Намекая, вероятно, на закон подобия, г. Вересаев говорит о втискивании всех разнообразных жизненных процессов в пару догматических "формул". Во-первых, тут не пара, а всего-навсего одна "формула". Во-вторых, такая кажущаяся бедность не должна поражать никого и не должна представляться унизительной для гомеопатии.
Если неисчислимые законы и явления Вселенной могут быть втиснуты в рамки монизма или дуализма, т. е. сведены к одному или паре начал, то ничего нет обидного и для гомеопатии, если ей служит основанием один лишь физиологический закон в терапевтике, формулируемый "подобное лечится подобным" и сводящийся, собственно, к естественному закону реакции живого организма.
Мне кажется, это скорее должно служить доказательством ее научности. Все науки имеют по одному главному основному закону, все, кроме аллопатической медицины. Упрек, не впервые посылаемый гомеопатии, в том, что она слишком проста, совершенно несправедлив и основывается на глубоком заблуждении. С одной стороны, ясность основ, отсутствие произвола и ежедневно меняющихся теорий, т. е. царящие в ней порядок и логика — именно главные элементы научности — принимаются за простоту (читай: ненаучность). С другой стороны, произвол, царящий в аллопатии, и беспорядок нагроможденных вместе, но ничем не объединенных сведений, верных и ложных, старых и новых, и неисчислимого множества теорий, ежедневно меняющихся и имеющих лишь то общее между собой, что они взаимно уничтожают друг друга, принимается за научную сложность и глубину.
Такое глубокое заблуждение, однако, возможно только со стороны людей, не знающих обеих школ, или же таких, которые уважают и высоко ценят только непонятное, а их, к сожалению, большинство, потому что только немногие придерживаются эврипидовой оценки "мудро лишь ясное". Как это ни странно, но верно. Вспомните Пелагею в "Мужиках" Чехова, которая постоянно плакала от умиления, когда при чтении Святого Писания слышала слово "дондеже", значения которого она совершенно не знала. Сколько таких пелагей между так называемыми интеллигентами!
Эпитет "догматический", как и далее слова "выдуманные из головы системы и грубые эмпирические обобщения", не могут никоим образом относиться справедливо к гомеопатии, которая не допускает ни одной теории и системы, выдуманной из головы; это скорее относится к аллопатии, сплошь состоящей из противоречивых теорий и гипотез.
Из этих обвинений, которые как нарочно являются прямо противоположными истине, легко понять, что г. Вересаев гомеопатии не знает вовсе, а между тем находит, что совесть врача не позволила бы гнать больных в руки гомеопатов и т. п. Мне кажется, что, во-первых, совесть каждого, а тем более врача, обязывает его изучить раньше хорошо то лечение, о котором он берется судить и которое осуждает, чего у г. Вересаева не видно; и, во-вторых, если он сомневается или видит обман в своей науке, он должен от нее отказаться, не становясь судьей между собой и противниками, юридически равноправными с ним, — положение рискованное для совести, потому что мысль о "гнании своих больных к противнику" может затуманить суждение и замаскировать недостаток мужества в исполнении своего долга.
Гомеопаты, вышедшие из тех же университетов, ставятся г. Вересаевым наравне с патером Кнейпом и Кузьмичом только потому, что не разделяют убеждений автора.
Это несправедливо и в отношении гомеопатов, и в отношении Кнейпа и Кузьмича.
Правда, оба они невежды с точки зрения медицинского образования, но разве Присниц, силезский пастух, был образованнее их? А ведь он, однако, научил врачей лечить водой, и гидропатия обязана ему своим существованием. Разве многие выдающиеся врачи не перенимали многого у народной медицины, одно существование которой уже предполагает у народа хотя некоторое знание или, если вы того мнения, что знания вне школы не может быть, то врачебное чутье? У Кнейпа учились многие врачи гидропатии, которую он немало оживил. Кузьмича, напоминающего об "эфедре", врачи также напрасно бранят, так как не знают свойств его травки, а между тем травка эта много дешевле и вряд ли вреднее тайных патентованных средств, которые под различными псевдонаучными названиями с медицинскими сертификатами так быстро распространяются, благодаря умелой рекламе.
Если оба они, и Кнейп, и Кузьмич, наряду с пользой, принесенной больным, кому и повредили, то это им нетрудно и простить, особенно Кнейпу, который так верил в свое водолечение! Он сам всегда лечился тем, чем лечил других, на что вряд ли решатся гг. аллопаты.
Далее автор начинает думать, что, быть может, мыслями о непригодности медицины он старается лишь скрыть от себя свою собственную непригодность в врачебном деле. Он совершенно падает духом и совсем бы ушел от медицины, но его спасает счастливая мысль, что если придерживаться строго старого правила "прежде всего не вредить" и относиться с особенным вниманием к больному, то можно и не бросать медицины.
Нельзя не согласиться с г. Вересаевым, что медицина, как и всякое дело, в руках талантливого, от природы одаренного человека, может оказать услуги гораздо большие, чем в руках человека неодаренного, каким он себя считает, но с практической точки зрения этот вопрос мне кажется не очень важным, потому что одних даровитых врачей не хватило бы на всех больных, а кроме того, добросовестное отношение к больным и отзывчивость к их страданиям могут уравновесить в значительной степени недостаток даровитости, конечно, при непременном условии соблюдать правило "прежде всего не вредить". А возможно ли соблюдение этого правила для современного врача? Никоим образом невозможно, скажу я, не колеблясь.
Если читателю кажется, что такой ответ не вытекает логически из всего того, что сам автор говорит о лекарствах и лечении, то я добавлю, что так как аллолатические лекарства назначаются с целью вызвать физиологическое насильственное действие, т. е. действие, проявляющееся симптомами, обыкновенно противоположными болезни, а этого можно достигнуть лишь массивными, отравляющими дозами, то эти лекарства должны быть вообще вредными, а так как и действие их к тому же почти неизвестно, то не может подлежать сомнению, что лечить ими без вреда нельзя. Можно, конечно, избегать по возможности сильнодействующих средств и тем подвергать меньшему вреду больных, но этим решается только вопрос об очевидных сильных отравлениях, вопрос же о менее значительном вреде остается открытым так же, как и самый вопрос об активной терапевтической помощи, которая невозможна при ограничениях в выборе средств.
Поэтому автор постепенно все более и более отдается научным занятиям. Работы в области "чистой науки" привлекают его все более и более.
По поводу такого отчуждения врача-терапевта от своей специальности можно заметить, что это вообще удел всех тех, кто искал в современной терапии твердой точки опоры и положительных данных. К сожалению эти поиски всегда оставались в аллопатической школе тщетными. Не мудрено поэтому, что аллопаты вообще предпочитают предаваться работам в области так называемой "чистой" науки, науки, не имеющей прямого отношения к главной, если не единственной, цели медицины — терапии, тогда как гомеопаты предпочитают разрабатывать терапию, так как она их вполне удовлетворяет.
Автор "3аписок" занялся работой над вопросом о роли селезенки в борьбе с инфекционными заболеваниями. С этой целью у обезьяны вырезается селезенка, ей прививают тиф, и, наконец, она издыхает. Автор начинает жалеть обезьяну и разбирает вопрос: имеет ли наука право распоряжаться жизнью животных для своих целей? Жаль видеть мучения животных. Но для науки это необходимо, без вивисекции медицина осуждена на вечный застой.
Аллопаты не могут отказаться от поисков положительных основ для терапии, и вивисекция для них представляется главным средством, но эти опыты, проделываемые над животными, могут обогатить наши знания о здоровом организме, болезнях и, пожалуй, терапии тех же животных, но не человека, так как организмы их различны, а потому и болезни их тоже неодинаковы, и яды или лекарства, испробованные на животных, не могут быть применены к человеку без проверки на человеке же, а следовательно, такие испытания их бесполезны.
Возьмем, например, тот же вопрос о селезенке, решению которого автор принес в жертву обезьяну. Что выяснил его опыт? Одно из двух: или что селезенка необходима организму для более успешной борьбы его с инфекцией тифа, или же что она ему для этого не необходима. Но какой практический для терапии смысл может иметь решение вопроса, нужна ли селезенка при тифе или нет? Если она не нужна, то ведь никому же не придет в голову вырезать ее у больных или здоровых, кроме разве профессора Мечникова, предложившего укорачивать на несколько аршин человеческие кишки как средство для улучшения здоровья и достижения долговечности. А если, как можно полагать, не будучи даже медиком или мудрецом, окажется, что селезенка нужна, то разве медицина может дать две селезенки больному или удвоить ее силу? Наконец, если бы даже это и удалось на обезьяне, то оно и было бы годно только для обезьян. Автор сам говорит, что даже дикари, которые, нужно полагать, имеют больше общего с цивилизованными людьми, чем обезьяны, тем не менее и те настолько различно от европейцев отвечают на заразы, что все мрут, например, от скарлатины, тогда как взрослый европеец переносит ее довольно легко.
Для гомеопатов все это слишком ясно. Вивисекция, кроме того, что она бесполезна тем, что дает часто ложное направление и ведет к ложным выводам в терапии, и вредна тем, что приучает врачей к жестокости, она и в хирургии ведет к тем ежедневным изобретениям новых операций, на которые жалуется сам автор "3аписок" и которые изобретатели их вряд ли решились 6ы применить на себе или на своих близких. А между тем врачи проливают моря крови и причиняют адские мучения несчастным животным в тщетных поисках ключа к тайне природы, как бороться с болезнями и со смертью. И хотя бы искания эти делались с ясным сознанием того, что именно ищут! К сожалению, это поиски в надежде наткнуться случайно на нечто ценное и новое.
Вивисекция является, безусловно, безнравственной даже и тогда, если бы мучениями других живых тварей мы могли найти верный способ избавиться от наших собственных мучений. Тем более безнравственна она, представляя собой лишь поиски, и поиски, заранее осужденные на неуспех. Пусть нам не говорят, что это неуместная сантиментальность. Допуская нечто безнравственное в медицину, которая должна быть безупречной, мы грешим против гуманности и не вправе взывать к ней, когда видим, что врачи, у которых от постоянных опытов сострадание, естественно, притупилось, переносят эти опыты на людей, ставя ни во что людскую жизнь и страдания. Бесчеловечные опыты над людьми есть следствие "работ" над несчастными животными и как бы возмездие за допущение этих опытов над ними.
Гомеопатия отказалась от опытов над животными и больными людьми, так как обладает верным и быстрым способом изучения лекарств и тем ключом к тайне природы, который долго еще будут искать аллопаты, пока не увидят его в руках своих противников.
Далее автор затрагивает вопрос о недоверии публики к медицине и врачам и находит это отчасти справедливым. Правда, медицина отчасти негодна, но отчасти и "полезна". Этого публика не хочет понять. Врачи скрывают недостатки своей науки, вследствие чего — недоверие, насмешки. Но как быть иначе? Это ведь необходимо в интересах самых больных.
Против недоверия публики к медицине только одно поэтому средство — знакомить публику, не скрывая ничего, с тем, что может и чего не может медицина. Не может быть и речи о недоверии к науке, которая не обманывает; это единственное средство и по отношению к врачам. Если врачи поймут, что истина должна быть одна, а не две — одна для профессии, а другая для публики, что под предлогом якобы интересов публики и больного не следует спасать престиж "науки" обманом, что не дóлжно никоим образом убивать больного или вредить ему, распоряжаясь его жизнью ради проблематических выгод человечества, а необходимо решать все вопросы профессии лишь с точки зрения выгоды вверившего им свою жизнь и здоровье больного, что не следует выделять себя в отдельную огражденную от других китайской стеной касту, тогда о недоверии к врачам как профессии не может быть и речи, о недоверии же к науке, средства которой вполне известны, не может быть речи и теперь.
При знании вера или неверие неуместны. Я знаю, что гомеопатия — наука, а аллопатия эмпирически — грубое искусство. Вере тут места нет. Очевидно я не приглашу никогда аллопата для лечения и не скажу: "Полечите меня, но я не верю в вашу медицину", как сказала автору одна дама, на что автор замечает: "Она не верит, но ведь она ее совершенно не знает. Как же можно верить или не верить в значение того, чего не знаешь". Здесь автор совершенно неправ; именно верить или не верить и можно лишь в то, чего не знаешь. Поэтому я прочел бы равнодушно фразу автора "Я не верю в гомеопатию", но он этого не говорит, а напротив, осуждает ее, как будто изучил и знает ее — что, к сожалению, неверно.
Вопрос о недоверии к врачу и медицине решен гомеопатией, как и много других вопросов, которые еще мучают аллопатов. Публика, пользующаяся услугами гомеопатов сознательно, — а это большинство — не может питать недоверия к медицине, во-первых, потому что эта медицина заключает в себе все то, что есть спасительного из человеческих терапевтических знаний, и, следовательно, ее недостатки, если они есть, происходят лишь от ограниченности этих знаний и человеческого гения; а во-вторых, потому что она не скрывает ничего ни из того, что она может сделать, ни из того, чего она не может. По тем же причинам гомеопаты не могут питать недоверия к своим врачам и, кроме того, потому что лечение гомеопатией вполне выполняет условие "primum non nocere" и основано не на мнениях и предположениях врача, а на фактах болезни, которые могут видеть и окружающие или сам больной так, что он как бы является соучастником доктора в лечении, чем много облегчается и ответственность врача. Автор, наконец, мирится с медициной и ее ограниченностью. "Полная неизбежность всегда несет в себе нечто, примиряющее с собой". Хотя и то немногое, что, казалось бы, медицина может сделать, "на деле оказывается совершенно призрачным".
"По отношению к бедным людям медицина является теоретической наукой о том, как можно было бы вылечить их, если бы они были богаты и свободны". Совершенно верное определение беспомощности аллопатии, сошедшей до гигиено-диететического лечения, не говоря уже о дороговизне лекарств, — беспомощности, на которую не раз указывали гомеопаты в противоположность тому, что делает гомеопатия.
Автор приводит примеры: мальчика-сапожника (малокровие), прачки (экзема рук), ломовика-извозчика (грыжа), прядильщика (чахотка), которых, по мнению автора, бесполезно лечить, покуда они продолжают жить в тех антигигиенических условиях, в которых они приобрели свои болезни. Конечно, лечение их медикаментами бессильно и бесполезно; единственная надежда возлагается на гигиенические условия. Такое мнение об аллопатическом лечении совершенно верно, но ложно по отношению к гомеопатии. Ведь в данных случаях нельзя же ремесло считать причиной, породившей болезни, а разве вызвавшей болезнь наружу. Не все ведь сапожники малокровны, прачки экзематичны, прядильщики чахоточны и ломовики с грыжами. А если это верно, то это доказывает, что заболевшие ремесленники потому заболели, что их организм был, независимо от ремесла, менее способен противостоять вредносной силе. Задача медицины и должна состоять в том, чтобы устранить эти дефекты организма, увеличить его стойкость против зла и довести ее до той приблизительно степени, которая есть у небольных ремесленников. Разумеется, я не хочу сказать, что это достижимо при неблагоприятных условиях так же легко и скоро, как и при благоприятных, я говорю только, что оно достижимо, но оно достижимо, конечно, только тогда, когда врач располагает лекарствами, которых тончайшие особенности действия вполне изучены, случаи применения которых ясно указаны и которые действуют именно специфически на больные органы и ткани; другими словами, это возможно только при гомеопатическом лечении. При нем можно улучшить процесс кроветворения у мальчика, устранить экзематозное худосочие, без которого экзема не может быть, у прачки, улучшить дефекты питания у прядильщика, вызвать обратное сужение брюшных колец у ломовика — без расширения от слабости грыжа не появилась бы — и сделать со временем излишним ношение бандажа.
Гигиено-диететические меры тоже хороши, когда они возможны, но гомеопатия может часто их и игнорировать, не будучи вынужденной отказываться от лечения даже в том случае, когда неблогоприятные условия невозможно изменить. На гигиенических мерах приходится выезжать тогда, когда иной терапии не существует. Для гомеопатии бедность — не помеха. Что касается стоимости лечения, то оно при ней обходится так дешево, что на суммы, отпускаемые городским аллопатическим больницам на медикаменты, можно было бы смело снабжать ими и больницу, и все городское несостоятельное население. Доктор Тессье в госпитале Beaujon в Париже за два года израсходовал на гомеопатические медикаменты почти в сто раз менее, чем расходовалось раньше на аллопатические за такой же срок. Наряду с приведенными выше примерами, автор говорит и о мужике с крупозным воспалением легких, который не намеревался прекращать полевых работ, несмотря на свою болезнь, и сетует на невозможные условия жизни рабочего люда.
Из того обстоятельства, что больной сам пришел к доктору и считал нужным и возможным работать, я думаю, можно заключить, что случай был легкий. Специфическое лекарство и тут помогло бы больному. Конечно, нельзя сказать, был бы он спасен или нет; я касаюсь лишь роли врача по отношению к больному. Он дает помогающее лекарство, указывает, как нужно поступать, если больной может и хочет слушаться, и этим роль врача исчерпана совершенно. Но просимой помощи, помощи терапевтической, той именно, которую она обязана дать, аллопатия не может дать, и вот сетования ее распространяются на все: на социальные условия, чрезмерность и несоответственность работы и жизнь большинства рабочих. Не нужно быть доктором, чтобы понять, что беднота действительно живет в невозможных условиях, но если положение это остается неизменным, то вовсе не потому, что оно неизвестно.
Аллопатия в данном случае уподобляется цыгану в русской сказке, вступившему в компанию с силачем 3меем, которого он уверял, что он сам силач не похуже 3мея. Когда 3мей послал цыгана принести бочку воды с колодца, то цыган, не будучи, конечно, в силах этого сделать, придумал следующий маневр. Он стал ходить вокруг колодца. На упреки 3мея, почему он не несет воды, цыган ответил, что думает, как бы окопать весь колодезь да и принести его целиком, что бы не носиться каждый раз с таким пустяком как бочка. Точно так же вместо пары деревьев он уверял, что хочет обвязать и принести весь лес. Не будучи в состоянии выполнить того сравнительно немногого, что строго ограничено специальностью терапии, аллопатия, чтобы скрыть свою полную несостоятельность, разбрасывается и ставит себе уже явно невыполнимую цель, чуть ли не счастье человеческого рода, цель слишком обширную для медицины.
Автор приходит к убеждению, что медицина не может делать ничего иного, как только указывать на те условия, при которых единственно возможно сохранение здоровья и достижение самовыздоровления.
Чтобы быть до конца объективным и беспристрастным, я должен признать, что такое убеждение даже с аллопатической точки зрения неосновательно и ложно.
Неужели автору не приходилось ни разу оказать помощь больному помимо гигиенических и диететических советов также лекарствами, хотя бы, например, вылечить лихорадку хинином или укрепить малокровного железом или мышьяком? Если, как нельзя не предположить, приходилось, то как же он может отрицать даже возможность такого целебного действия лекарств? Правда, исцеления у аллопатов встречаются редко и происходят чаще случайно, так как лечение основано на грубо-эмпирическом применении лекарств, но все-таки отрицать их нельзя, потому что всякий их видел, не говоря уже о тех случаях, которые засвидетельствованы историей. При отрицании лекарственных исцелений лекарственное лечение было бы прямо преступным.
Что при подобном крайне скептическом взгляде на терапию возводится затем на ее место гигиена, это понятно, но тем не менее ложно, потому что гигиена вполне возможна, во-первых, только для богатых, а во-вторых, и их она не может, как известно, спасти от болезней, пока в природе будут происходить перемены и в груди у людей будут жить страсти.
Другое дело — терапия. Если мы знаем, как это есть в гомеопатии, как должно действовать лекарство, чтобы излечить болезнь, проявляющуюся известным образом, то болезнь можно лечить и излечить не только без гигиены, но часто даже вопреки ей во многих не очень тяжелых случаях, и очень жаль, что автор, хорошо, как видно, познавший правоверную медицину, остановился, так сказать, на полпути и не ознакомился с этим воистину единственным возможным терапевтическим способом.
Далее автор переходит к существующему ныне страшному увеличению неуравновешенных, алкоголиков и проч. и вообще быстро прогрессирующему ухудшению физического состояния современных людей.
Но ведь если бы даже возможно было изменить все условия общественной жизни и медицина могла бы предоставить каждому все то, чего только может требовать врачебная наука, была ли бы тогда работа врачей плодотворна и свободна от противоречий? Очевидно, нет! Потому что, спасая слабых и немощных, медицина будет мешать делу естественного подбора, вследствие чего вместо улучшения вида последует ухудшение его.
Признаюсь, мне кажутся странными такие рассуждения в устах врача. Уж не на этом ли основании помощи естественному подбору врачи, не стесняясь, режут и замучивают животных, экспериментируют ножами и ядами и над людьми больными и здоровыми? Что такое человеческая особь в сравнении с человеческим родом, да, вдобавок, особь больная? Ведь врачам не задавали задачи улучшения человеческого рода. Науке, которой не под силу излечение простого насморка, такая задача будет не по плечу. Мы знаем, что в этой области они ничего лучше ликургова закона уничтожать слабых детей не выдумают, и мне кажется, они не вправе даже ставить себе таких вопросов. Когда нравственные науки найдут полезным и желательным для человечества убивать слабых, то и тогда да будет возложено исполнение этого сурового долга на кого-либо другого, а не на жрецов священного искусства Эскулапа.
Но медицина, продолжает автор, вредит организму еще и тем, что старается убить болезнь в самом организме при ее зарождении или, еще лучше, совсем не допустить до человека. Так, обеззараживающие средства отучают организм бороться с заразой; организм будет находиться в полной зависимости от медицины, без лекарств мы не сможем жить ни минуты, это будет ужасно! Автор не говорит этим ничего нового. Это обвинения, которые гомеопаты посылают уже столько десятилетий по адресу правоверной медицины, но игнорируются и замалчиваются ею, а затем от времени до времени, в виде самостоятельного открытия, они высказываются ее же разочаровавшимися приверженцами. Но открытия эти однобоки. В них указываются недостатки без указания способа исправления их, в то время как гомеопатия указала не только недостатки медицины, но, наряду с отрицанием старого и негодного, дает положительное и полезное новое. Гомеопатическое лечение именно основано не на неосуществимом стремлении правоверной медицины убивать болезнь или не допускать ее до человека, а на вызывании сил самого организма на борьбу с болезнью. Подобное лечение не только в каждом отдельном случае служит кратчайшим путем, но представляется истинным упражнением организма в самозащите, что, конечно, делает его менее подверженным заразе и болезням вообще. Это рассуждение подтверждается многочисленными наблюдениями, между прочим, и моими личными. У лечащихся исключительно гомеопатией обыкновенно здоровье постепенно улучшается, они все менее прибегают к лекарствам и, следовательно, это лечение служит также способом улучшения человеческого рода в его дальнейшей эволюции.
Далее автор говорит:
Но, к счастью, медицина, кажется, приняла новое направление. Искусственная иммунизация, вероятно, основана на упражнении и приучении сил организма к самостоятельной борьбе с врывающимися в него микробами и ядами. Если это так, то медицина будет делать из человека борца, могущего самого справиться с опасностью.
А если, скажу я, модное лечение сывороткой, как это толкуется современной медицинской наукой, состоит лишь в том, что в организм больного вспрыскивают противоядие (антитоксин), выработанное организмом искусственно зараженных животных, и, таким образом, человеку предоставляется готовым то, что он сам должен был бы выработать, то не будет ли это иметь результата, которого как раз боится автор? Кроме того, не рискованное ли дело это истинное кровосмешение животных и людей, и не может ли оно перенести на людей неизвестные им до этого болезни животных или послужить новым фактором дегенерации, каким, например, есть основание предполагать, что стало оспопрививание, как это ясно доказано на овцах? И наконец, можно ли говорить о лечении сывороткой болезней вообще, когда число болезней, которые, как предполагается, обусловливаются микробами и бактериями, так сравнительно ничтожно? Указывая на мнимые недостатки человеческого организма во главе с пресловутым червовидным отростком толстой кишки, с объяснением, что частые воспаления отростка происходят вследствие попадания в него плодовых косточек* и в характере переходности в организации его вообще, автор приходит к заключению, что человеческому организму нужно остановиться и вполне приспособиться к условиям существования. Как будто можно остановить жизнь и эволюцию в проявлениях жизни! Ведь все разнообразие видов и типов в живой природе есть только переход от одного к другому типу или виду, и человеческому организму менее чем какому-либо другому можно остановиться или приспособиться окончательно в то время, когда все вокруг меняется постоянно и эволюционирует.
Какое, однако, направление примет дальнейшее развитие человека?
Все говорит в пользу предположения, что будет развиваться мозг в ущерб остальному телу.
Но, домогаясь развития мозга, развивая в своем организме новые положительные свойства, даваемые нам условиями культурного существования, необходимо в то же время сохранить наши старые положительные свойства. Тут автор цитирует Ницше. "Тело есть великий разум, это множественность, объединенная одним сознанием. Лишь орудием твоего тела является и малый твой разум, твой 'ум', как ты его называешь. Брат мой! Он лишь простое орудие, лишь игрушка твоего великого разума".
Хотя мне и кажется странным, чтобы наука как медицина, если не положительная, то по крайней мере обязанная стараться стать таковой, искала решение своих проблем, как говорит автор, у Сервантеса, Шекспира, Толстого и проч., т. е. романистов, драматургов, ничего общего с медициной не имеющих, даже у философов, — потому что медицина должна давать свои выводы философии, а не брать их у последней, — тем не менее нельзя не признать истину, от кого бы она ни исходила.
Итак, Ницше назвал тело великим разумом. Это истина, лежащая в основании всего учения гомеопатии. Ганеман открыл и сделал доступным понимание нашим "малым разумом" языка "великого разума", указав как на единственное спасение на безусловное подчинение его приказам, смысл которых мы можем и должны, конечно, стараться постигнуть, и которые обязаны прежде всего исполнять добросовестно, не отклоняясь ни на йоту от них.
Для меня становится положительно непонятным, как можно знать мудрые слова 3аратустры и позволять своему "малому разуму" критиковать и учить "большой разум", находить в нем недостатки и исправлять их, вроде операций на червовидном отростке, укорачивания тонких кишок или регулирования его отправлений посредством мудрой аллопатической медицины, старающейся все подвести к ею же устанавливаемой норме посредством ее жаропонижающих, возбуждающих, тонических, ослабляющих, наркотических, очищающих и т. п.
К недостаткам современного человека относится автором и женский стыд, особенно потому что он многим мешает дать себя осмотреть врачу-мужчине и полечиться вовремя. Как согласовать слова мудрого 3аратустры относительно критики тела и самой души человеческой и желания переделать их по-своему, не задаваясь вопросами, какую службу сослужил и служит тот или другой орган, то или другое чувство, как, например, стыд? Ведь стыд у женщины играл и раньше чрезвычайно важную роль в свободе выбора ею мужчины, да и теперь служит не последним фактором в половом подборе. 3начение стыда как необходимого элемента женской красоты греки вполне сознавали, и потому Венера Медицейская, идеал этой красоты, представлена старающейся стыдливо руками скрывать от зрителя свои обнаженные прелести. Вместо искоренения стыда у женщин, мне кажется, было бы много полезнее, легче и проще создать для них врачей с ними однополых, и тогда их чувства не страдали бы от осмотров.
Далее автор описывает отношение близких умершего к лечившему его врачу. Врачу не прощается, если он не спасет больного. Это несправедливое отношение к врачу и долголетняя привычка притупили, наконец, в авторе чувство сострадания к больным, и он привык к ним, как привыкают и все врачи.
Вопрос о притуплении у врача сострадания, поскольку оно является следствием привычки видеть страдания от болезней, мне кажется неважным. Врач не может представлять собой неиссякаемый источник сострадания, это немыслимо. Достаточно, если он действительно помогает больному, не упускает делать все, что нужно больному; сострадание и сердечность больной может найти и у своих близких, которые не смогут дать ему медицинской помощи. Важно не это, а то, что вивисекция, мучительные опыты над животными и даже людьми, и излишние хирургические операции искусственно вытравливают из сердца врача естественное и здоровое чувство сострадания и вырабатывают из человека сердечного холодного и бесчувственного. Это действительно важно, и этого одного достаточно, чтобы оправдать общество за его враждебное отношение к врачам, на которое указывает автор.
Где же граница, при которой могли бы жить врач и больной?
Я полагаю, что если бы в обществе распространялись верные понятия о том, что может и чего не может терапия, без раздувания "триумфов науки", и если бы врачи не обманывали больного или его близких якобы для их пользы, а были бы более или менее совершенно искренними, главное же, решили бы раз и навсегда ни в каком случае и не под каким предлогом не вредить больному и не смотреть на него как на атом или случай, более или менее интересный для экспериментов, а как на человека, представляющего собой нечто не менее важное, чем сам врач, а на жизнь — как на высшее благо; другими словами, если бы все врачи действовали и смотрели так, как поставлены в возможность смотреть и действовать врачи-гомеопаты, благодаря гениальному открытию Ганемана, то я думаю, что вражды этой не стало бы и у аллопатов, как ее нет, по крайней мере я не вижу ее, у гомеопатов, потому что тогда всякий бы знал, чего можно ждать от лечения и чего можно требовать от врача.
Вопрос о гонораре, затрагиваемый автором, касается в равной мере и гомеопатов. Не претендуя на оригинальность моего мнения, я полагаю, что ввиду общественного характера деятельности врача, она должна бы и оплачиваться обществом, причем помимо установленного постоянного жалования можно было бы выдавать врачам с каждого, например, посещения больным, известное добавочное вознаграждение, которое служило бы наградой для тех, которые сумели своим талантом привлечь и обслужить большее число членов общества. Деятельность юриста, учителя, врача, священника теряет много, если не все, в погоне за материальным успехом. Общество, пользующееся трудами врачей, обязано было бы позаботиться и об их обеспечении. Что касается вопроса об обязанности врача во всякое время являться на зов больного, то тем же самым решается и этот вопрос. Врачи имели бы дежурства с определенным нечрезмерным количеством часов службы днем и ночью. На содержание городом врачей и даровую выдачу лекарств потребовались бы средства, конечно, немалые. Я думаю, однако, что, если бы изъять врачевание из частной инициативы, то та общественная контрибуция, которая ныне дает некоторым модным знаменитостям, не всегда достойным своей славы и, во всяком случае, всегда оплачиваемым выше их заслуг, в виде нескольких десятков тысяч рублей в год одному, не давая другому и несколько сотен рублей, могла бы дополнить необходимую сумму. Кроме того, введение гомеопатического метода лечения в общественную медицину вместо общепринятого теперь везде, кроме Америки, аллопатического (которое г. Вересаев называет разорительным), значительно удешевило бы лечение. Я говорю о гомеопатическом лечении как об обязательном, потому что не могу себе представить прогресса в медицине без этой необходимой общей коренной реформы, введение которой есть, во всяком случае, лишь вопрос времени.
Из всего сказанного ясно видно, что поднятые автором "3аписок врача" вопросы далеко не новы. Нова, быть может, лишь та литературная форма, в которую вылилось изложение автором этих научных вопросов, и в этом, мне кажется, главная заслуга автора, сумевшего заинтересовать бóльшую часть публики и ознакомить ее с отрицательными сторонами правоверной медицины, с которыми в практической жизни из опыта отчасти знакомы почти все, но полно знакомятся лишь те, кто решится взяться за научные, хотя и популярно изложенные книги, трактикующие о гомеопатии. Taкие смельчаки вознаграждаются с лихвой за их подвиг, потому что наряду с изложением отрицательных сторон медицины дореформенной, аллопатической школы, и поныне они узнаю́т и самую реформу, и возникшую из нее гомеопатию, избавленную от всех недостатков своей родительницы и дающую, кроме того, положительные и научные средства для спасения, покоящиеся на вечных началах жизни.
Но как, однако, наряду с признанием заслуг автора "3аписок врача", не задать себе вопроса: неужели в наше время печати, широкой гласности и просвещения, когда человек образованный вообще чувствует себя неловко, если окажется не знающим о существовании какой-либо науки, о каком-либо научном общечеловеческого интереса открытии, возможно, чтобы медик оказался не только не знающим отрасли или ереси, если хотите, его специальности, но и решился бы смело осудить неведомую ему науку или ересь тем безаппеляционным и легким способом без доводов и рассуждений, как это делает автор, способом, который так внушительно действует на толпу, хотя бы и интеллигентную, действует тем внушительнее, что говорящий, внемля голосу своей совести, не остановился даже перед открытием своих личных грехов, на что нужно необычное мужество, так подкупающее читателя? Что сказали бы, например, о полководце, который оказался бы не знающим какого-либо нововведения в военном деле? А ведь там дело сводится к более совершенному способу убивать людей, тогда как здесь игнорируется заведомо открытие, имеющее целью не убивать, а спасение тысяч людей? Тяжела ответственность не быть гомеопатом, как сказал д-р Бернетт.
Прошло более ста лет как часть медиков и последователей гениального Ганемана надрывается, кричит и трубит о найденном кладе, и целый век, с одной стороны, те, которые обязаны были бы выслушать и затем осмотреть этот клад, профессия, с настойчивостью, достойной лучшего применения, затыкают себе уши, чтобы надоедливый шум не мешал им в их поисках того же, но неясно представляемого ими себе клада, а с другой стороны, и те, которых это более всего касается, т. е. публика, тоже затыкает себе уши. Редко кто из обеих групп слышит, пользуется этим сокровищем. Правда, гомеопатия, родившаяся сто лет тому назад, сегодня насчитывает между своими десятки тысяч врачей и несколько миллионов последователей, и придет время, когда эмпирическая аллопатия отойдет в область преданий, далеко не лестных для истории человеческой культуры. Но разве можно сказать, что несколько миллионов последователей достаточно, и можно ли удовлетвориться уверенностью в лучшем будущем, когда дело идет о спасении здоровья и жизни людей, ныне живущих?
Может быть, читатель скажет, что все это, что я говорю, высказано слишком докторально и голословно. Это верно. Но в докторальности моей виновно мое глубокое выкованное многолетним опытом в области любимой науки убеждение, а голословность неизбежна вследствие ограниченности места.
Кто хочет фактов, тот найдет их более, чем пожелает, в специальных гомеопатических сочинениях. Цель моя не убедить читателя, что гомеопатия — единственное научное лечение, такие убеждения вырабатываются только в горниле опыта, а указать на то, что почти на все вопросы старой медицинской школы, давно мучившие медиков и пациентов и послужившие темой для "3аписок врача", век тому назад дан ответ, избавляющий мир от такой массы бед, что не будет преувеличением, если его автора С. Ганемана назовем величайшим благодетелем человеческого рода.
Я не сомневаюсь, что ученые аллопаты, если они решатся снизойти до ознакомления со сказанным мной, разразятся громами и молниями с их научного олимпа против профана, осмелившегося ворваться в храм науки, и докажут, что без диплома нельзя сказать ничего дельного, но я все-таки надеюсь найти между читателями и таких, которые решатся рассуждать без чужой указки о предмете, так близко их касающемся, пока еще не введена такая наука, которая избавляла бы каждого от труда, неизбежного в настоящее время, обсуждать и решать для себя вопросы даже о специальностях и специалистах, которые так часто, к сожалению, из-за деревьев не видят леса.
Одесса, 28 ноября 1903 г.
ПРИМЕЧАНИЕ
* Неужели это объяснение, фигурирующее во всех учебниках, так бесспорно? Ведь уже одна мысль, что не может же природа быть настолько беспомощной, чтобы не быть в состоянии удалить самостоятельно такого пустяка как плодовая косточка или другое твердое тело из обычного их места прохождения в кишечник в то время, когда самые сложные физико-химико-механические процессы так стройно и легко происходят в нем ежеминутно, одна эта мысль, говорю я, должна была бы удержать от слишком смелых предположений. Недавно было высказано новое предположеие, что воспаление отростка обусловливается прободением его микроорганизмами, попадающими оттуда в полость живота. Не правдоподобнее ли это объяснение? Тем более что деревенские дети, незнакомые с гигиеной, едят вишни и проч. обыкновенно с косточками и не заболевают от этого воспалением червовидного отростка.
