Я сын врача, я родился и получил воспитание в медицинской среде. Кабинет отца был любимым местом моих игр, когда я был мал, и чтения и учебы в юности. Внушительные полки, заполненные толстыми томами, большие банки с жуткими заспиртованными образцами, воздух, пропитанный запахами камфорной настойки и лаванды, имеющая кровавый вид карта "большой симпатической системы" на стене, долговязый белый скелет, ухмыляющийся в шкафу, и загадочная коробка, в которой хранились разъединенные кости черепа младенца, производили сильное впечатление на мое детское воображение. Старые коричневые переметные сумки с невероятным запасом флакончиков, пакетиков и коробок с пилюлями вызывали у меня особое восхищение. Врачи, по моему мнению, были мудрейшими и величайшими представителями человеческого рода. Всех их я видел сквозь призму внушающих благоговение статуса и характера моего доброго отца. Мы так же отличаемся от самих себя в разные периоды жизни, как отличаемся от других людей. Я дожил до того момента, когда начал сомневаться и отвергать прежних оракулов, покинул "чрезвычайно почтенный" путь рутины, обнаружил в старых коричневых переметных сумках наполненный злом ящик Пандоры и смог увидеть, сколько невежества и злонамеренности бывает иногда скрыто и возвеличено в медицинских дипломах!

Отец дал мне свое имя, а я жаждал перенять и его профессию. В этот счастливый период мальчишества, когда наши деревянные лошадки для нас так же реальны, как пони для взрослых, я играл в маленького доктора и скакал от дерева к дереву и от столба к столбу, посещая воображаемых пациентов. Я прочел наполовину литературные, наполовину научные "Вводные лекции" д-ра Раша¹, когда мне еще не исполнилось и пятнадцати лет, и рвался к профессиональному обучению. "Кто есть Дитя? Отец Мужчины"². И хотя меня мудро заставили придерживаться длинного курса академической подготовки, моя любовь к медицине проявлялась во всем. Я применял свои ранние познания в латинском и греческом к анализу медицинских терминов в старом словаре Хупера³, я приобретал знания по естественным наукам лишь в качестве ступеней к знаниям о Живом. Я учил французский не для того чтобы читать "Жиль Бласа"⁴ или "Коринну"⁵, но ради "Зоологии" Милна-Эдвардса⁶, а на уроках по ботанике, несмотря на то, что в классе были дамы, я больше обращал внимания на свойства лекарств, чем на поэзию цветов.

Мой отец был джентльменом старой школы из Виргинии, консерватором во всех своих принципах. Его коллеги по работе за всю его сорокалетнюю карьеру смогли бы подтвердить глубокое подлинное достоинство его натуры и его безупречную профессиональную честь. Он был частным учеником знаменитого д-ра Чапмена⁷, и когда пришло время, с гордостью и уверенностью отдал меня на воспитание и попечение старому Пенсильванскому университету . Так я шел по стопам своего отца, посещал больницы и морг, конспектировал лекции и стал выпускником этого превосходного учебного заведения. Я вернулся домой, полный l'esprit du corpse⁸, преданный своим учителям, гордый своим дипломом, с головой, переполненной принципами, которые я был готов применить на практике и за которые предстояло уплатить деньгами и здоровьем моим пациентам.

То, что я пишу, это не автобиография. Эти детали моей личной жизни были бы неуместны, не будь они чем-то вроде психологического ключа к тому, что я напишу дальше. Я собираюсь описать борьбу пылкого и пытливого ума на пути освобождения от рабского повиновения авторитетам и постижения света и свободы истины. Мой опыт типичен. Каждый, будь он врач или неврач, кто игнорирует, искажает, осмеивает и презирает гомеопатию и врачей-гомеопатов как это делал я, делает это по тем же самым причинам и побуждениям. Все мы находимся под бременем традиций прошлого, учений мастеров, примеров друзей, сил привычки и моды, мнений общества, и все это отнимает не только возможность, но и желание исследовать новую истину с независимой точки зрения. Эти безмерные силы, которые тормозят прогресс человечества, давят на нас как атмосфера, невидимо и неощутимо. Мы не осознаем, как мы слепы и слабы, как невежественны, предубеждены и глупы. Есть глупость, которая считает себя мудрой, и невежество, которое горделиво расхаживает в наряде знания. Правители, доктора, первосвященники и фарисеи человеческой мысли и моды, занимающие в этом мире высокие посты и доходные места, никогда не признают гения галилеев, гарвеев, дженнеров, фултонов и ганеманов до тех пор, пока доктрины последних не достигают успеха благодаря их собственным достоинствам; до тех пор, пока они как солнце не поднимутся высоко в небеса, рассеивая густой туман ошибок и предвзятости, которые вначале прятали их от взора людей.

Я слышал о гомеопатии в Филадельфии, как и все студенты-медики. Один профессор, претендуя на философский подход, подверг ее пародийному анализу и развеял ее по воздуху с таким же легкомыслием, с каким девятнадцатилетний безбожник отвергает христианство. Другой, частной практике которого она, по-видимому, нанесла урон, ожесточенно осуждал ее как ужасающее мошенничество, пользующееся доверчивостью человечества. Третий встал на доброжелательную игривую позицию по отношению ко всей этой ситуации и потешался (и все студенты отвечали ему смехом как эхо) над бесконечно малыми дозами как над абстрактной медицинской ерундой. Все они были в согласии относительно того, что гомеопатия — это одна из тех недолговечных форм медицинской мысли, какими были броунизм, бруссеизм, перкинизм и месмеризм⁹, которые появлялись и расцветали, а затем в одно прекрасное утро исчезали как блуждающие огни из поля зрения введенных ими в заблуждение последователей. Они предсказывали ее скорую смерть и окончательное отмирание. Конечно же, я верил каждому их слову. Никто не ожидал от меня поисков истины, да меня этому и не учили, а учили принимать все, что мои наставники внушали мне в качестве истины. Они делали категорические заявления, а я принимал их. На одной странице своей тетради я записывал: "Ipecac — рвотное средство", на другой — "Гомеопатия — надувательство".

Таким я и вышел в большой мир — фанатичным, самоуверенным и невежественным относительно того, что было более всего достойно изучения. Вокруг меня занимался рассвет новой эпохи, но я его не видел. Повсеместно назревали великие перемены, но я не знал о них. Десятки разумных врачей начинали пользоваться новым методом, тысячи разумных семей становились его приверженцами, печатались книги, появлялись журналы, основывались школы; величайшая научная школа росла рядом со мной, как растет любая подлинная истина, медленно, но верно, и обо всем этом я не имел живого представления, для меня все это было таким же нереальным, как сонмы ангелов, которые, как говорят, невидимо сопровождают нас в нашем земном пути. Я был подобен старому моряку, который продолжал держаться бесплодных берегов традиции, тогда как другие, вооруженные магнитными компасами, смело исследовали океан истины. Я был похож на юного греческого ученика, который только что вышел из афинского портика¹⁰, гордясь мудростью древней философии и с презрением смеясь над бродяжничающими петрами и павлами, проповедовавшими на рынках новое учение, которому судьбой было предназначено заставить замолчать языческих оракулов и преобразить мир.

Мне повезло вступить в профессию в товариществе со своим отцом, у которого была большая практика в одном из наших западных городов. Это не только дало мне возможность наблюдать больных в то время, когда большинство молодых врачей просто ждут обращений пациентов, но и немедленно обеспечило мне повседневный и крайне поучительный контакт с широко образованным, проницательным, осторожным и практичным умом. Опыт многих врачей состоит лишь из повседневного повторения ошибок; опыт моего отца включал в себя неуклонное продвижение к истине. Его скептицизм постоянно охлаждал мой энтузиазм. Он был холодным практиком, презиравшим измышления и не доверявшим авторитетам. Я считал, что у нас было по двадцать спецификов для каждой болезни, а он знал, что у нас было семьдесят заболеваний, для которых не было ни одного специфика. Я полагал, что врачи были ангелами-хранителями, дарующими окружающим здоровье и благословение, а он знал, что они были слепцами, бьющими во тьме то ли по болезни, то ли по пациенту, и им везло, если они убивали болезнь, а не пациента. Я верил, что медицина была одной из неизменных наук, истинной в своих теориях и безошибочной на практике, а он познал мудрость и остроумие известного изречения Вольтера, объявившего медицину "искусством развлекать пациента, пока природа излечивает его болезнь"!

Я уже год или два занимался активной практикой, учась думать под руководством отца (заимствовать мысли других и думать самому — совершенно разные вещи), когда внезапно столкнулся с тем, что считал величайшим мошенничеством нашего времени — гомеопатией. Это произошло так: одной холодной зимней ночью меня вызвали к славному пухлому маленькому мальчику, страдавшему от ужаснейшей формы дифтерийного крупа. Я дал ему рвотное; ему стало хуже. Я поместил его в горячую ванну, но его голос становился все более хриплым. Я повторил рвотное и ванну, но это не вызвало никаких улучшений. Его дыхание стало пугающе затрудненным. Затем он погрузился в состояние отупения, голова была горячей, а зрачки расширенными. Меня охватило беспокойство. Я видел, что если не удастся быстро изменить его состояние к лучшему, то смерть будет неизбежна. Я решил сделать ему кровопускание, для того чтобы облегчить его мозг, к которому прилила кровь, а затем поручить его судьбу дробным дозам каломеля.

Когда я объявил о своем кровожадном намерении, бедная мать ударилась в слезы, которые лились в перемешку с восклицаниями о том, что ее ребенку не нужно пускать кровь. Я возражал, объяснял ей свою тактику, умолял, но все безрезультатно. Она дико восклицала, прижимая к груди малыша: "Кровь — это жизнь, ее нельзя отбирать!" Муж отвел меня в другую комнату и сказал мне, что у его жены после смерти ребенка было сумасшествие, и она несколько месяцев провела в сумасшедшем доме. Он сказал, что не станет перечить ей в таком важном и деликатном деле, и что ребенку нельзя делать кровопускание. Он просил меня сделать что-то другое, все что угодно, чтобы спасти ребенка, но только не кровопускание. Я откровенно объяснил ему с толикой профессиональной гордостью, что мое мнение значило больше, чем его и жены, и что нельзя было надеяться спасти ребенка без кровопускания и каломеля, и я не могу взять на себя ответственность за ребенка, если мне не будет позволено распоряжаться лечением. В результате всего этого меня освободили от обязанностей по лечению ребенка, о чем я не сожалел, так как это позволяло мне избежать ответственности за его смерть, которую я считал неизбежной. Ангел жизни, наверное, хлопал в ладоши от радости, когда я вышел из двери их жилища.

На следующий день я ожидал вестей о смерти своего маленького пациента, но ни о чем подобном не сообщалось. Днем позже утром я просмотрел газеты в поисках приглашения публики на его похороны, но не смог найти некролога. Я был озадачен. За каким же доктором, способным спасти ребенка при таких обстоятельствах, они могли послать после того, как я ушел? Как я завидовал его знаниям или его удаче! Представьте себе мое изумление, когда в середине дня я увидел, как этот ребенок играет во дворе своего отца! Это возбудило мое любопытство, которое оказалось сильнее моей профессиональной гордости. Я решил узнать, кто же был моим искусным преемником у постели этого больного. Я позвонил к ним, вызвал хозяйку дома и с некоторым замешательством стал выяснять то, что меня интересовало. Мне сообщили, что был вызван врач-гомеопат, что он повязал вокруг шеи ребенка отжатое полотенце, предварительно смоченное холодной водой, и дал ему на язык несколько маленьких сахарных пилюль. Пилюли продолжали давать каждые пятнадцать минут до тех пор, пока пациенту не стало легче дышать, кашель не стал влажным, и он не пришел в себя, после чего он быстро поправился.

Рассудительный механик, обнаруживший, что другой механик выполнил какую-то часть работы быстрее, лучше, надежнее и научнее его, страстно возжелал бы узнать, как эти новые принципы были применены на практике. В моей ситуации можно было бы предположить, что я скажу себе: "Это поистине замечательно. Я встречусь с этим новым врачом, я выясню, что он дал ребенку, и почему. Мы по крайней мере дружески обменяемся мнениями. Я смогу узнать что-то полезное для себя и других". Этот был бы обычный здравый смысл, но это был бы не аллопатический здравый смысл. Это было бы то, что сделал любой человек в здравом уме, который действительно обладал совершенной свободой мысли и действий, но я был связан по рукам и ногам невидимыми, но мощными тенетами образования, предвзятости, интересов, моды и привычки. Я осмеял лечение как апогей глупости, и у меня хватило нахальства утверждать, что ребенок вылечился благодаря моим методам, которые начали оказывать свое действие после того, как я ушел. Дама не согласилась с этим мнением и, по-видимому, была обращена в гомеопатию. Мое подозрение, что новая система была бесчестным мошенничеством, теперь переросло в убеждение, и несколько позже я отказался от того, чтобы быть представленным тому достойному джентльмену, который спас моего пациента.

Этот д-р Бьянкини, который навлек на себя мое ребяческое презрение, был почтенным как по возрасту, так и по заслугам достойным выпускником Университета Генуи. Через семнадцать лет после этого случая я познакомился с ним при более благоприятных обстоятельствах. Я узнал его секрет лечения крупа и применил его для сотен больных без единой неудачи. Конечно же, мы видели друг друга уже совсем в другом, лучшем свете, и вместе смеялись над моим безобидным аллопатическим самомнением. Наша встреча напомнила мне о двух валлийцах, встретившихся на рассвете на одной из необитаемых гор своего края. Завидев друг друга издалека, каждый из них ужаснулся огромной и причудливой фигуре, приближавшей к нему в океане испарений. После того, как они подошли друг к другу ближе, они обнаружили, что каждый из них походил на человека, хотя силуэты и были причудливо искажены тусклым утренним туманом. Когда же они встали лицом к лицу, подумать только! — оказалось, что они братья! Вот такими туманами и испарениями и являются все веры, системы и условности, разделяющие людей друг от друга!

Обращаясь к своему умонастроению в тот период и спрашивая себя с удивлением, почему же такое поразительное исцеление с помощью гомеопатии не произвело никакого впечатления на мое мышление, я вспоминаю, что находился под влиянием двух больших заблуждений относительно гомеопатии, которые не позволили ей занять никакого места в моих убеждениях. Такое ожесточение владело мной потому, что я пребывал в невежестве, подобно тому как некоторые животные бывают наиболее свирепыми в темноте.

Во-первых, я считал учение гомеопатии неким уродством, а не учением, а тех, кто ею занимается, необразованными самозванцами. При этом я никогда не читал ни единой книги или журнала новой школы. Я ни разу не говорил ни с одним из врачей-гомеопатов. Я не знал решительно ничего на эту тему, как не знают и девять из десяти врачей-аллопатов в Соединенных Штатах в настоящее время. Причиной и меркой моей нетерпимости было мое невежество. Моим пророком был лондонский "Ланцет" — могущественный Гектор¹¹ ортодоксального воинства. Я все узнавал из вторых рук и все видел как те валлийцы, сквозь клубы тумана.

Мне нужен был здравомыслящий, умный друг, который показал бы мне то, что сейчас я вижу так ясно, что гомеопатия — это венец, вершина медицинской науки, что она только начинается там, где кончается аллопатия. Это величайшая философская реформа в важнейшем и наименее изученном разделе медицины — применении лекарств для излечения болезней. Полный курс научного обучения, необходимый квалифицированному врачу, это основа, опираясь на которую истинный гомеопат должен продвигаться выше и дальше в своей благородной миссии. Ганеман на целую голову возвышался над толпой своих хулителей. Жан Поль Рихтер¹² называет его "редким сочетанием гения и образованности", и он действительно был таким.

Немцы, которые завезли новую систему на наш континент, Геринг, Вессельхефт, Грам, Хайнель, Пульте и другие, все были джентельменами с обширной и разнообразной эрудицией. Их первые американские ученики, апостолы нашей школы в разных городах, в большинстве случаев были людьми выдающихся умственных способностей и всесторонней классической и научной культуры. Например, Грей, Вильсон, Ченнинг, Хал, Кертис, Байард и другие ранние гомеопаты Нью-Йорка добавили бы своим присутствием блеска любым медицинским или общественным кругам Лондона и Парижа.

Во-вторых, я был лишен возможности ощущать малейший интерес по отношению к социальному или научному статусу гомеопатии из-за предвзятого заключения, что бесконечно малые дозы были просто ничем, будучи разведены так сильно, что у них не могло остаться никакой материальной силы, и поэтому гомеопатия была абсолютным мошенничеством. Верно, что я никогда не пробовал применять бесконечные дозы, а также не верил свидетельствам тех, кто пробовал. Пока я в достаточной степени не убедился в почему, как и для чего явлений, я был склонен отрицать сами эти явления. Это ложная и порочная манера рассуждений почти универсальна. Однако все истинные философы, начиная с Бэкона¹³ и Джона Хантера¹⁴ и закончивая Бартлеттом¹⁵ и Хью Миллером¹⁶, говорят нам, что никакие априорные размышления и соображения не смогут установить ни подлинности, ни ложности внушающих сомнение фактов. Только опыт может беспристрастно подтвердить или доказать ошибочность чего-либо. Джон Хантер любил повторять своим ученикам: "Не думайте, а проверьте!", однако в отношении гомеопатии люди продолжают думать, вместо того, чтобы проверить ее.

Как все знают, очень удобно, когда кто-то другой проверяет что-то вместо нас, думает за нас, готовит за нас еду. Надо сказать, что я и все другие конвенциональные врачи были освобождены от обязанности рассмотрения гомеопатии благодаря г-ну Андралю¹⁷, одному из величайших медиков Франции, который долго экспериментировал с ней в парижском госпитале. Он испробовал ее на пятидесяти четырех пациентах и опубликовал лечение и его результаты в медицинском журнале. Эта публикация была, конечно же, перепечатана во всех других журналах по всему миру. Андраль от имени аллопатии подверг нашу бедную молодую гомеопатию тому, что сам назвал честным испытанием, и весьма решительно высказался против нее. Об этом знал я, знал любой врач-аллопат. Андраль списал гомеопатию в архив. Мы все согласились, что там она и должна оставаться. Поскольку еще не перевелись рипы ван винкли¹⁸, которые до сих пор верят, что опыты Андраля были точны, не зная о них ничего, кроме имени их автора, я приведу здесь несколько поразительных фактов об этом известном испытании, которые мне удалось обнаружить в "Британском журнале гомеопатии", где оно было скрупулезно проанализировано.

Испытание проводилось свыше тридцати лет назад, когда гомеопатия была в самом раннем периоде своего развития, до того как гипотетическая ценность многих ее лекарств была проверена на опыте, и когда в ее запасах не было и половины тех замечательных лекарств, которыми она обладает в настоящее время. Результат опытов по лечению девятнадцати из пятидесяти четырех больных не был сообщен вообще. Может, он был настолько благоприятен для гомеопатии, что его нельзя было публиковать? Три четверти больных, прошедших гомеопатическое лечение, страдали серьезными хроническими и органическими болезнями, как-то: чахотка, подагра, гипертрофия сердца, аменорея, хронический гастрит, бронхит и т. д., то есть, болезнями, требующими долгого курса лечения и смены лекарств во время этого курса, и очень часто не излечимыми никакими лекарствами вообще. Можно ли поверить, что каждому из этих больных давали всего одну дозу гомеопатического лекарства (в высоком разведении), а если болезнь не излечивалась в течение нескольких дней, то больного передавали аллопатам, и составлялся отчет не в пользу новой системы?

Двадцати пяти из тридцати пяти больных, описанных в отчете, давались лекарства, которые вовсе не были гомеопатичны болезням. Какой здравомыслящий непрофессионал, занимающийся гомеопатией лишь с помощью своего маленького "Домашнего справочника", не знает, что не дают Аconitum при перемежающейся лихорадке, Аrnica при чахотке, Нyoscyamus при плеврите, Сhamomilla при безболезненном поносе, Вelladonna при бронхите, Оpium при болезнях матки и т. д.? Однако именно такие назначения наудачу делал больным прославленный Андраль, сам признавший, что не умеет читать на немецком, то есть на том единственном языке, на котором в то время существовала книга, способная научить его, как пользоваться вышеупомянутыми лекарствами гомеопатически. Из десяти больных, которым было выбрано более-менее сносное гомеопатическое лекарство, как сообщалось, семь на следующий день почувствовали себя лучше.

Эксперименты Андраля были попросту фарсом, постыдным и для него, и для его школы, и к тому же напоминавшим уловку людей, которые специально взялись вынести заключение против гомеопатии, а также предотвратить возникновение любых вопросов у врачей на эту тему и в будущем. Однако я и не подозревал, что так обстоит дело, и продолжал практиковать одну систему и с легкой совестью поносить другую. Но Провидение приготовило мне лучшую роль, нежели та, которую исполняет слепой конь, вращающий ступальное колесо.

В 1849 году нас посетило ужасное бедствие — азиатская холера. Она маячила черной тучей на Востоке и с пугающей быстротой двинулась на Запад, неся с собой горе и смерть. Мы готовились к ее приходу серьезными размышлениями и изучением. Мы изучили мнения и практику тех, кто был свидетелем предыдущих эпидемий. Суждения были настолько противоречивы и неудовлетворительны, что мы оказались перед лицом этого великого врага исполненные опасений относительно нашей способности успешно сражаться с ним. Одержимые нашим бессильным слепым аллопатическим суеверием, что болезни следует лечить противоположностями, мы восклицали: "Какие сильные должны быть вяжущие вещества при таких обильных выделениях! какие успокоительные при такой рвоте! какие спазмолитики при таких судорогах! какие опиаты при таких ужасных болях! какие разогревающие для такой смертельной холодности! какие быстродействующие стимуляторы для такого ужасного коллапса! какие могучие специфики для таких фатальных приливов крови!" Ах, этот сбивающий с толку хаос иррациональных теорий и отвратительная полифармация!

И вот мы принялись за работу со всем, имеющимся под рукой. Если у пациента не выделялась желчь, то это было не из-за того, что ему досталось мало каломеля. Если страдания бедных пациентов нельзя было облегчить, то не из-за нехватки опиатов. Если у них наступал фатальный коллапс, то потому, что бренди, стручковый перец, эфир и сотня других стимулирующих средств не смогли их взбодрить. Если они становились холодны как смерть, это было потому, что ни горчичные и нарывные пластыри, ни натирания и обжигающие мази, ни парные, ни горячие кирпичи, ни бутылки, ни вареная кукуруза, ни все те приспособления, что предназначены создавать искусственное тепло извне, не могли заменить то животное тепло, которое уже не вырабатывалось у больных внутри. Теории и практические методы при холере в той же степени неисчислимые, что и противоречивые, наиболее ярко выявляют всю ошибочность, абсурдность, non sequiturs¹⁹ и чудовищность аллопатической философии. Будущие эпохи рассудка и истины поставят их вровень со старым негритянским рецептом: "Квасцы и смола, сэр; квасцы свяжут стул, а смола починит его!"

Очень многие больные с поносом, у которых несомненно развилась бы холера, были вылечены отдыхом, диетой и простыми смесями, в которые обычно входила камфора. Но при далеко зашедшей холере, когда у больных были рвота и выделения, напоминающие рисовый отвар, спазмы, холодная кожа, холодный язык и ослабевающий пульс, наши успехи, если о них говорить честно, были очень скромны. Куда бы мы ни отправились, за нами по пятам следовала смерть, и мы отнюдь не были неудачливей наших коллег-врачей. Парадокс: я даже заработал себе весьма приличную репутацию в лечении холеры! Журналы и отдельные публикации, слухи и традиции расхваливали многочисленные специфики. Все они были нами испробованы, и со всеми мы потерпели неудачу. Мы падали духом, и среди стенаний осиротелых друзей и на улицах, почерневших от похоронных процессий, мы сокрушались по поводу бессилия нашего искусства. Мой честный отец как-то раз воскликнул в разговоре со мной в своем кабинете: "Сын мой, вместо любого из лекарств из Материи медики мы могли бы с таким же успехом давать всем пациентам ледяную воду. Те больные, которые у нас поправляются, выздоровели бы и без всякого лечения".

ПРИМЕЧАНИЯ ПЕРЕВОДЧИКА

¹ Раш Бенджамин (1746—1813) — известный американский врач, профессор химии, теории медицины и клинической практики в Университете Пенсильвании, а также политический деятель. Имеется в виду его книга "Шесть вводных лекций к курсу лекций по основам и практике медицины, прочитанных в Университете Пенсильвании д-ром Бенджамином Рашем, профессором медицины того же университета", Пенсильвания, 1801.
² Часто цитируемая в английской литературе строка из стихотворения английского поэта-романтика Вильяма Вордсворта (1770—1850) "Займется сердце, чуть замечу...", подразумевающая, что сущность человека формируется в детстве.
³ Хупер Роберт (1773—1835) — английский врач, известен как автор многочисленных популярных сочинений на медицинские темы, в частности, "Краткого медицинского словаря, включающего объяснение анатомических, физиологических и хирургических терминов" (1798).
⁴ Полное название "История Жиль Бласа из Сантильяны" — плутовской роман французского писателя Алена Рене Лесажа (1668—1747), написанный в 1715—1735 гг., считается последним шедевром плутовского жанра.
⁵ Полное название "Коринна, или Италия" (1807) — роман французской писательницы мадам де Сталь (1766—1817), героиня которого стала символом романтического свободолюбия.
⁶ Милн-Эдвардс Анри (1800—1885) — видный французский зоолог и естествоиспытатель, профессор Национального музея естественной истории, декан факультета естественных наук Парижского университета. Совместно с сыном Альфонсом написал многотомное руководство по анатомии и физиологии животных и человека.
⁷ Чапмен  Натаниэль (1780—1853) — врач, ученик Бенджамина Раша (см. выше), автор первого американского руководства по Материи медике, основатель "Американского журнала медицинских наук" (1820), первый президент Американской медицинской ассоциации, созданной в 1847 г.
⁸ Здесь: корпоративного духа (франц.)
⁹ Названные по именам их основателей течения медицинской мысли первой половины XIX века.
¹⁰ Портик (крытая галерея) в Афинах, где Зенон занимался со своими учениками.
¹¹ В "Илиаде" Гомера троянский герой, предводитель армии Трои, старший сын царя Трои Приама и Гекубы.
¹² Рихтер Жан Поль, настоящее имя Рихтер Иоганн Пауль Фридрих (1763—1825) — немецкий писатель, сентименталист и преромантик, автор сатирических сочинений, эстетик и публицист.
¹³ Бэкон Фрэнсис (1561—1626) — английский философ, родоначальник английского материализма.
¹⁴ Хантер Джон (1828—1893) — английский хирург и исследователь, один из основоположников экспериментальной патологии.
¹⁵ Вероятно, имеется в виду Томас Бартлетт (1789—1864), английский священник и теолог.
¹⁶ Миллер Хью (1802—1856) — шотландский писатель, геолог, фольклорист, теолог.
¹⁷ Андраль Габриэль (1797—1876) — известный французский врач и автор ряда трудов по клинической медицине, член Французской академии наук, профессор общей патологии и терапии в Парижском университете. Считается основателем научной гематологии.
¹⁸ Рип ван Винкль — герой одноименной новеллы В. Ирвинга (1783—1859), житель голландской колонии в Америке, который выпил волшебное вино, поднесенное ему гномами, и проспал 20 лет. Проснувшись, он обнаружил, что жизнь вокруг сильно изменилась, а сам он уже гражданин США. Имя героя стало нарицательным (цит. по "Англо-русскому лингвострановедческому словарю 'Американа-II'", 2005).
¹⁹ Нелогичности, непоследовательности (лат.).

ЧАСТЬ II