны некоторых германских ученых, высказанных в современных журналах. Глава компании, участвовавшей при постройке Нижегородской железной дороги, г. Овид ван дер Эльст, очевидец моей деятельности, настоял на том, чтобы я издал свою книгу на французском языке, предлагая мне принять издержки печатания на свой счет; таким образом, труд мой был издан в Брюсселе в 1864 году и во Франции удостоился весьма одобрительных отзывов; журнал "Bibliothèque homoéopatique de Genève" перепечатал в отдельной статье наблюдения мои, касающиеся лечения дискразических язв, — все это доказывает, что труд мой прошел не бесследно, а может быть, и принес известную пользу желавшим приложить его к практической деятельности. Последнее четырехлетие (неполное, не доставало до полного четырехлетия 2-х месяцев) службы моей в Нижнем Новгороде я продолжал свои занятия в том же направлении, и за это время собрался еще значительный материал, который долго оставался в рукописи по не зависящим от меня обстоятельствам. В следующей статье я постараюсь вкратце рассказать о периоде деятельности моей в Москве, куда я переселился в 1863 году в июле, а именно по той причине, что после уничтожения крепостного права последовало и закрытие всех удельных больниц. За это время уже и Михаил Николаевич Муравьев, получив другое назначение, вышел из министерства, и его место занял граф Стенбок-Фернмор. С тяжелым сердцем расстался я с Нижним Новгородом, а еще с более тяжелым с больницей; я узнал, что судьба однажды только могла наделить меня таким поприщем деятельности при таких исключительно благоприятных условиях, при возможности всецело отдаться науке! Теперь на склоне лет, ведущих к могиле, я расцветаю вновь душой, вспомнив ту пору, когда я мог так беззаветно отдаваться обаянию науки и черпать в ней все наслаждения, когда я в ней находил опору и сладость бытия. Счастливые годы, в эти минуты я переживаю вас! В заключение скажу несколько слов о холере, сравнивая ее характер за последние шесть лет с наблюденными мной эпидемиями 1848 и 1854 годов. Шесть лет кряду, а именно с осени 1854 года по осень 1860 года, холера посещала Нижний Новгород во время ярмарки, и далее этой последней не распространялась. Кто бывал в Нижнем, тому очень хорошо известно, что ярмарочные строения все помещены на низменном прибрежии при слиянии Оки с Волгой, затопляемом ежегодно весенними разливами; далее не менее хорошо известен громадный наплыв народа всех сословий, его образ жизни и тот дикий, до безобразных форм доходящий разгул, господствующий в течение шести недель; далее ярмарка, начинаясь с половины июля и продолжаясь до конца августа, совпадает с появлением на базаре разнородных овощей и фруктов, не всегда созревших, а вместе с тем с холодными ночами и погодой, иногда очень сырой по причине обильных дождей. Поэтому очевидно, что и почвенные, и климатические, и гигиенические условия представляют всем заразным болезням, не только холере, свободный доступ и развитие. В самом городе, построенном на местности почти на 40 саженей выше уровня рек, не было замечено за все это время ни одного заболевания холерой, которая свирепствовала только на ярмарке и соседних низменных местах, прилегающих к ней. Количество заболеваний холерой было сравнительно незначительное, если взять в рассуждение, что нормальное число жителей Нижнего Новгорода 40 000 возрастает до 150 000 и более во время ярмарки; зато злокачественность всех шести эпидемий была поистине изумительная, что объяснится еще более следующими цифрами. За все шесть лет поступило в городскую больницу холерных случаев 1066, круглым числом 172,66 ежегодно; из них имело смертный исход 700, т. е. 65,66%; в удельную больницу было принято 107 случаев, круглым числом 17,82 ежегодно, с 55 смертными исходами, т. е. 55,40%13. Болезнь особенно свирепствовала в рабочем народе, а при его недоверии и нерасположении к больницам захворавшие поступали очень часто в таком состоянии, когда человеческая помощь бессильна. Все они привозились с ярмарки, почти семь верст расстояния, на роспусках и в таком положении, что часто умирали на пути или через несколько часов по поступлении в больницу, а многие в приемном покое при перемене одежды и белья. Если при прежних эпидемиях появление желчи в изверженнном рвотой или кишечным каналом служило благоприятным признаком, то в эпидемиях, о коих идет речь, несмотря на это все-таки развивался тиф, который кончался почти всегда смертью, или обнаруживалась накожная холерная сыпь, или же больные умирали в асфиктическом периоде болезни. Очень естественно, что в больницу поступала меньшая часть заболевших и в самом худшем состоянии, но все-таки даже и те больные, которым состояние позволяло лечиться на дому, и обратившиеся к врачу при первых признаках появления болезни, представляли немало затруднений для терапии, и всегда ход болезни затягивался на очень значительное сравнительно время. Таких скоротечных случаев, каких приходилось наблюдать во время эпидемии 1848 года, мне ни одного не встретилось, количество заболеваний, как уже было сказано, было не в пример меньше, что и доказывается приведенными выше цифрами. Что касается средств, оказавших наиболее выдающееся действие, то очень трудно при том состоянии, в коем поступали больные, с точностью указать на признаки, обусловливающие их употребление, отчасти и потому, что больные все почти находились в столь апатичном состоянии, что они не отвечали вовсе на вопросы или же вяло и неохотно; таким образом, субъективные ощущения большей частью оставались неразъясненными. Могу указать, впрочем, на Arsenicum, который во всех случаях холеры, не перешедшей еще в период тифозный, оказывал наибольшее действие, а особенно при чувстве жжения под ложкой и неутолимой жажде; Acidum hydrocyanicum занимал место мышьяка в асфиктическом периоде и при сильно развитой синюхе. О всех в тифозном периоде употребленных средствах ничего положительного сказать не могу. ПРИМЕЧАНИЯ1 См. "Гомеопатия в России", стр. 85 и следующие. |