Фотография бюста и мемориальной доски Ганемана в Мейсене и памятника в Лейпциге — Copyright © Homéopathe International 2001

II

Xpuстиан Фридрих Самуил Ганеман родился 10 апреля 1755 г. в Саксонии в небольшом городе Майсен, где отец его, живописец по фарфору, с трудом зарабатывал средства к существованию. С годами ничтожный его заработок становился все более недостаточным для пропитания себя, жены и десяти человек детей, об удовлетворительном образовании которых нечего было и думать. Поэтому старший сын Самуил, помещенный сначала в городскую школу, был взят отцом обратно домой с тем, чтобы он занялся изучением его собственного ремесла. Но естественные наклонности мальчика влекли его к наукам, он по ночам просиживал над книгами при слабом освещении собственноручно им сделанной лампочки, и все просился в школу. Учителя его, заметивши способности его и усердие к учению, также не переставали убеждать отца, чтобы он не препятствовал сыну следовать своим природным влечениям. Уступая просьбам сына и настояниям учителей, отец, наконец, решился поместить мальчика в школу (Fürstenschule), и, к чести начальства нужно сказать, что они в течение его 8-летнего пребывания в школе совершенно избавили его от платы, доставляли ему всякие пособия и любили его как собственного сына. Мальчик учился настолько прилежно и успешно, что на 12-м году его жизни директор школы Мюллер возложил на него обязанность приготовлять других учеников в начальных основаниях греческого языка; кончая школу, он уже не только обладал превосходным знанием как древних, так и новейших языков, но был также знаком и с древнееврейским. При выпуске он написал сочинение на собственно им избранную тему "Об удивительном строении человеческой руки", обнаружив, таким образом, уже тогда свое влечение к естественным наукам. Вообще, первоначальная школа оказала на мальчика весьма благодетельное влияние, которое потом отразилось на последующих его занятиях.

В 1775 г. он отправился в Лейпциг для изучения медицины, получивши от отца на дорогу 20 талеров — последние деньги, полученные им из дому. Благодаря посредничеству одного мейсенского врача, д-ра Пёрнера, он был избавлен от платы за слушание лекций, а насущный хлеб он зарабатывал себе уроками немецкого и французского языка и переводами с английского. Жизнь давалась ему нелегко, и часто приходилось знаться с нуждой и лишениями. Свободной и беспечной студенческой жизни он никогда не испытывал, дни проходили в слушании лекций и в уроках, а ночи — в литературных занятиях и переводах. В 1777 г. он перебрался в Вену для изучения практической медицины, так как в Лейпциге в то время еще клиник не было. Тут он усердно посещал Госпиталь братьев милосердия в Леопольдштадте и был ревностным учеником лейб-медика фон Кварина, который полюбил Ганемана, оценил его способности и знания, и выделял его из всех своих учеников тем, что особенно охотно занимался его преподаванием и даже брал с собой на частную практику в город. Ганеман после всегда вспоминал о своем учителе с уважением и благодарностью. Однако и в Вене средства к существованию были так же скудны, как и в Лейпциге. Поэтому Ганеман, благодаря теплой рекомендации фон Кварина, принял выгодное предложение губернатора Трансильвании барона Брукенталя поступить к нему домашним врачом и библиотекарем в Германштадте. Здесь он пробыл два года, занимаясь медицинской практикой и по временам разъезжая с губернатором по Нижней Венгрии, где он имел случай наблюдать разнообразные формы злокачественных лихорадок и их последствий. В свободное время он изучал химию и горное дело, а также совершенствовался в новых и старых языках. Потом для окончания своего медицинского образования он переехал в Эрланген, где жизнь была дешевле, чем в больших городах, слушал лекции Делиуса, Изенфламма, Шребера и Вендта, которым он, по собственным словам, остался много обязан за приобретенные от них знания, и 10 августа 1779 г. защитил здесь на латинском языке свою диссертацию под названием "Conspectus affectuum spasmodicorum aetiologicus et therapeuticus" о судорожных заболеваниях. Из Эрлангена Ганеман почувствовал желание вернуться на родину и прожил 3/4 года в Гетштедте, потом в Дессау, а в 1781 г. получил место уездного врача в Гоммерне. 1 декабря 1783 г. он вступил в брак с Генриеттой Кюхлер, падчерицей дессауского аптекаря, а в 1784 г. переселился в Дрезден. Здесь он прибрел себе дружбу и уважение городского доктора Вагнера, который с большим доверием относился к уму и познаниям Ганемана, и по случаю своей болезни передал ему все городские больницы, которыми Ганеман заведовал в течение больше года, занимая, таким образом, видное положение в городе и приобретая все больший опыт в практической медицине. Кроме того, он продолжал свои научные, преимущественно химические, и литературные занятия, причем большим пособием для него явилась возможность пользоваться дворцовой библиотекой курфюрста, благодаря содействию лингвиста Аделунга и библиотекаря Доссдорфа. Но для того чтобы быть ближе к источнику науки, он в 1789 г. переехал в Лейпциг.

В это время он уже пользовался во всей Германии репутацией одного из лучших ученых и врачей, имя которого всюду пользовалось уважением и служило лучшим украшением известных "Химических анналов" Крелля. Уже одни переводы его с французского, английского и итальянского выдающихся химических и медицинских сочинений представляли настоящий вклад в науку, потому что он не ограничивался простой передачей этих работ с чужого языка на немецкий, но дополнял их собственными весьма ценными примечаниями и самостоятельными исследованиями, в числе которых было уже много интереснейших открытий. Что же касается его оригинальных работ, то они имели еще большее значение. Его работа "Об отравлении мышьяком" считалась классической в своем роде и до сей поры не потеряла своего значения; предложенные им способы исследования вин во всей Германии назывались "ганемановскими винными пробами"; его препарат чистой азотнокислой закиси ртути до сих пор носит имя Mercurius solubilis Hahnemanni. Точностью и основательностью своих химических работ он приобрел себе почтенную репутацию первоклассного химика, что признавали его собственные коллеги по специальности, лучшие химики того времени Берцелиус, Троммсдорф и др. Из медицинских его работ до сей поры наиболее выдающимися были "Наставление основательно излечивать старые повреждения и гнилые язвы" 1784 г. и "Руководство для врачей к венерическим болезням" 1789 г. Но медицинская практика не приходилась по вкусу нашему ученому — он видел весь ее вред, и уже в это время порицал обычаи неумеренных кровопусканий, приведших к смерти императора Леопольда. Критика Ганемана, конечно, вызвала неудовольствие лейб-медиков и приверженцев кровопускания, но была признана справедливой менее заинтересованными учеными.

Позднее Ганеман неоднократно и сильно восставал против кровопусканий, и сила его доводов весьма значительно повлияла на постепенное охлаждение врачей к этому способу лечения. В письме к своему другу Гуфеланду (1808 г.) Ганеман говорит, что он в течение 8-летней практики совершенно разочаровался в медицинском искусстве и достаточно насмотрелся, к каким печальным результатам приводят системы Сиденгама, Гофмана, Бергаава, Гаубиуса, Штолля, Келлена, Кварина и пр.

Меня укоряла совесть лечить неизвестные болезненные состояния моих страждущих собратьев этими неизвестными лекарствами, которые как сильнодействующие средства, если они неточно подобраны (а как может врач их подобрать, раз еще не исследованы присущие им специальные действия), легко превращают жизнь в смерть или вызывают новые страдания и хронические недуги, которые часто труднее устранимы, чем первоначальная болезнь. Таким образом, мысль сделаться убийцей или виновником ухудшения жизни моих ближних была для меня ужасна, настолько ужасна и тревожна для моего покоя, что я в первые годы моего супружества совершенно покинул практику и почти никого больше медицински не лечил, чтобы ему еще больше не вредить, и, как Вы знаете, занялся только химией и литературой.

В Лейпциге он пробыл до 1792 г., весь погруженный в свои ученые труды. Здесь он, между прочим, перевел в 1790 г. "Лекарствоведение" Келлена — работу, имевшую несомненное значение на всю его последующую карьеру, потому что, желая проверить мнение Келлена относительно действия хинной корки, он решился испытать ее на самом себе и открыл, что она вызывает особого рода лихорадку. Этот факт навел его на размышление, не оттого ли хина излечивает перемежающуюся лихорадку, что она имеет способность вызывать другую искусственную, но более или менее сходную лихорадку, и не в этом ли заключается специфичность всех лекарственных веществ, что они в состоянии производить у здоровых болезненные состояния, подобные тем, какие они излечивают у больных, т. е. на основании того соотношения между болезнью и лекарством, которое он позже окрестил под именем гомеопатического. Глубокое размышление над этим вопросом и усердное изучение в течение шести лет древней и новой литературы с целью проследить следы этого (гомеопатического) принципа у древних авторов и позднейших писателей, привели его к более зрелому убеждению, что в корне всякого действительного радикального излечения посредством лекарств лежит принцип similia similibus curantur, и результат этой шестилетней умственной работы он опубликовал в 1796 г. в журнале Гуфеланда в замечательной статье под заглавием "Опыт нового принципа для отыскания целительных сил лекарственных веществ". Тут он усердно обращает внимание своих товарищей, что для сознательного лечения каждой, но особливо хронической, болезни существует в природе способ нахождения подходящего для данного случая специфического средства на следующих разумных основаниях:

Каждое влиятельное лекарственное средство возбуждает в человеческом теле известный вид собственной болезни, которая тем своеобразнее, определеннее и сильнее, чем сильнее лекарство. Нужно подражать природе, которая иногда излечивает хроническую болезнь посредством присоединяющейся к ней другой, и нужно применять к подлежащей излечению (преимущественно хронической) болезни то лекарственное вещество, которое в состояние возбудить другую, наивозможно сходную искусственную болезнь, и первая будет излечена; similia similibus.

Это было его первое провозглашение гомеопатического принципа, хотя слово это еще не было произнесено. По мере более глубокого вдумывания в эту идею и осторожного применения изучаемого принципа к делу, Ганеман в своих поисках терапевтической истины все более крепнул в убеждении, что он попал на верный след, и постепенно закалялся в сознании под собой той твердой почвы, отсутствие которой прежде повергало его пытливый дух в отчаяние и недоверие к себе. Он снова возвратился к медицинской практике, и новая система, уже прочно зародившаяся в его голове, приносила ему с каждым днем все более и более успешные результаты. "Удовлетворение, испытываемое мной от этого метода лечения, — пишет он Гуфеланду, — я не променял бы ни на какое из славнейших благ земных".

Но нравственное удовлетворение, к сожалению, не всегда идет рука об руку с материальным довольством. Жизнь все еще не улыбалась Ганеману. Покинув практику и углубившись в ученые и литературные труды, он, конечно, лишился известного заработка, а семья тем временем увеличивалась, и он в это время был уже отцом пяти детей, четырех дочерей и одного сына, которых нужно было кормить и воспитывать. Нужда, лишения и заботы о семейном очаге давали себя знать ежечасно, но не заглушали в нем чувства любви и сострадания к ближним. В это время царствующий герцог Готский был Эрнст II, которого Ганеман называет "истинным немецким отцом своего народа". Ганеман обратил его внимание на несчастное положение душевнобольных, которых прежде повсеместно содержали как животных, и вместо лечения подвергали всевозможным пыткам и телесным наказаниям, притом не только в их обыденной житейской обстановке, но в такой же мере в больницах и госпиталях. Он предложил герцогу устроить заведение для смягчения участи этих несчастных, на что герцог согласился и отдал в распоряжение Ганемана свой охотничий павильон в Георгентале, предоставив ему сделать в нем все необходимые приспособления. Переехавши сюда в 1792 г., Ганеман в июне того же года, в числе других больных, принял в свое заведение известного ученого и писателя, гановерского министра Клокенбринга, страдавшего маниакальным умопомешательством, и в марте 1793 г. выпустил его совершенно излеченным. Из истории его болезни, графически описанной Ганеманом в 1796 г., видно, что он был один из первых в Европе пионеров мягкого и гуманного обращения с душевнобольными; во всяком случае, первый в Германии.

"Я никогда не наказываю, — пишет Ганеман, — ни одного душевнобольного ударами или другими болезненными телесными истязаниями, потому что для невменяемости не существует никакого наказания, и потому что эти больные заслуживают лишь сострадания; посредством же такого грубого обращения состояние их всегда ухудшается и никогда не улучшается... Врач этих несчастных в своем обращении должен внушать им уважение, а также доверие; он никогда не должен чувствовать себя оскорбленным ими, потому что помешанный не может оскорбить. Взрыв их неосновательного гнева должен лишь вызывать его сочувствие к их отчаянному положению и возбуждать его человеколюбие с целью помочь им".

Во всяком случае, достойно замечания интересное совпадение, что в том же 1792 г., когда Пинель сделал первый опыт снятия оков и цепей с помешанных в Бисетре, Ганеман применял уже тот же благодетельный принцип (no-restraint) в своем заведении и с таким успехом, который произвел известную сенсацию в Германии. Поэтому он, по всей справедливости, должен разделять с Пинелем заслугу облегчения участи душевнобольных. Английский же врач Конолли, которого обыкновенно называют вслед за Пинелем как благодетеля помешанных, еще и не родился в то время, когда Ганеман лечил больного Клокенбринга. Он родился в 1796 г. — в тот самый год, когда Ганеман описывал свой способ обращения с помешанными и настаивал на необходимости освобождения их от всяких мер насилия и жестокости.

К сожалению, герцогу вскоре понадобился его павильон для других целей, и Ганеман переехал сначала в Мольшлебен близ Готы, потом в 1794 г. в Пирмонт и Брауншвейг, в 1795 г. в Вольфенбюттель, а в 1797 г. в Кенигслюттер. В течение этого времени он составил "Аптекарский лексикон", объемистое оригинальное сочинение в 1280 страниц, выходившее отдельными выпусками и доставившее Ганеману славу выдающегося авторитета по фармации, и опубликовал в журнале Гуфеланда несколько медицинских статей о необходимости возрождения медицины; статей, полных достоинства и проникнутых усердным желанием содействовать необходимому улучшению медицинского искусства. Но взгляды его не находили себе, за немногими исключениями, сочувственного отголоска среди товарищей по профессии. Мысли его были слишком новы и смелы, а требование простых предписаний, изгнания невозможных многосмешений и уменьшения громадности общеупотребительных лекарственных приемов были слишком преждевременны и решительно противоречили всем традициям медицинской практики, нанося вместе с тем чувствительный ущерб интересам аптекарей, так как распространение такой практической системы грозило бы значительным уменьшением оборотов аптек. Рецепты его, состоявшие теперь из одного простого средства в самом небольшом пpиеме, поднимали желчь и насмешки аптекарей, а когда он вскоре увидел невозможность доверять аптекарям свои предписания и ставить здоровье своих пациентов в зависимость от их недоброжелательности, то ему остался один исход — самому отпускать свои лекарства, и притом, во избежание нареканий, безвозмездно. Между тем, практика его стала разрастаться, и успехи его возбуждали зависть товарищей-врачей. Подстрекаемые ими аптекари возбудили преследование против него за посягательство на их законные права и нарушение их привилегий. Тщетно он в свое оправдание старался разъяснить как букву, так и дух закона, регулирующего аптекарскую часть, указывая, что их привилегии относятся только к приготовлению сложных смесей, и что каждый врач имеет право отпускать свои собственные лекарства, а тем более безвозмездно. Оппозиция сильной и влиятельной касты, движимой чувством самосохранения, была не под силу одному человеку. Конечно, если бы он согласился на известные уступки аптекарям и захотел бы пожертвовать интересами своих пациентов в пользу своего личного спокойствия и материального обеспечения, то для него могло бы уладиться весьма сносное существование. Но не такого закала он был человек, чтобы пошел на сделку со своей совестью, и к сожалению жителей, успевших уже полюбить и оценить Ганемана, он вынужден был покинуть Кенигслюттер в 1799 г.

Уложивши все свои пожитки и семью в большой фургон, он направился в Гамбург. Но по дороге приключилось несчастье: при спуске с крутой горы возница был выброшен вон, а лошади понесли; фургон опрокинулся, младший сын его подвергнулся при этом столь серьезным повреждениям, что вскоре умер, дочь его получила перелом ноги, а он сам — тяжелые ушибы; остальные члены семьи отделались испугом, а большая часть движимости пострадала или погибла на дне реки, протекавшей внизу крутизны. Состояние здоровья дочери и необходимость строгого ухода за ее сломанной ногой заставили его пожить шесть недель в ближайшей деревушке, и можно себе представить, сколько горечи и желчи накипело в душе Ганемана вследствие такого незаслуженного и злополучного изгнания как раз в то время, когда ему блеснуло счастье и начало устраиваться его благосостояние. Обреченный на новую неизвестность, он двинулся в путь. Но жизнь в Гамбурге не пришлась ему по вкусу, он переехал в Альтону, а после — опять на родину в Эйленбург. Но тут он опять встретил преследование со стороны городского врача, который выжил его вон и заставил искать нового местожительства сначала в Махерне, после — в Виттенберге и Дессау, где он прожил два года; в 1806 г. он переехал в Торгау, а отсюда в 1811 г. — в Лейпциг.

При всех своих вынужденных странствованиях Ганеман не переставал работать для науки и развивать свою заветную мысль о необходимости реформировать всю медицину. Но враждебность отношения к нему со стороны врачей обострилась еще больше в силу следующего обстоятельства, на котором мы должны немного остановиться.

В последний год своего пребывания в Кенигслюттере он был свидетелем жестокой эпидемии скарлатины и сделал счастливое открытие предохраняющего средства против скарлатины. Вот как он сам рассказывает о своем открытии. Мать многих детей заказала себе новое одеяло и, получивши его, не знала, что в тесной комнатке швеи, работавшей над этим одеялом, находился ребенок, только что перенесший скарлатину. Неделю спустя после получения этого одеяла, мать заболевает тяжелой жабой, а через несколько дней заболевает и десятилетняя дочь сначала общими симптомами — тяжестью в животе, зудом всего тела и головы с ознобом в голове и руках и расслабленным одеревенением в сочленениях. Ночью сон был очень беспокоен с ужасающими сновидениями и потением всего тела, кроме головы. На следующее утро, когда ее увидел Ганеман, у нее была давящая головная боль, потемнение перед глазами, обложенный язык, умеренное слюнотечение, твердые припухшие, от прикосновения болезненные подчелюстные железы, колющие боли в горле при глотании, а также и помимо. Жажды у нее не было, но у нее был скорый и малый пульс, дыхание короткое и тревожное, и, хотя она была очень бледна, но уже несколько горяча на ощупь и жаловалась в то же время на озноб в лице и волосистой части головы и на колотье в животе, которое она чувствовала хуже всего при вытягивании и перегибании туловища назад, вследствие чего она сидела согнувшись несколько вперед, с выражением самой унылой робости на лице, и избегала всякого разговора. Ее взгляд был мутен и неподвижен с чрезмерно раскрытыми веками, лицо бледное и осунувшееся.

Я слишком хорошо знал, — говорит Ганеман, — что общеупотребительные любимые средства, как во многих других случаях, так и при скарлатине, в наилучшем случае оставляют болезнь без перемены, а поэтому решился в этом случае быстро развивающейся скарлатины действовать не на основании отдельных симптомов, как обыкновенно, но на основании моего нового синтетического принципа по возможности подыскать такое средство, которое в своем специальном образе действия само по себе было бы в состоянии вызвать в здоровом теле наибольшее число тех болезненных симптомов, совокупность которых я встретил в этой болезни. В моей памяти и в моем письменном собрании характерных действий некоторых лекарственных средств я не нашел ни одного, которое было бы в состоянии в большей степени воспроизвести подобие и само по себе вызвать такое количество наличных здесь симптомов, как белладонна. Она одна могла удовлетворять большинству показаний этой болезни, потому что, по моим наблюдениям, она сама по себе в своем первичном действии вызывает у здоровых людей тихую унылую робость, мутный неподвижный (тупой) взгляд с чрезмерно раскрытыми веками, потемнение в глазах, холод и бледность лица, отсутствие жажды, очень малый и скорый пульс, расслабленную неподвижность в членах, затрудненное глотание с колющей болью в околоушной железе, давящую головную боль, стягивающие боли в животе, которые во всяком ином положении, кроме согнутого, делаются невыносимы, холод и жар отдельных частей с изъятием других, например, только одной головы или рук и т. д. Если, думал я, скарлатина действительно тут имеет разыграться, как я должен был допустить с наибольшей вероятностью, то и свойственные этому растению позднейшие действия — способность его вызывать лихорадку (synochus) с рожистыми пятнами на коже, сонливость, опухшее горячее лицо и т. д. — должны были быть также в высшей степени подходящими к вполне развившейся скарлатине. Поэтому я дал этой десятилетней девочке, одержимой уже первыми симптомами скарлатины, один прием этого растения (1/43200 грана экстракта — по моим позднейшим наблюдениям, несколько слишком большой прием). Она спокойно просидела целый день, не ложась вовсе, жар ее стал менее заметен, она пила мало, ни один из ее прочих симптомов не усилился в этот день, и никаких новых не прибавилось. Она проспала ночь довольно спокойно, и на следующее утро, 20 часов спустя после принятия лекарства, большинство симптомов исчезло без всякого кризиса, только боль горла продержалась, хотя и в меньшей степени, до вечера, после чего и она исчезла. На другой день она была весела, ела и опять играла, и ни на что не жаловалась. Я дал ей еще один прием, и она выздоровела — совершенно выздоровела — между тем как в это время, без моего ведома, уже заболели злокачественной скарлатиной двое других детей этой семьи, которых я теперь мог лечить только по моему обыкновенному раньше описанному способу; моей выздоравливающей я давал каждые три-четыре дня по еще меньшему приему белладонны, и она осталась здорова. Тогда я от всей души пожелал по возможности сохранить от заражения остальных пятерых детей. Удаление их было невозможно и слишком поздно. Я рассуждал так: средство, способное быстро остановить начало болезни, должно быть ее лучшим предохранительным, и правильность такого заключения подтверждал для меня следующий случай. Несколько недель перед тем трое детей другой семьи заболели очень тяжелой скарлатиной, только одна старшая дочь, принимавшая до тех пор белладонну внутрь из-за другого наружного страдания сочленений пальцев, только она одна, к удивлению моему, не получила скарлатины, несмотря на то, что во время других распространенных в народе заболеваний она всегда заболевала первая. Этот случай подтверждал мою мысль до очевидности. Поэтому я не замедлил дать это божественное средство в очень маленьком приеме как предохранительное остальным пяти детям той же многочисленной семьи, и так как своеобразное действие этого растения держится не более трех полных дней, то я повторял этот прием через каждые 72 часа, и все они, в течение всей эпидемии и находясь в самых заразительных скарлатинных испарениях своих еще больных сестер, остались здоровы и без малейших болезненных симптомов. В это же время я был позван в другую семью, где старший сын заболел скарлатиной. Но я нашел его уже в разгар жара и с сыпью на груди и на руках. Он лежал тяжелобольным и поэтому было уже поздно дать ему специфическое предохранительное средство. Но я хотел предохранить от этой злокачественной болезни остальных трех детей. Родители повиновались, давали каждому из них каждые три дня нужное количество белладонны и имели утешение сохранить этих трех детей от заразительной болезни и от всех ее проявлений, несмотря на то, что они находились в свободном сношении с больным братом. Таким же образом мне представилось еще много случаев, в которых это специфическое средство ни разу не дало неудачи.

Сделавши это счастливое открытие, Ганеман имел самое искреннее желание передать его на проверку и испытание своих товарищей. Но как? Его новаторские тенденции были так несимпатичны большинству, что он, во избежание личных нареканий, предпочитал и теперь, и позже во многих случаях, публиковать свои статьи анонимно, в чем он встречал одобрение самого Гуфеланда. Так, например, помещая в своем журнале (5 т. 1801 г.) анонимную критику Ганемана на общераспространенную в то время систему Джона Броуна, Гуфеланд делает свое редакционное примечание, что эта статья представляет "беспристрастное суждение одного из превосходнейших врачей Германии, зрелого опытом и размышлением, но не желающего назвать свое имя, пока, по его собственному выражению, литературная междоусобица (chouanerie) угрожает еще опасностью большим дорогам, что, по моему мнению, очень хорошо во всех вопросах, где решающий голос имеют доказательства, а не авторитеты имен". Ганеман испытал уже всю горечь завистливости своих сотоварищей, и вот его слова:

Как только я после 20-летнего подготовления и после многолетнего пифагорейского молчания выступил перед врачами с тем, чтобы несколько содействовать то тут, то там улучшению нашего искусства, тотчас же я был выхвачен из круга моего спокойствия и брошен в толпу товарищей по искусству, которые (за немногими исключениями) ни на что не взирают беспристрастно; меня стали поносить... Правда, истина пробивается через самый густой туман предрассудков, но слишком продолжительная борьба противоположных элементов производит отталкивающее и неутешительное впечатление. Так, например, вследствие моего открытия наилучшего антивенерического лекарственного средства, растворимой ртути, я был сначала самым низким образом озлословлен в известном по своей задорливости журнале, а также и с других сторон, но через несколько лет общий опыт Европы снял клеймо с этого лекарства и по достоинству оценил открытие, которое я бескорыстно передал на благо человечества, чтобы искупить смерть тех тысячей, которые в буквальном смысле были разрушены злоупотреблением слабоантивенерического препарата разъедающей ртути. То же самое случилось (чтобы обойти молчанием дурной прием других полезных истин), когда я позже опять был оклеветан в той же бранливой газете за мой новый принцип, который служит руководителем к изучению болезней с такой точки зрения, которая почти безошибочно указывает на подходящее лекарство для каждого случая и учит на основании положительного действия лекарства находить те болезни, против которых эти лекарства должны оказаться целительными. Но так как эта система совершенно отличалась от ходячей и была так проста, безыскусственна и (нарочито) свободна от священных арабесок ученого языка школы, то она произвела мало впечатления и не удостоилась обработки со стороны немецких врачей, но была сдана в архив.

При таких условиях Ганеман боялся, что если бы он прямо сообщил медицинскому миру об открытии им предохранительного средства против скарлатины, и что это средство не что иное, как белладонна в малых приемах, между тем как в больших приемах она сама вызывает болезнь, сходную со скарлатиной, то такое сообщение разделило бы участь его прежних открытий. Поэтому он решился испытать следующий способ. Он открыл подписку на свое сочинение, в котором обещал дать описание своего способа предохранения и лечения скарлатины, если соберется не меньше 300 подписчиков. Подписчики же должны были, между тем, предварительно получить от него порцию этого предохранительного средства с просьбой подвергнуть его беспристрастному испытанию и опубликовать свои результаты, каковы бы они ни были, во всеобщее сведение. Но тут на него посыпались обвинения в корыстолюбии и эгоистической эксплуатации своих открытий, подписчиков явилось гораздо меньше требуемого числа; из числа же подписавшихся только двое сообщили о своих опытах, остальные отвергли его без испытания и прилагали всяческие старания, чтобы оно не подверглось испытанию со стороны публики. Один врач предложил назначить Ганеману пожизненную пенсию с тем, чтобы он никогда не писал таких глупостей, и на его голову обрушились всевозможные другие инсинуации. Тогда Ганеман, увидя, что и новый способ привлечь внимание товарищей к важному и практическому вопросу народного здравия ие достигает цели, опубликовал свою статью "О лечении и предохранении скарлатины". Если отказ от испытания лекарства прежде до известной степени мог быть с натяжкой объясняем нежеланием врачей испытывать неизвестное средство, то теперь этот предлог был устранен, средство было открыто названо, равно как и точный способ его приготовления и назначения, а также описан метод его случайного открытия. Но медицинская мысль совершенно еще не была подготовлена к восприятию гомеопатического принципа и к уразумению возможности физиологического действия предложенных Ганеманом малых приемов лекарства. Не надо забывать, что аналогичное открытие Дженнером предохранения натуральной человеческой оспы посредством прививки коровьей оспы в то же самое время, т. е. в конце прошлого и в начале нынешнего века, встречало столь же сильную оппозицию со стороны врачей. Реакция совершилась позднее, и, как обыкновенно, первоначальное враждебное недоверие к оспопрививанию сменилось преувеличенным и недостаточно критическим энтузиазмом. Точно так и позднейшие опыты беспристрастных врачей над предохранительными свойствами белладонны против скарлатины оказались благоприятными для Ганемана, и много лет спустя некоторые врачи стали даже рекомендовать под видом собственного изобретения белладонну как профилактическое средство против скарлатины. Но Гуфеланд в 1826 г. написал статью о "Профилактическом cвойстве белладонны против скарлатины", в которой приводит подавляющую массу положительных свидетельств в ее пользу и справедливо приписывает честь этого индуктивного открытия Ганеману. По собранным в то время сведениям, из 3747 лиц, подверженных прямым шансам заражения скарлатиной и принимавших в это время белладонну как предохранительное, только 90 заболело ею. Тут будет уместно вставить те объяснительные доводы, которые Ганеман в этот период своей деятельности дал в ответ на сделанные ему возражения о ничтожности столь малых приемов белладонны. Он пишет в том же году в журнале Гуфеланда:

Вы убедительно меня спрашиваете, какое может иметь действие 1/100 000 грана белладонны? Слово "может" кажется мне странным и ведущим к недоразумению. Наши учебники уже учинили окончательное решение, какое могут иметь действие лекарства и известные их приемы, и как их в точности принимать; они уже так решительно присудили приговор, что их можно было бы считать за символические книги, если бы медицинские догматы были подчинены догматам веры. Но этого, слава Богу, еще нет: известно, что наши учебники лекарствоведения менее всего обязаны своим происхождением чистому опыту, а часто играют лишь роль правнуков, слепо повторяющих за своими недальновидными прадедами. Будем же вопрошать не руководства, а природу: какое действие имеет 1/100 000 грана белладонны? Но в таком виде вопрос еще слишком широк, и только посредством ubi (где), quomodo (как), quando (когда) и quibus auxiliis (с помощью чего) сделается определеннее и доступнее ответ. Твердо засушенная пилюля экстракта белладонны на крепкого совершенно здорового крестьянина или работника обыкновенно не имеет никакого действия. Но отсюда отнюдь не следует, что один гран этого экстракта составит надлежащий или, пожалуй, даже слишком слабый прием для этого же самого или другого столь же сильного человека в то время, когда он болен, или если бы дать ему этот гран в растворе, — отнюдь нет. Пусть тут замолчит псевдоэмпиризм учебников, послушаем, что говорит опыт. Даже самый здоровый и дюжий молотильщик заболеет сильнейшими и опаснейшими припадками от одного грана экстракта белладонны, если этот гран тщательно посредством растирания растворить в большом количестве воды (например, в 2 фунтах), этот раствор (с примесью немного спирта, так как все растительные отвары иначе скоро портятся) посредством пятиминутного встряхивания в бутылке привести в состояние наивозможной равномерности, и заставить его принять его столовыми ложками в течение шести или восьми часов. Эти два фунта будут содержать около 10 000 капель. Если теперь смешать одну из этих капель с 2000 каплями (6 унциями) воды (с небольшим количеством спирта при сильном встряхивании), то приемы по одной чайной ложке (около 20 капель) этого раствора каждые два часа причинят немногим менее сильные припадки одинаково крепкому человеку, когда он болен. Твердая пилюля в один гран находит в здоровом теле очень мало точек соприкосновения, она скользит вниз почти совершенно нерастворенная по устланной слизью поверхности пищеварительного канала, пока она, таким образом (уже сама по себе покрытая слизью), окончательно окутается экскрементами и вскоре найдет себе естественный выход. Бесконечно иначе обстоит дело с раствором, особливо с тщательным раствором. Будь он насколько угодно разведен, он при прохождении через желудок соприкасается с гораздо бóльшим числом точек живых волоконцев и возбуждает, так как лекарство действует не атомически, а лишь динамически, гораздо более сильные симптомы, чем плотная пилюля, содержащая в миллион раз больше остающихся бездеятельными лекарственных частиц.

Таким образом, Ганеман для принятой им в то время дозировки и для объяснения действия минимальных частиц лекарства на человеческий организм ставил два условия: тончайшее размельчение вещества и чрезмерно чувствительную восприимчивость больного организма к своему гомеопатическому лекарству. С этим объяснением соглашались даже противники его, например, проф. Йорг, который говорит:

Совершенно естественно в порядке вещей, что лекарство должно иметь гораздо более сильное действие, когда оно назначается лицу, уже страдающему от болезни, сходной с той, которую это лекарство способно произвести.

Возвращаясь теперь к прерванной нити нашего рассказа, проследим в хронологической последовательности дальнейший круговорот жизни и деятельности нашего героя. В период времени от изгнания из Кенигслюттера до возвращения в Лейпциг (1799—1811) его мысль неустанно работала над осуществлением и усовершенствованием своего нового способа лечения, и в 1805 г. он опубликовал уже почти зрелый плод своего опыта в журнале Гуфеланда под заглавием "Опытная медицина". Эта превосходная статья, полная интереса даже в настоящее время, представляет дальнейшее развитие основных положений его "Опыта нового принципа" (1796) и служит предвестником "Органона", появившегося через 4 года. Она содержит в себе серьезное и сжатое изложение всего учения, основанного отнюдь не на каких-либо умозрительных догадках о сущности болезней, а исключительно на опыте и наблюдении. Ганеман теперь предлагает свое практическое правило лечения гораздо более уверенно и настойчиво, и не только в применении к хроническим, но и к острым болезням.

Успех такого лечения, согласно с законами природы, так надежен, так верен без всякого исключения, так быстр вне всякого ожидания, что ни один метод лечения болезней не может представить ничего подобного. Излечение острых и хронических болезней, как бы они ни были угрожающи, тяжелы и продолжительны, наступает так скоро, так совершенно и так незаметно, что больной воображает себя непосредственно перенесенным в состояние настоящего здоровья как бы посредством нового творения.

К этому же времени относятся его критические статьи о неудовлетворительности основ и практики медицины, а именно "Эскулап на весах", "О достоинствах спекулятивных медицинских систем" и "Наблюдение над тремя господствующими методами лечения". Также заслуживает особого внимания глубоко прочувствованное письмо (1808 г.) его к Гуфеланду, в котором он излагает свою profession de foi и описывает путь, который привел его к настоящей точке зрения. Наконец, в 1810 г. появилось первое издание его бессмертного "Органона", в котором дается уже вполне законченная и разработанная система опытной медицины, изложенная, к сожалению, в несколько догматической форме, по образцу афоризмов Гиппократа.

Но важнейший по своему значению и главный его труд в этот период заключался в испытании действия лекарственных веществ на здоровый человеческий организм. Когда он в 1790 г. открыл, что хина может вызвать в здоровом организме известного рода лихорадочный пароксизм, когда ему блеснула счастливая мысль, что, быть может, специфическое свойство хины излечивать перемежающуюся лихорадку именно и зависит от этой способности ее возбуждать в организме другую замещающую лихорадку, то у него прежде всего возродилось естественное стремление исследовать, как действуют другие так называемые специфические средства, и не вызывают ли они так же, как и хина, в здоровом организме болезненные состояния, подобные тем, какие они излечивают у больных. Он прежде всего направил свои поиски в медицинскую литературу и путем долгого и усердного труда собрал массу положительных свидетельств, подтверждавших его предположение: везде, где сообщалось о достоверном случае излечения какой-либо болезни посредством какого-либо лекарственного вещества, везде и каждый раз при поверке оказывалось, что это лекарственное вещество имеет способность вызвать у здорового симптомы как раз подобные тем, которые оно вылечивало у больного. Удовлетворившись таким образом, что все констатированные излечения, отличаясь между собой во всех отношениях, имеют одну общую черту, а именно сходство или гомеопатичность между симптомами болезни и симптомами физиологического действия лекарства, вызвавшего излечение, он сделал наведение (индукцию), что болезни эти излечивались соответствующими лекарствами именно в силу этих самых свойств их производить симптомы, сходные с теми, которые они излечивают. Тогда после 7-летнего изучения этой стороны вопроса он перевернул свою индукцию, обратив ее в дедукцию, и сказал: значит, лекарства должны излечивать у больного такие болезни, которые сходны с теми, которые они производят у здорового. Случай проверить этот вывод скоро представился. Один наборщик в типографии долгое время страдал весьма тяжелой кишечной коликой, которая не поддавалась никакому лечению. Тогда Ганеман решился дать ему белую чемерицу (Veratrum album) на том основании, что она у здоровых людей вызывает такую же кишечную колику, и вот это упорное страдание было излечено в необычайно быстрый срок. Описание этой болезни дано было Ганеманом в 1797 г. в журнале Гуфеланда, и представляет первый пример в истории медицины непосредственного излечения болезни посредством лекарства, избранного на основании индуктивного правила, а не на основании традиции или эмпирической аналогии. С этих пор Ганеман стал все чаще применять это правило к частным случаям своей практики; таким путем, как мы видели, он открыл предохранительное и целительное действие белладонны в скарлатине и, таким образом, он все более и болееe убеждался в истинности гомеопатического принципа. Но он вместе с тем видел, что для того чтобы провести гомеопатический принцип во всеобщую практику, необходимо иметь предварительные сведения о параллельном дейcтвии лекарств на здоровый человеческий организм, чтобы в каждом случае встречаемой болезни иметь перед глазами ее лекарственный портрет. Этих же сведений в медицине того времени не заключалось вовсе, потому что за весьма немногими исключениями (Штерк, Галлер), никто не производил систематического испытания лекарств на здоровых людях, а данные токсикологии (науки об отравлениях) были еще очень неполны и несовершенны для требуемой цели. Тщетно Ганеман обращал внимание медицинского мира на настоятельную необходимость этих исследований и призывал товарищей к совместному труду. Никто не отзывался. Но он не унывал и, воодушевленный пламенной любовью к науке и глубоким убеждением в обладании благодетельнейшей для человечества истиной, сам принялся за дело, и с этих пор всю свою жизнь посвятил испытанию лекарств на самом себе, на членах своей семьи и на других здоровых людях. В 1805 г. он опубликовал на латинском языке первый сборник своих наблюдений над действием 27 лекарств под заглавием "Fragmenta de viribus medicamentorum positivis sive in sano corpore observatis". Однако же он видел, что одной человеческой жизни недостаточно для обработки этого нового поля иcследования, и что необходимо привлечь деятельных сотрудников; ему также было ясно, что при враждебности медицинской прессы, для распространения его учения необходимо добиться возможности живым словом преподавать свое учение. С этой целью он в 1811 г. переехал в Лейпциг.