Предисловие
Прочность цепи зависит от ее слабейшего звена. Человеческая жизнь зависит от слабейшего
жизненно важного органа. Так определенный орган становится равен по важности всему организму.
Даже если состояние тканей всего организма одинаково плохо, мы спасем жизнь, если поможем
органу, который первым сдает свои позиции. Так мы выигрываем время, чтобы изменить общее
состояние или качество стромы.
Смерть часто начинается с определенного органа, т. е. локально, и если его вовремя
спасти, жизнь можно сохранить. В острых состояниях ценность определенного органа часто становится
особенно важна. Порой не надо никакого конституционального лечения — весь случай
ограничивается одной страдающей частью тела. И при многих хронических состояниях некоторые органы
требуют особого внимания и должны его получить. Такова моя позиция далее, на страницах этой книги.
Как заметил Форже, "граница между врачеванием и убийством зачастую не толще
апоневроза".
Во избежание непонимания надо дать несколько предварительных объяснений. Во-первых, под
орга́нным лекарством я имею в виду не лекарство, топически применимое к страждущему органу
благодаря своим физическим и химическим эффектам, а лекарство, имеющее селективное сродство к нему,
благодаря которому оно находит этот орган через кровь. Скажем, вяжущее, примененное к слизистой
оболочке для устранения катара, — не органное лекарство в моем понимании, и не может быть
примером радемахеровской органопатии.
Во-вторых, я провозглашаю органопатию не как свое детище или нечто новое. Это доктрина
Гогенгейма (Парацельса) и его последователей, которую воскресил, расширил, доработал и
систематизировал Радемахер в начале этого века. Пусть лавры достанутся тому, кто их заслужил.
Бедного Парацельса давно поливают грязью и нещадно грабят, и теперь настало время воздать ему по
заслугам как за его гений, так и за его чудачества. Современный отец органопатии, Иоганн Готфрид
Радемахер, родился 4 августа 1772 года и скончался 9 февраля 1850 года. Величайший труд всей его
жизни называется "Rechtfertigung der von den Gelehrten misskannten verstandesrechten
Erfahrungsheillehre der alten scheidekunstigen Geheimaerzte, und treue Mittheilung des Ergebnisses
einer 25-jahringen Erprobung dieser Lehre am Krankenbette, von Johann Gottfried Rademacher".
Предисловие к первому изданию датируется 1 апреля 1841 года.
К его труду я часто обращаюсь на этих страницах. И из него же, немного сократив, я перевел часть
по болезням селезенки.
Далее, я не считаю органопатию чем-то отдельным от гомеопатии, но частью, включенной в
гомеопатию и охваченной ею, хоть и не идентичную гомеопатии и не сопротяженную ей. Я бы сказал так: органопатия — это гомеопатия в первом приближении.
И наконец, я бы подчеркнул, что там, где найдено гомеопатическое лекарство, которое покрывает
всю совокупность симптомов, а также причинный патологический процесс, вызывающий эти
симптомы, там органопатия не имеет смысла вообще или служит лишь временным облегчением
для больного органа.
Дж. Комптон Бернетт
ЧАСТЬ I.
Заболевания селезенки
С выходом в свет работы Морганьи De sedibus, а точнее, с появлением и развитием
физикальной и региональной диагностики в трудах Ауэнбрюггера, Лаэннека, Шкоды, Пиорри [Джованни
Батиста Морганьи, 1682—1771, итальянский анатом, родоначальник современной патологической
анатомии; Иосиф Леопольд Ауэнбрюггер, 1722—1809, австрийский врач, ввел в медицинскую
практику метод перкуссии; Рене Лаэннек, 1781—1826, французский врач, ввел в клинику
стетоскоп; Йозеф Шкода, 1805— 1881, чешский врач, развил методы физикального обследования;
Пьер Адольф Пиорри, 1794—1879, ученик Лаэннэка, развил метод перкуссии и ввел в клинику метод
плексометрии. — Прим. перев.] и их школ, практические врачи все чаще стали
рассматривать каждый орган сам по себе, причем независимо от разных медицинских доктрин. Можно
сказать, что первая половина XIX века незыблемо узаконила абсолютную необходимость постановки
регионального диагноза. Эта сепаратистская практика дошла до того, что зачастую организм как единое
целое стал выпадать из поля зрения.
Пиорри в своем Traité de Plessimétrisme et de l'Organographisme справедливо отмечает: "Таким образом, патонимика стала возможна лишь благодаря доктрине, на
которой она основана" [В контексте мысль Пиорри звучит так: "Невозможно дать разумное
определение тому, что не установлено, и только лишь основываясь на анатомических и физиологических
фактах можно создать классификацию. Таким образом, патонимика стала возможна лишь благодаря
доктрине, на которой она основана, и если бы мы не перевернули старые идеи, то создать новую
систему точных и выразительных слов было бы невозможно". — Прим. перев.].
Поскольку методами пальпации, перкуссии и аускультации стало возможно отграничить органы друг от
друга, в оборот вошли термины "органопатия", "органогения",
"органография" и т. д., которые, надо сказать, и разумны, и полезны. Правда, органопатия
еще со времен Гогенгейма была становым хребтом медицинской практики некоторых докторов,
выбивавшихся из общего течения, порой больших мастеров лечебного дела.
Если будет задан вопрос, что же понимается под органопатией в этой книге, я отвечу, что
органопатия — специфическое локальное действие лекарств на определенные части и органы тела,
как это впервые систематизировал Радемахер в начале XIX века. В патологии термин
"органопатия" используется уже давно, особенно в континентальной Европе. Французы
называют словом organopathie болезнь органа, и это принятый в патологии термин. То же относится и к
понятию Organleiden в немецком языке. Но это все между делом.
В этой небольшой книге слово "органопатия" используется как технический термин фармакотерапии. Здесь, в Англии, он был несколько лет назад заимствован у Радемахера и его
сторонников без малейшего слова благодарности в их адрес. Но истинный основоположник органопатии — Гогенгейм, известный как Парацельс. Доказательством послужат его труды, а также
материал этой книги, насколько позволит место. Органопатия — часть более общей
системы, гомеопатии. Если органопатия утверждает, что определенные лекарства действуют на
определенные органы лечебно, избирательно и специфически, например, Digitalis на сердце
(терапевтическая органопатия), то гомеопатия идет дальше. Она утверждает, что Digitalis не
только действует на сердце специфически (терапевтическая органопатия). Чтобы наступило излечение,
естественная болезнь органа (нозологическая органопатия) должна быть подобна в своих
проявлениях действию лекарства (терапевтической органопатии).
Могут сказать, что гомеопатия основана на органопатии, ибо лекарство, чтобы специфически
излечить сердце от болезни, обязано каким-то образом на него действовать. Но гомеопат
уточняет: чтобы излечить сердце, лекарство — да, разумеется! — до́лжно действовать на
него, тут мы стоим на общих позициях с органопатами. Но этого мало. Нозологическая и
терапевтическая органопатии должны быть подобны друг другу. А поскольку мы распознаём болезнь
только по объективным и субъективным симптомам, то две органопатии должны быть симптоматически
схожи, хотя могут быть антипатичны в своем образе действия друг против друга.
Причина, почему я написал свои "Болезни селезенки" с позиций органопатии, не столько в
том, что я уже работал над этим 10 лет назад. Опыт мой в этой области несколько необычен и,
вероятно, окажется полезен моим читателям. И я хотел бы особо подчеркнуть, что органопатия уже
много лет является зрелой медицинской системой, а ничуть не детищем нашего времени.
Конечно, она нуждается в уточнении и развитии, и я верю, что эта небольшая книга — шаг в
этом направлении. Но в наше время выйти вперед и заявить об открытии органопатии подразумевает
некое невежество, заставляющее застыть в изумлении. Я не утверждаю, что лечение пораженного органа
органным лекарством по канонам Парацельса, Радемахера и их уважаемых последователей есть
самодостаточная медицинская система. Но она прекрасно работает, и по сути это элементарная
гомеопатия, или т. н. специфичность локализации.
Не забываю я ни роли, которую играют remedia universalia в медицине Парацельса, ни о genius epidemicus morborum. Здесь я их не рассматриваю, исходя из принципа не гнаться за
двумя зайцами.
Наконец, я слишком далек от мысли, что в подавляющем большинстве случаев болезнь органа
существует сама по себе, независимо от организма. Напротив, я прекрасно знаю из наблюдений за
природой, что обычно часть и целое качественно неразрывны. Самый, по-моему, системный орган тела
— кожа. Но, с другой стороны, селезенка во многом живет своей собственной жизнью, и ее
заболевания могут достаточно ярко проявляться.
Можно ли извлечь практическую пользу из современной теории, продвигаемой некоторыми
ясновидящими, что селезенка — это хранилище жизненной энергии, мне неведомо. Но меня поразило
утверждение Радемахера, что большой процент водянок излечат селезеночные лекарства.
Надеюсь, никто из моих читателей не будет шокирован, услышав от меня о локальном лечении болезней. Я говорю о селективном специфическом лечении, а не о локальном.
Может страдать весь организм, может лишь часть его. И когда эта часть отклоняется от нормы, она
обычно дает хозяину знать о себе в своей типичной манере. Измененное состояние органа может вызвать
ощущение тесноты, полноты, боли в непосредственной близости от этого же органа. Иногда больной
орган дает знать о себе викарно, через другой орган, соседний или отдаленный. Ubi index ibi morbus
— хорошая максима, часто работающая в диагностике. Если больной кашляет, его легкие больны.
Если у него сердцебиение — больное сердце, по крайней мере настолько, насколько оно служит
источником симптома. Но симптом не обязательно будет первичным. Ведь и кашель, и сердцебиение могут
возникать из-за патологии другого органа — соседнего или отдаленного. Другими словами,
больной орган может говорить за себя сам — органопатически. Или его заставит говорить
другой больной орган — синорганопатически. Или же он будет говорить за весь организм
— голопатически.
Таким образом, заболевания селезенки я собираюсь рассматривать с точки зрения органопатии. С самого момента зарождения медицинской науки было ясно: чтобы вылечить,
например, болезнь печени, понадобится печеночное лекарство; страдание органа было органопатией.
Но, как я уже говорил, честь открытия практической органопатии принадлежит Парацельсу. То есть
некоторые внутренние органы тела поражаются первично, сами по себе, органопатически, из-за чего
само существование организма ставится под угрозу, в то время как другие органы могут поражаться (а
могут и не поражаться) синорганопатически.
Между тем, в природе существуют лекарства, имеющие более или менее выраженное селективное
сродство к определенным органам и частям тела, получившие название органных лекарств.
Подробнее об этом немного дальше. Самому Радемахеру, как мы уже видели, принадлежит термин и
клиническая демонстрация органопатии (см. его труд, опубликованный шестьдесят с лишним лет назад).
Радемахер начал вводить органопатию в практику в 1815 году и применял ее с огромным успехом свыше
тридцати лет, до конца своих дней.
У Радемахера было много учеников, которые практиковали его метод, развивая и защищая
органопатию. Эти ученики сформировали школу и известны в литературе как радемахерианцы — во
всяком случае, так называю их я, — и по правде говоря, в литературе их не поняли и не
приняли, хотя то здесь, то там литературные пираты пользуются их сокровищницей для своих
"открытий". Одно время ученики Радемахера держались вместе и с 1847 года издавали в
Эйленбурге свой журнал Zeitschrift für Erfahrungsheilkunst под редакцией д-ров
А. Бернарди и Л. Леффлера. Журнал выходил под старым, избитым, но как и прежде верным
девизом "Medicina ars experimentalis". Не знаю точно, сколько лет он просуществовал, но
недолго. Ведь как только радемахерианцы стали работать над уточнением показаний к своим лекарствам,
они уклонились в область экспериментальной фармакологии. И обнаружили, что местечко уже занято
— кем бы вы думали? — гомеопатами! Но в результате блужданий уклонисты назад не
вернулись, а продолжали заниматься испытаниями лекарств бок о бок с последователями
Ганемана. Разумеется, до Ганемана ни о какой систематизации лекарств на основе испытаний не могло
быть и речи.
Поэтому органопатия Парацельса в интерпретации Радемахера несколько отличается от органопатии
учеников последнего. Ведь они практически отказались от идеи органофильности лекарств как
таковой и привнесли в свою органопатию ганемановские испытания на здоровых. И после этого
органопаты-радемахерианцы, бросив свой журнал, шагали в ногу с гомеопатами.
Труд Радемахера и игнорировали, и критиковали, но он останется классическим на все времена. Я
считаю искусство его излечений непревзойденным, даже более того, несопоставимым ни с чем в истории
медицины, насколько она известна мне лично.
Иногда я сожалею, что ученики Радемахера и Ганемана так тесно сблизились. Мне кажется, что
испытания лекарств — это еще не все. И я не могу избавиться от мысли, что если бы радемахерианцы
остались верны себе, они научили бы нас многому по части высшей физиологии различных органов, чему
нам еще предстоит научиться. И я должен сказать, что некоторые органные лекарства Радемахера
обладают прямой силой излечивать органные заболевания, хотя их испытания этого не объясняют. Быть
может, будущее прольет свет на эти загадки. Мы должны принять сам факт и ждать объяснения.
Со многими людьми в нашей жизни мы встречаемся и расстаемся. С одними на время, с другими
навсегда. Проходят месяцы и годы, кого-то мы встречаем снова. И если рядом друг, мы представляем
этого человека другу, объясняя, что познакомились при таких-то обстоятельствах. Для врача болезни и
лекарства — те же знакомые на его профессиональном пути. Если он встретит собрата по труду,
очень скоро их общение перейдет в профессиональное русло. Большинство людей искренне сойдутся в
осуждении бесед на узкопрофессиональные темы. Но все-таки вам понадобится немного времени, чтобы
составить верное представление, чем собеседник занимается в жизни. Только дайте двум врачам
встретиться в свете, и беседа быстро перейдет на медицинские темы. А почему, собственно, должно
быть иначе? Неужели мы считаем, что влюбленный в свое дело ботаник предпочтет обсуждать проблемы
астрономии?
Недавно я отдыхал в чудесном городском саду. Рядом присел незнакомый джентльмен. Мы
разговорились. И он спросил, могу ли я разглядеть тонкую поперечину слухового окна. Я ответил, что
нет. "А я могу", — сказал он. И тут же спросил, не учился ли я в академии. Нет,
ответил я. Затем, с движением в голосе, он воскликнул: "Боже, какие краски! Вы только
посмотрите, там, в тени сливы на дорожке! И тот зеленый цвет, рядом с лещиной!" Нужно ли
уточнять, что мой собеседник был художником?
Я не увидел ничего из тех прекрасных вещей, к которым он привлек мое внимание. Я разглядел
крохотное свищевое отверстие на коже над его гортанью…
Удивительное знакомство на моем профессиональном пути я завел с лекарством по имени Ceanotus
americanus. С годами оно окрепло и перешло в тесную дружбу, к тому же с немалой пользой. С
помощью моего друга я стал гораздо больше, чем прежде, уделять внимания селезенке, о которой я
далее и собираюсь рассказать.
В качестве введения к "Болезням селезенки" лучше всего подойдет материал, написанный
мною о Ceanotus americanus в 1879 году.
Ceanotus americanus и патология селезенки
Несколько лет я использовал это лекарство как органное в истинно радемахерианском духе. Изучение Magnum Opus Радемахера доставило мне величайшее удовольствие. Основав эту свою работу на
причудливых положениях Парацельса и приведя его гениальный притворный мистицизм к осязаемой
практической медицинской форме, Радемахер написал самый выдающийся и оригинальный труд, который
вообще можно найти в океане медицинской литературы. Это эмпирия в голом виде, лишенная рамок,
законов и условностей. Однако есть две идеи, красной нитью проходящие через всю работу, — genius epidemicus morborum и органопатия. А с точки зрения фармакологии есть еще две идеи
— универсальных и органных лекарств. У Парацельса было только три универсальных лекарства, то
же у Радемахера и его учеников. У Ганемана было только три фундаментальных болезненных состояния
— псора, сифилис и сикоз. У фон Грауфогля было только три конституции тела. Словно все они
единодушно взяли на вооружение поговорку фатерлянда aller guten Dinge sind drei, что в
переводе значит "всех хороших вещей по три".
Genius epidemicus morborum — несомненно природный факт. Но он удивительно скользок
и труден для понимания. То же можно сказать о трех миазмах Ганемана и трех конституциях
Грауфогля.
Органопатия Радемахера не более (и не менее) чем гомеопатическая специфичность локализации с
крупицей мистико-психического нечто в различных органах. Если мы отодвинем в сторону эту особенную
душу в каждом органе, останется лишь местное или избирательное сродство. Это не противоречит
природе. И ум, который не может этого понять, страдает узостью восприятия. На практике мы часто
идем в обход там, где до цели всего три шага. Чем бы ни был Cantharis, но в первую
очередь это почечное лекарство. Чем бы ни был Digitalis, но в первую очередь это сердечное
лекарство. Чем бы ни была Belladonna, но в первую очередь это артериальное лекарство. В этом
же смысле Ceanotus americanus есть лекарство селезеночное.
Селезенка — темный угол в человеческом организме с точки зрения и физиологии, и терапии.
Как говорит Буржери: "Что есть селезенка? Таков вопрос, довольно странный, задаваемый уже три
тысячи лет в науке, ответ на который наука и по сей день тщетно ждет". Я слышал
аргументированную точку зрения, что селезенка — основная мануфактура по производству клеток
крови. Слышал не менее аргументированную точку зрения, что селезенка — ultimum
refugium, последнее прибежище старых кровяных клеток, где они разрушаются, а их останки
поступают обратно в кровоток. Третья точка зрения — что все это сущий вздор, поскольку селезенка не
создает лейкоциты и не разрушает эритроциты, и не занимается ничем другим, кроме как служит
резервуаром крови, этаким живым мешком в животе, то раздуваясь, то сокращаясь, в зависимости от
нужного в данный момент кровотока.
Я разделяю последнюю теорию и считаю ее своей. Чья она на самом деле, мне неизвестно. Возможно,
кое-кто из моих читателей сможет сказать о селезенке что-то хорошее, помимо того, что она —
анатомическое нечто, заставляющее наших соотечественников в дождь и туман бросаться в Темзу толпами
с Лондонского моста. Конечно, я говорю здесь о сплине; это ужасное пу́гало наших соседей
французов и немцев, которое они, разумеется, применяют к нам, называя исключительно английской
болезнью. Совсем как мы, когда отдаем нехорошим французам пальму первенства по числу
самоубийств. Все это названия депрессии, или ипохондрии, и разве может быть веская причина отказать
ей поселиться под левыми ребрами оттого только, что многие радушно указали ей место под
правыми!
Мое первое и чисто литературное знакомство с Ceanotus amer. состоялось лет пять-шесть
назад по прочтении небольшой заметки в "Новых лекарствах" Хейля. Прежде у меня часто были
трудности при лечении болей в левом боку, возникшие, по-видимому, в результате заинтересованности
селезенки. Myrtus communis имеет боль в левом боку, но высоко, под самой ключицей. Боль чуть
ниже — область влияния Sumbul, еще ниже — Acidum fluoricum, чуть левее
— Acidum oxalicum, чуть правее — Aurum, а как раз под левой грудью
— Cimicifuga.
Эти лекарства быстро делали свое дело, когда боли были частью картины болезни, но они не
устранят боли глубоко за ребрами слева. Боли ближе к поверхности имеет Bryonia, чуть глубже,
чем Bryonia — Pulsatilla nut., как и Juglans regia, который еще
студентом испытал бедный Клотар Мюллер. Но настоящие селезеночные колики требуют China, Chelidonium, Berberis, Chininum sulphuricum, Conium или Ceanotus
americanus.
Несколько лет назад я лечил даму от "жестокой рвоты, болей в левом боку, кашля с мокротой,
профузного пота и лихорадки". Она была приезжая, явилась лишь на короткое время и сняла
комнаты в маленьком домике с видом на лужайку у реки. Раньше эта территория принадлежала порту, но
с тех пор ее осушили и облагородили. В первый мой визит она сообщила, что часто заболевает
воспалением в груди с кашлем. И я, найдя высокую лихорадку, кашель, боль в левом боку с
притуплением перкуторного тона, сразу диагностировал левостороннюю плевропневмонию и назначил Acidum oxalicum, которое, похоже, покрывал все симптомы и к тому же соответствовал
патологическому состоянию плевропневмонии. Лекарство несколько облегчило рвоту, но не более того. И
я начал давать другие лекарства — Aconitum, Bryonia, Phos., Ipec. Так прошло три недели, но пациентка как была больной, так ею и осталась. Тогда я очень тщательно ее
обследовал и обнаружил воспаление селезенки. Я назначил Ceanotus americanus в низком
разведении, и все симптомы сразу исчезли. Моя до того неверно леченая пациентка уже спустя неделю
могла сидеть, а несколькими днями позже была в полном порядке. Перед этим мне не попадались острые
сплениты, но такое заболевание — большая редкость в Англии.
Случаи хронических болей в области селезенки потом случались в моей практике, и они быстро
уступали действию Ceanotus. Об одном таком я сейчас и расскажу.
Хроническая спленомегалия (1)
Молодая дама 26 лет обратилась ко мне по поводу хронической опухоли под левыми ребрами с сильной
режущей болью. Усиление болей было в холодную сырую погоду, пациентка всегда была зябкой. Зябкость
была так сильна и существовала так давно, что бóльшую часть времени прошлой зимой она провела у
камина и теперь с ужасом ждала наступления новой зимы. Летом самочувствие было почти в норме, хотя
и опухоль, и зябкость, и боль продолжались, но поскольку было тепло, состояние было вполне
терпимым.
Ceanotus americanus устранил все ее жалобы, а последующий осмотр подтвердил стойкость
излечения. Последующей зимой она часто давала мне знать, что зябкости не было, а самочувствие было
хорошим.
Следующий случай с молодым человеком во многом похож на только что рассказанный.
 Оглавление Часть I (продолжение) 
|
